Александр Блок

***
Сегодня ты на тройке звонкой
Летишь, богач, гусар, поэт,
И каждый, проходя сторонкой,
Завистливо посмотрит вслед… 

Но жизнь — проезжая дорога,
Неладно, жутко на душе:
Здесь всякой праздной голи много
Остаться хочет в барыше… 

Ямщик — будь он в поддёвке тёмной
С пером павлиньим напоказ,
Будь он мечтой поэта скромной, —
Не упускай его из глаз… 

Задремлешь — и тебя в дремоте
Он острым полоснёт клинком,
Иль на безлюдном повороте
К версте прикрутит кушаком, 

И в час, когда изменит воля,
Тебе мигнёт издалека
В кусте темнеющего поля
Лишь бедный светик светляка…

Это стихотворение 1910 года из цикла «Арфы и скрипки». 

Когда я предложила вам это стихотворение, вы его сразу вспомнили?

Нет.

Вот! И я думаю, что любой другой в лучшем случае вспомнит начало: «Сегодня ты на тройке звонкой…», а остальное остаётся в тени. И мне хотелось бы об этом стихотворении напомнить, уяснить его место в блоковской эволюции и просто ввести его в контекст. Потому что пока мы не введём его в контекст, мы не поймём его, как и многие другие стихи Блока. 

Это стихотворение и для самого Блока было не до конца ясно: где его место? Большая часть циклов Блока неоднократно переформатировалась. Вплоть до того, что иные стихотворения сначала попадали во второй том его лирики — когда он вообще осмыслил свою эволюцию как лирическую трилогию, как роман в стихах, как некую цельность. Но эта цельность оказалась весьма подвижной. Каждое стихотворение сохраняло свою автономию и в то же время было частью надтекстового целого, которое меняло свои очертания. 

Авторские сборники Блока — не позднейшие собрания, а именно книги — с этим целым мало соотносятся, если я правильно понимаю.

И причём чем дальше, тем меньше. Даже самые знаменитые и не поменявшие названия «Стихи о Прекрасной Даме»: если мы посмотрим, как выглядел первый сборник, сколько в нём было стихотворений и сколько стало потом, что туда входило и как это выглядело, — будут большие сюрпризы. Про это все забыли. Так и с этим стихотворением. Оно сначала попало у Блока в цикл «Страшный мир» — и это, вообще говоря, понятно. 

Действительно — страшный мир.

Да, оно страшное. Оно о катастрофическом ощущении жизни. И эта исходная метафора, которую он, не скрывая, задаёт прямо во второй строфе: «Но жизнь — проезжая дорога»: перед нами с самого начала не просто дорожное стихотворение, а стихотворение о жизненном пути. И о том, что жизненный путь — это катастрофа. И о том, что, в сущности, на этом жизненном пути угрозу представляет всё.

Даже сами обстоятельства твоего движения по этой дороге. Ямщик, который тебя по ней везёт, некая твоя фортуна — она может вдруг изменить самым коварным образом. 

Самым коварным! Тут сразу вспоминаются два знаковых текста — они в нашей культурной памяти сидят едва ли не с детства, со школьных лет. Первый — это пушкинские «Дорожные жалобы»:

Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.

Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине. 

Вот оно — «Под нож злодею». Но мы не воспринимаем «Дорожные жалобы» как в полном смысле страшный мир. А почему? А потому, что у Пушкина есть домашний идиллический мир, который от этой катастрофической дороги отличается. «То ли дело быть на месте, / По Мясницкой разъезжать, / О деревне, о невесте / На досуге помышлять! // То ли дело рюмка рома, / Ночью сон, поутру чай; / То ли дело, братцы, дома!.. / Ну, пошёл же, погоняй!..» И совсем другой тон создаётся, которого в блоковском стихотворении нет. Тут есть только страшная дорога — и больше ничего.

