Староста ночью получил бумагу, требовали от него расписаться в получении, а он неграмотный, разбудил Павлову девочку двенадцати лет, она подписала, а он снял с лампы стекло и закоптил печать и приложил.

Покатила телега смерти.

Ратники.

Старшина забыл прислать главную бумагу о ратниках: каких годов, как, какого разряда, по какому билету, а прислал только добавление печатное, и на нём было зачёркнуто «запасные» и написано «ратники» красным карандашом. Староста посмотрел и решил: всех ратников. Собрались ратники всех годов с билетами зелёными, синими и белыми. «Всех, всех!» — отвечал им староста. 

Похороны по последнему разряду.

Как известно, в последнем разряде покойник сам идёт за телегой и кнутиком постёгивает лошадку. Так и Раков наш шёл за телегой сам, а за ним шли жена и дети и потом вся деревня, все плакали рёвом.

Доброволец Раков пошёл на войну, чтобы лошадь выручить: думал, что, если сам пойдёт, лошадь вернут, и ещё слышал, что добровольцу возле обоза можно поживиться, и пошёл. Его оплакали, а он вернулся.

14 (1) августа 1914 года

Митинг. Бабы:

— Видела самого Митинга: вышел чёрный, лохматый, голос грубый, кричит: «Товарищи, земли у помещиков доставайте, кто сколько может».

— У помещиков, известно, много, а вот ещё под Москвой, сказывают, где-то француз в 12-м году много земли оставил.

— И под городами тоже сколько земли.

— Под городами! Как же ты из-под городов-то её выдернешь.

— И очень просто: города, сказывают — отменяются, городов больше не будет. Землю всю разделят мужики, и будут жить одни мужики на всей земле, а заместо царя и царицы выберут какую-то Брешку.

Сон о хуторе на колёсах: уехал бы с деревьями, рощей и травами, где нет мужиков.

1 июня (19 мая) 1917 года

Вчера я испробовал действие слова «туземец» сначала на почте и сказал начальнику:

— Прошу вас никому не выдавать моей корреспонденции, потому что туземцы не могут, не распечатав моего письма, донести до меня: туземцы очень любопытны.

Видел, как начальнику слово «туземцы» очень понравилось, как потом в школе, в кооперативах, в лавках, на базаре, в охотничьем обществе — все решительно понимали меня и добродушно улыбались при слове «туземец». Перед началом весеннего половодья я съездил в Москву, достал себе исследовательский мандат и если захочу, то могу при помощи его войти в хижину туземца и сделать ему антропологическое измерение черепа; я занялся фотографией, могу его снять и представить карточку в Английское антропологическое общество. Пока я всё это устраивал в Москве, моя точка зрения на себя как на исследователя и на них как на туземцев окончательно окрепла и уже на Савёловском вокзале начала приносить свои ценные плоды: Россия и раньше была вся неисследована, а после величайшей революции и говорить об этом нечего, писать дневники, и всё будет ценно.

4 марта 1924 года

Многие вещи против прежнего нынче совершенно никуда не годятся, и кто вырос теперь, не зная того старого, тому уже, значит, эта утрата совершенная, даже воображение не может нарисовать милый образ: взять хотя бы для примеру замечательные прежние наши московские филипповские калачи — ну, что это за роскошь, бывало, утром к чаю принесут горячий калач, полный, и упругий, и мягкий, как грудь нежнейшей, [чистой] молодой девушки. Аромат первейшей крупчатки так наполнит комнату, что вы, закрывши глаза, скажете: «Тут где-то пахнет филипповским калачом!»

Моя матушка любила по приезде своём в Москву первым делом купить калачей, коробку зернистой икры, немного луку и свежих огурцов. Намазав на половинку калача зернистую икру, она посыпала её мелко нарезанным зелёным луком, закрывала это другой половинкой и ела, прикусывая, охлаждая [икру с луком] холодными сочными огурцами.

13 апреля 1924 года

Иду на прививку по Покровке, и небо такое впереди меня милое: оно было таким раз в День Михаила Архангела, без солнца, но вот-вот покажется солнце, а может быть, и ненастье настанет, никто не может сказать, чем кончится, но перед концом так хорошо и в сердце надежда и вера. И вот странны как люди, которые, созерцая прекрасное, внутренне тронутые им, спрашивают: «А почему так?» — и эти люди называются революционеры. Природа для них — прошлое, всё прошлое они ненавидят, значит, нельзя принять и природу, и небо Михаила Архангела тоже нельзя принять.

Но вот я видел вчера где-то маленький женский рот с чудесными зубами — какая редкость в городе! Ведь хорошие зубы в городах исчезают и заменяются хорошими искусственными зубами. Можно сказать, что естественные зубы — явление прошлого. Городской революционер должен восхищаться механическими зубами.

А я не могу... я восхищаюсь естественными зубами, и потому я — контрреволюционер.

Вот и всё. И так оно есть. Но так это безумно глупо!

7 августа 1924 года

В какой-то деревне (рассказывала Марья-о-го-го!) две вдовы не согласились идти в колхоз, и, конечно, как ведь говорится, что насилия нет, по их требованию выслали землемера нарезать им землю, двум особенно. Этот землемер был известный всем, потому что ездил везде с ударной бригадой и уговаривал мужиков идти в коллективы.