Так что, казалось бы, место ему в «Страшном мире». Но нет! Блок в последних версиях своего трёхтомника, своей лирической трилогии, помещает в «Арфы и скрипки». То есть всё-таки в музыку «мирового оркестра». Далеко не всегда это гармонический, часто и дисгармонический «мировой оркестр». Но даже на этом фоне это стихотворение Блока там — одно из самых мрачных. Более того, я бы сказала, что оно и в его творчестве — одно из самых мрачных. Рядом с ним, пожалуй, только «Голос из хора»: «О, если бы знали вы, друзья, / Холод и мрак грядущих дней!»

И, наверное, стихотворение «Я пригвождён к трактирной стойке…».

Не совсем. Всё-таки там — 

Бубенчик под дугой лепечет
О том, что счастие прошло,

И только сбруя золотая
Всю ночь видна... Всю ночь слышна... 
А ты, душа... душа глухая...
Пьяным пьяна... пьяным пьяна...

То есть там более счастливая тройка?

Да. «Я пригвождён…» — стихотворение всё-таки более амбивалентное, оно переливается от тьмы к свету. И само духовное опьянение — оно же потенциально творческое. А в нашем стихотворении ужас в том, что твоего собственного состояния практически нет. Тебя окружили самые мрачные и катастрофические обстоятельства: и ямщик, и дорожная голь…

Человек как заложник каких-то сил, которые могут с ним сделать всё что угодно. Стихия у Блока возникает постоянно, но здесь она очевидно злая.

Очевидно злая и совершенно беспросветная. Даже в конце, когда вроде бы свет мигает — но что это за свет?

Это не фонарь того, кто придёт тебя спасать, отвязывать от верстового столба. А насмешливый светлячок.

Да, «В кусте темнеющего поля / Лишь бедный светик светляка» — сама ненадёжность.

Напоминает Тютчева: «Ночь хмурая, как зверь стоокий, / Глядит из каждого куста!»

Совершенно верно. По сути дела, какое спасение может быть в этом светике светляка? Только та иллюзия, с которой ты в последний момент своей жизни и расстанешься.

Может быть, блоковское стихотворение складывается в какой-то общий цикл со стихами других авторов, которые эту ночную беспросветность мучительно чувствовали. Например, Фёдор Сологуб: «В поле не видно ни зги. / Кто-то зовёт: «Помоги!» Может, этот человек, прикрученный к версте, и зовёт — а кто-то пройдёт мимо: «Что я могу? Как помогу?» Когда я перед нашей встречей перечитывал «Арфы и скрипки», то вспоминал, конечно, Анненского и его «Смычок и струны». 

Смычок всё понял, он затих,
А в скрипке эхо всё держалось…
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось. 

Это великолепное музыкальное стихотворение — тоже о муке и безвыходности.

Да-да. И даже на этом фоне… Такая беспощадность вообще для Блока мало свойственна.

Так вот, помимо «Дорожных жалоб» Пушкина, не может не прийти в голову второй классический текст:

Эх, тройка! Птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать вёрсты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьём с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит чёрт знает на чём; а привстал, да замахнулся, да затянул песню — кони вихрем, спицы в колёсах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход — и вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. 

Для Блока символ тройки как русской национальной судьбы тоже очень важен. Он неоднократно к нему обращается. Хотя очень интересно, что иногда он его как бы сплетает с другими текстами — это его любимый художественный приём, и в стихах, и в прозе. И получается совершенно иной образ. Необгонимая тройка, бешеная тройка — а ведь это уже не Гоголь, это Некрасов — «Не нагнать тебе бешеной тройки…». Эта тройка летит прямо на нас, и над нами нависла грудь коренника, и готовы опуститься тяжёлые копыта. «Куда ты скачешь, грозный конь, / И где опустишь ты копыта?» Но понятно, что гоголевская тройка тут тоже оспаривается. «Ямщик — будь он в поддёвке тёмной / С пером павлиньим напоказ» — тут ямщик даже более щеголеват, чем у Гоголя. 

Ему вроде бы и резать тебя не надо, у него перо павлинье есть.

Более того, тут к тому, что он выдумка поэта: «Будь он мечтой поэта скромной, — / Не упускай его из глаз…» А дальше? «Задремлешь — и тебя в дремоте / Он острым полоснёт клинком».

Интересно, было ли слово «перо» в значении «нож» уже в то время.

Это надо смотреть в Национальном корпусе русского языка.

Словцо-то уголовное, но Блок тоже любил и знал такие.

В определённой степени любил и знал, несомненно.

Стихотворение написано в 1910 году: только что отпраздновали юбилей Гоголя, только что поставили памятник. Гоголя, с одной стороны, было принято всячески восхвалять, а с другой стороны, и бранить. «Нельзя любить Россию Гоголя, Россию маниловых и ноздрёвых!» А у некоторых именно птица-тройка и «Русь, куда ж несёшься ты?» вызывали особое раздражение. Помните, в «Деревне» Бунина один из героев вспоминает эти слова Гоголя и говорит: «Ах, пустоболты, пропасти на вас нету!»

Аналогия Руси и бешеной тройки тут у Блока в подтексте. Он её не заявляет открыто, в отличие от метафоры «жизнь — дорога». Вроде бы получается «твоя жизнь» — но это и русская национальная судьба тоже. И раз уж мы потихоньку вышли к русской национальной судьбе, то хочется обратить внимание на то, что перед нами некая авторская коррекция к стихотворению, написанному за два года до этого. Оно занимает центральное место в цикле «Родина», его все помнят если не наизусть, то, как говорят в школе, близко к тексту. Это стихотворение «Россия». 

Опять, как в годы золотые,
Три стёртых треплются шлеи…

— сразу начинаем с тройки. 

И вязнут спицы расписные
В расхлябанные колеи... 

Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые, —
Как слёзы первыя любви

В 1908 году, одновременно с «Россией» Блока, было стихотворение Андрея Белого «Отчаянье»:

Довольно: не жди, не надейся —
Рассейся, мой бедный народ!
В пространстве пади и разбейся
За годом мучительный год! 

Века нищеты и безволья.
Позволь же, о родина мать,
В сырое, в пустое раздолье,
В раздолье твоё прорыдать: 

Туда, на равнине горбатой, —
Где стая зелёных дубов
Волнуется купой подъятой,
В косматый свинец облаков,

Где по полю Оторопь рыщет,
Восстав сухоруким кустом,
И в ветер пронзительно свищет
Ветвистым своим лоскутом.

Где в душу мне смотрят из ночи,
Поднявшись над сетью бугров,
Жестокие, жёлтые очи
Безумных твоих кабаков, —

Туда, — где смертей и болезней
Лихая прошла колея, —
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!

Оба вроде бы о России — и при этом вроде бы совсем не похожи. Но если вглядеться, то они, простите за детское сравнение, выстроены из одних и тех же кубиков. Во-первых, в обоих стихотворениях центральный символ — дорога. Причём оба используют даже одно и то же слово «колея». Только у Блока это материальная колея — «расхлябанные колеи», а у Белого в самом конце — подчёркнуто символично: «Туда, — где смертей и болезней / Лихая прошла колея…» И какой бы мы ни взяли мотив, они оба сходятся. У Белого стихи всегда явственнее символичны. У Блока сначала надо прочитать реалистический план, а потом понять, что он в гораздо большей степени универсальный и символический. А с другой стороны, там, где у Блока есть перелив от мрака к свету, у Белого всё безнадёжно мрачно — «смертей и болезней / Лихая прошла колея».
 

Лучше вообще не существовать, чем существовать так, подсказывает нам Белый.

Более того, с самого начала: «Рассейся, мой бедный народ!» Белого страшно пугало, что народное наименование России — Рассея. Всё время был страх, что российскому народу, как и еврейскому, предстоит пережить судьбу существования в рассеянии. И вот отсюда это «Россия» — но «рассейся». Теперь смотрим на ту же самую колею у Блока. Во-первых, «в годы золотые» вязнут «спицы расписные». Вязнут — но расписные.

То есть с самой тройкой всё хорошо.