Случилась, когда этот землемер нарезал вдовам землю, оттепель, где-то на льду поскользнулся, упал навзничь и затылком пришёлся об лёд. Вдовы помогли ему подняться, а он, как оправился, и говорит им:

— Вот, милые вдовушки, только вы две во всей деревне оказались людьми и не пошли в коллектив, умные вы и хорошие, а они все бараны.

Вдовы это поняли так, что землемеру при ударе затылком об лёд память отшибло и он сразу всё выученное забыл и стал, каким был. Дивный этот случай обращения землемера — от человека к человеку потихоньку обошёл весь край.

<На полях:> Об ударниках всюду теперь пошли легенды в том роде, например, что вот-де говорили, говорили — уговорили мужиков, но один ударник вышел до ветру и там одному мужику сказал: «Стойте на своём до последнего, нас не слушайте, мы тоже за вас, да нам нельзя, мы не сами говорим».

От хорошей жизни.

Рассказывал на базаре садовник, будто два мужика легли под машину и оставили после себя записку: «В смерти своей никого не виним, уходим от хорошей жизни».

22 февраля 1930 года
 

Вот Миша однажды ехал в трамвае и видит: перед ним стоит какая-то женщина, раз посмотрел, и захотелось в другой раз, и с третьего разу не мог оторваться, она пошла, и он пошёл за ней, она вон из трамвая, и он. Она взяла такси, и он хотел взять, но шофёр отказал. Она уехала, а он остался на мостовой. И вот тут комсомолец одумался и сказал сам себе: «Это неправильно!» В этот момент я был возле него, услыхал и спросил: «В чём дело, рабочий класс, что неправильно?» Я выслушал его бред и нахожу в этом такой смысл: как это назвать, не знаю, нельзя же действовать избитым словом «пристал», это бывает с каждым, встречается иногда такая удивительная фигура, такое чудесное лицо, глаза, губы, шея, ноги... а кругом такие уродливые серые измученные лица. И вот эта, ну, пусть «красота» берёт тебя и уводит. А в красоте этой сидит и пользуется ей по своему произволу какая-нибудь Мария Ивановна. По какому праву она этим распоряжается, за что это ей, как это? — «Неправильно!» — сказал Миша. Я с ним вполне согласился — это действительно неправильно и несправедливо в высшей степени.

24 декабря 1931 года

Пленум показал, что Союз писателей есть не что иное теперь, как колхоз, а раньше это была деревня, разлагаемая по правилу: divide et impera. Всё насквозь лживо, и едва ли найдётся хоть один человек, кто, вне себя, стоит за сов. власть. Те же, кто стоят за неё, стоят, потому что связали себя с судьбой этой власти, ставшей условием их личного существования. В этом отношении молчаливо составилась некоторая градация совести; одно дело партизан с орденом Красного Знамени, другое дело Пильняк, устроивший свои отношения с властью в целях личного бытия как знаменитого советского писателя. Пильняка треплют в журналах не по смыслу, а именно по «совести», как трепали Полонского и др. подобных «счастливцев». Некоторые (Огнев) пробуют каяться в своей инт[еллигентской] совести в надежде докаяться до пролетарской, но это им никогда не удастся, потому что в совести пролетарской нет ничего — пустота, в которую <зачёркнуто: вливается> врывается иное историческое содержание <приписка: во всяком случае, не гуманитарного характера>.

7 ноября 1932 года

Стучат в калитку. Я из форточки:

— Кто там?

Тонкий женский или детский голосок:

— Здесь живёт литер... атор?

Я переспросил:

— Писатель Пришвин?

Ответ:

— Сейчас посмотрю.

И, видно, читает вслух по записке:

— Комсомольская, 85, дом Пришвина, Литер Атор.

Спускаюсь вниз, открываю калитку. Входит во двор здоровенная девица.

— Вы Литер Атор? — спросила она.

— Я сам.

И она пригласила меня читать на вечере Куркрола при МТП.

— Не знаю, — сказал я, — не понимаю даже, что значит Куркрол.

— Товарищ Атор, — изумилась она, — как же это вы не знаете: Куркрол — это курсы кролиководства.

Такие вот бывают недоразумения с этими сокращениями постоянно.

— Вы не знаете даже, какие книги я написал, вы зовёте меня просто из любопытства, и самое лучшее было бы для вас, если бы я пришёл с обезьяной.

— Нет, мне товарищи ничего не поручали, мы даже не знали, что у вас есть обезьяна.

5 января 1934 года

— Теперь, — сказал я Ставскому, — надо держаться государственной линии... сталинской. — Вот именно, — откликнулся Ставский, — вот именно: сталинской.

Дома подумал о том, что сказал, и так всё представилось: на одной стороне высылают и расстреливают, на другой «государственной», или «сталинской», всё благополучно. И значит, вместо «сталинской» линии я мог бы просто сказать, что держаться надо той стороны, где всё благополучно. В таком состоянии, вероятно, и Пётр от Христа отрекался. Скорей всего, так.

Но я думаю, что это не всё: по Розанову, напр., та сторона, где вешали, была и более выгодной стороной. Это стало понятно только теперь. И может быть, в моём положении сказать открыто, что держусь сталинской стороны, — сейчас тоже невыгодно. Скорее, что в этом сказывается некоторое девственное движение в сторону «сверх-себя»: прыжок в неизвестное.

28 мая 1937 года