Да! Дорога плохая, но спицы-то расписные. А в финале мотив дороги ещё больше просветляется: «И невозможное возможно, / Дорога долгая легка…» Дорога долгая, но она легка. Оба поэта пользуются мотивом нищеты: у Блока «Россия, нищая Россия!», у Белого — «Века нищеты и безволья», без всякого просветления. Ветер — и там и там. У Белого: «И в ветер пронзительно свищет / Ветвистым своим лоскутом», а до этого ещё —  «восстав сухоруким кустом». «Сухорукий куст» в народной символике, по описанию у Афанасьева, — это символ скелета, смерти. Обратим внимание, что куст у Блока появился и в стихотворении, о котором мы с вами говорим. Там «светляк» в «кусте темнеющего поля». Так что куст кочует.

Действительно, мотивы одинаковые. Но там, где у Белого они беспросветно, катастрофично темны, у Блока всегда идёт переход от мрака к свету. И совершенно не случайно, что читательская память отбросила «Отчаяние» и не помнит стихотворение «Сегодня ты на тройке звонкой…», зато прекрасно помнит «Россию».

Которая композиционно выводит нас к искомой надежде.

Совершенно верно. А теперь вновь посмотрим на «Сегодня ты на тройке звонкой…». С тройкой мы уже разобрались. «Дорога долгая легка…» в «России», а в «Тройке»: «Но жизнь — проезжая дорога, / Неладно, жутко на душе…» Дальше ещё и прозаическая «голь», которая «остаться хочет в барыше». О ямщике и говорить нечего. Интересно, как выглядит ямщик в «России»?

«Когда звенит тоской острожной» — он, судя по всему, бывший сиделец.

Да, тут настолько буквально каждое словосочетание переливается! «Звенит» — но «тоской острожной». «Тоской острожной» — но «песня», «глухая песня ямщика».

«Звенит» — но «глухая».

Да! Вот тут замечательный перелив от мрака к свету, совершенно пушкинский. Когда-то я со студентами анализировала пушкинскую «Элегию» — «И может быть, на мой закат печальный / Блеснёт любовь улыбкою прощальной». Закат — это свет, но печальный, зато блеснёт любовь улыбкой, но «прощальной». Эти пушкинские переливы есть и в «Дорожных жалобах». А в «Сегодня ты на тройке звонкой…» Блок ничего такого себе уже не позволяет. Ямщик «в поддёвке тёмной», перо — «напоказ». Вообще, ямщик, который может быть «мечтой поэта скромной», — скорее всего, это ирония Блока над собой.

А когда Блок говорит «сегодня ты» — не обращение ли это к самому себе?

Да. Это тоже важный момент — такое самоотчуждение. Тут перечислено несколько возможных субъектов: «богач, гусар, поэт». Возможно, это обращение к себе, но всё равно там стоит слово «ты». А в «России» Блок в какой-то момент переходит к лирическому «я»: «Мне избы серые твои…»

И дальше — «Тебя жалеть я не умею».

Да, уже активное «я». Очень интересен и мотив взгляда. Вот в «России» — «Когда блеснёт в пыли дорожной / Мгновенный взор из-под платка».

Вспоминается и стихотворение «На железной дороге», где тоже есть мимолётный взор.

«…Скользнул по ней улыбкой нежною, / Скользнул — и поезд в даль умчало». А перед этим: «Нежней румянец, круче локон: / Быть может, кто из проезжающих / Посмотрит пристальней из окон…»

Вообще, именно обращение к железной дороге — тоже дороге! — позволяет Блоку развить этот мотив быстрого взгляда. В стихотворении «Уж вечер светлой полосою…» тоже есть внезапная встреча на железной дороге:

Уж вечер светлой полосою
На хладных рельсах догорал.
Ты, стройная, с тугой косою
Прошла по чёрным пятнам шпал.

Твой быстрый взор огнём докучным
Меня обжёг и ослепил.
Мгновенье… громом однозвучным
Нас чёрный поезд разделил…

Поезд проехал — и всё прошло. Всё было каким-то наваждением.

О мгновенном взгляде, мгновенном свете из тьмы нужно говорить специально. Я об этом немного писала в связи с именем Фаина, которое восходит к греческому «фаэйнос» — «сияющий». У Блока есть это вспыхивание сквозь тьму:

Как океан меняет цвет,
Когда в нагромождённой туче
Вдруг полыхнёт мигнувший свет…

Это эпифания. Внезапное пробуждение символа. Одному человеку, ловкому, умеющему это ухватить, этого достаточно.

Да. И вот всё, что от неё осталось в нашем стихотворении, — «Лишь бедный светик светляка», который тут же умирает. 

Символ обманывает, не раскрывается.

Совершенно верно. Символ иллюзорный. Но это совсем не означает, что перед нами абсолютная декларация. В этом секрет чтения блоковских стихов. Конечно, каждое из этих стихотворений существует как автономное целое, но каждое — ещё и часть надличностного целого. Это только голос в мировом оркестре, один из голосов.

Между прочим, Блок в первом томе своего собрания стихотворений строго соблюдает датировки, и этот том выглядит как лирический дневник. Зато во втором и третьем томах он эти датировки совершенно свободно тасует. То есть для него смысловое расположение гораздо важнее, чем вопрос «А когда это написано?». Поэтому читателю кажется, что он от мрака переходит к просветлению в «Родине». Хотя биографически это не так, Блок утверждает другую смысловую динамику. У меня обычно спрашивают: чем мышление поэтическими сборниками отличается от мышления поэмами? Ведь сборники тоже дают целостность. Ответ в гораздо более свободной, вариативной композиции. От издания к изданию меняется состав циклов и томов. Блок может вернуться к сборнику только для того, чтобы перекинуть стихотворение из одного цикла в другой или циклы переставить местами. Вот и получается, что наше стихотворение — «негативная коррекция» к стихотворению «Россия».

И ещё один момент: я не случайно сопоставляла это с Андреем Белым — они очень часто берутся за одно и то же, не сговариваясь. Я вообще рассматриваю их как совершенно уникальное явление поэтического двойничества. Так вот, что произошло между 1908 и 1910 годами? Появился роман Белого «Серебряный голубь», где как раз иллюзия о том, что погружение в народную стихию оказывается для индивидуалиста-интеллигента спасением, развенчивается со всей беспощадностью. Там студент Дарьяльский прибывает в деревню к невесте Кате, внучке баронессы. Он встречает сектантов — «голубей», влюбляется в их сектантскую «богородицу», а затем оказывается, что сектанты рассчитывали на него как на возможного отца ребёнка, которого «богородица» могла бы родить, но почему-то не рожает. Дарьяльский начинает понимать, что нашёл какую-то тёмную стихию, а не просветление, и решает вернуться обратно в город. Но когда он собирается уйти, они пугаются, что он может их выдать, преследуют его и убивают. Ровно то, что происходит с лирическим героем Блока. Блок с Белым в это время в ссоре, но они следят за творчеством друг друга очень внимательно. Блок даже цитирует «Серебряного голубя» в своём докладе о современном состоянии русского символизма. И в его стихотворении я тоже вижу отклик на «Серебряного голубя».

У меня есть два вопроса. Когда сегодня вспомнили стихотворение «Сегодня ты на тройке звонкой…», мне захотелось сравнить его со стихотворением Ходасевича «An Mariechen» 1923 года. В нём замечательно сказываются музыкальные мотивы разных текстов Блока — а кроме того, речь тоже идёт о жестоком убийстве.

Зачем ты за пивною стойкой?
Пристала ли тебе она?
Здесь нужно быть девицей бойкой, —
Ты нездорова и бледна. 

С какой-то розою огромной
У нецелованных грудей, —
А смертный венчик, самый скромный,
Украсил бы тебя милей.

Ведь так прекрасно, так нетленно
Скончаться рано, до греха.
Родители же непременно
Тебе отыщут жениха.

Так называемый хороший,
И вправду — честный человек
Перегрузит тяжёлой ношей
Твой слабый, твой короткий век. 

Уж лучше бы — я еле смею
Подумать про себя о том —
Попасться бы тебе злодею
В пустынной роще, вечерком. 

Уж лучше в несколько мгновений
И стыд узнать, и смерть принять,
И двух истлений, двух растлений
Не разделять, не разлучать. 

Лежать бы в платьице измятом
Одной, в березняке густом,
И нож под левым, лиловатым,
Ещё девическим соском. 

На первый взгляд, стихотворение шокирующее. 

Пронизанное блоковскими мотивами от и до. 

Ходасевич желает смерти какой-то немецкой девушке, насилия над нею. Посыл в том, что лучше быстрая и более романтизированная смерть, чем медленное угасание замужем за хорошим бюргером, — но этот посыл находится в таком извороте сознания, в котором поэт сам себе не смеет признаться. Действительно, если посмотрим — здесь пивная стойка…

«Я пригвождён к трактирной стойке, / Я пьян давно, мне всё равно» — вот оно.

«С какой-то розою огромной» — это отсылка к блоковской строке «С вечно смятой розой на груди». Вспоминается, опять же, «На железной дороге», где погибшая женщина «лежит и смотрит, как живая».

И ещё один текст вы упустили — не поэтический. Рассказ «Девушка розовой калитки и муравьиный царь». Где он — в Германии! — наблюдает за поэтической парой и думает о том, что вот она встанет за трактирную стойку; её пальчики скоро станут пухлыми от пива…

Блок любит такие колкости в адрес мещан. А у Ходасевича там в конце возникает ещё отсылка к ранним стихам Бунина: «А под сорочкою — две точки / Стоячих девичьих грудей». Такая небольшая эротомания, которую Ходасевич себе позволяет.

Кстати, я забыла сказать: ведь в России очень важен женский образ, где девушка — одновременно и сама Россия, да ещё и в обрамлении мифа о Софии: «Пускай заманит и обманет — / Не пропадёшь, не сгинешь ты». И непонятно, о реальной девушке идёт речь или о России в целом? Но заметьте, что никакого женского образа в «Сегодня ты на тройке звонкой…» нет.

И ещё одна мысль. Вот ты едешь на «тройке звонкой», а потом — хоп, и всё повернулось совсем не так. Это же эпизод из «Двенадцати», где Катька с Ванькой едут на лихаче с «елекстрическим» фонариком — и вдруг Двенадцать вырываются из засады. И мы помним, что произошло потом.

Только вот тройка ли это? Лихач — это всё-таки одиночная упряжка. Но это неважно. А то, что смерть подкараулила в этот момент…

Когда тебе хорошо и весело. Только что из ресторана, из кабака, «у ей керенки есть в чулке» — а вот уже и ничего нет.

Разница только в том, что здесь сам ямщик оказывается убийцей, а там лихач ни при чём, он уносит Ваньку дальше: «Утёк, подлец!»

А Катька убита.

А Катька убита. Но убита не возничим.

Вообще, смерть в дороге — это мотив скорее романный, но проникает и в лирику. Тут мы видим переплетение прозаических, поэтических, лирических, балладных мотивов — это для позднего Блока очень важно. Надо сказать, что стихотворение «Россия» поначалу тоже было сюжетным. В черновиках он поначалу составил целый рассказ о девушке, которую он видит у колодца и сразу начинает додумывать её будущую судьбу. Более того, он какой-то кусочек не в стихах, а в прозе себе пересказывает. О том, как она выходила замуж, как сначала не давалась жениху. Чуть-чуть этих прозаических мотивов осталось в первой редакции стихотворения, опубликованной в газете, — но из варианта, который он потом включал в сборники, он всё прозаическое беспощадно убирал. А вот в «Сегодня ты на тройке звонкой…» — выплыло! Так что тут ещё и бесконечное соперничество стихов и прозы. У Блока, переживи он свой 1921 год, ещё неизвестно, в чью пользу это соперничество окончилось бы… Он начал действительно писать прозаические вещи. «Ответ на вопрос о красной печати», «Сограждане» — он начал потихоньку поворачиваться к сатирической, булгаковского типа прозе. 

Я помню, что это сатирическое начало у него возникает и в стихах «на случай». «Скользили мы путём трамвайным…» — там тоже идея внезапной встречи с незнакомкой, тоже обжигающий взгляд, но всё уже сниженно.

«Взгляд обольстительной кретинки / Светился, как ацетилен».

Уже не светлячок, а какая-то техническая, сварочная метафорика. Все символы ушли куда-то. Что, в общем-то, хорошо предсказано в стихотворении, о котором мы сегодня говорили.

Совершенно верно! Такое обесценивание и опустошение.