100 главных русских книг XXI века

Харбин был одним из центров русской эмиграции, но эта книга — о жизни русских эмигрантов в Эстонии 1920–30-х. Её главный герой, художник Борис Ребров, становится свидетелем постепенного угасания, испарения эмигрантского общества — людей, оторванных от родины и обречённых в исторической реальности XX века. Незначительная связь с профашистским объединением, чьих идей Ребров не разделяет, оказывает на его судьбу роковое влияние. Для главного героя Иванов всё же оставляет лазейку: финал «Харбинских мотыльков» — как будто из приключенческого романа. Впрочем, прекрасно переданная атмосфера, скажем так, внутренней несвободы тут важнее сюжета. В 2014 году роман получил премию «НОС». — Л. О.

Александр Гольдштейн — фигура недооценённая в литературном процессе 1990–2000-х. Если сборник эссе «Расставание с Нарциссом» был по крайней мере замечен критикой, то его прозаические опыты оказались в слепой зоне, провалились куда-то между категориями «филология», «философия культуры» и «литература для писателей». Книге «Спокойные поля» повезло больше других: она получила премию Андрея Белого. Впрочем, к тому моменту автора уже не было в живых. Гольдштейн сознательно не желал играть на понижение, идти на компромиссы, которые позволили себе прозаики-концептуалисты, соблазнившиеся идеей создать бестселлер, уступать времени, требовавшему простоты, прозрачности намерений, жанровой однозначности. Оттого так трудно описать, что такое «Спокойные поля». Мемуары, автор которых готов в любой момент перейти от автобиографического к вымышленному, от частного — к общекультурному? Выяснение отношений с антиподами — Варламом Шаламовым и Михаилом Зощенко? Автор предпочитал лаконичное «роман», а это значит, что теперь, после Гольдштейна, читателям и исследователям предстоит уточнить представления о том, по каким правилам может быть устроена эта литературная форма. — И. К. 

Полина Барскова — поэт и филолог, исследовательница литературы блокадного Ленинграда. «Седьмая щёлочь» — вторая её книга единственного в своём роде смешанного жанра на стыке литературоведения и художественной прозы (первой стал сборник «Живые картины»). Герои книги — восемь поэтов-блокадников, от официально признанных Николая Тихонова и Ольги Берггольц до абсолютно неподцензурного Геннадия Гора, чьи авангардистские стихи были опубликованы только в нулевых и стали крупным литературным событием. Барскова рассматривает разные литературные стратегии блокадного поэтического письма, которое задним числом меняет наш взгляд на советский литературный канон и на ту человеческую и цивилизационную катастрофу, которой была блокада. — В. Б.

Во второй половине XVIII — начале XIX века русская культура претерпела значительную трансформацию под влиянием европейской, и вслед за этим изменилось сознание образованных россиян — появились новые «эмоциональные матрицы». Герой Зорина — архивный юноша «Архивные юноши» — круг молодых образованных дворян, служивших в Московском архиве Коллегии иностранных дел в 1820-х годах. Архивная работа, как правило, была синекурой, к которой молодых аристократов пристраивали для прохождения дворянской службы. В 1820-е в архиве сформировался неформальный клуб, в котором обсуждали философию (особенно Фридриха Шеллинга) и литературу, среди его участников были Степан Шевырёв, Иван Киреевский, Дмитрий Веневитинов. Состав круга архивных юношей частично совпадал с составами кружка Семёна Раича и общества любомудров — других влиятельных молодёжных кружков 1820-х. Определение «архивные юноши» придумал библиограф и библиофил Сергей Соболевский; «архивны юноши» упомянуты в «Евгении Онегине» Пушкина. ⁠ Андрей Тургенев, не оставивший следа в русской литературе, но ставший, по формуле исследователя, «пилотным выпуском» человека русского романтизма. Его дневник показывает, как человек новой формации пытается жить по литературным образцам, вовлекая в это жизнетворчество своих возлюбленных и друзей. Попытка подверстать реальность под культурную «автоконцепцию» нередко заканчивается драматически. Книга Зорина не только проясняет для современного читателя природу «вертерианских» самоубийств или диких экспериментов деятелей Серебряного века над собственной жизнью, но и даёт ему важный инструмент рефлексии над собственными «публичными ритуализированными образами чувствования». В 2016 году «Появление героя» принесло Андрею Зорину специальную премию «Просветитель просветителей». — В. Б.

Время действия «Орфографии», названной «оперой в трёх действиях», — 1918 год, тектонические потрясения пополам с абсурдом. Быков ^* Минюст РФ включил Дмитрия Быкова в список «иностранных агентов». Мы указываем это по требованию властей. ⁠ скрещивает исторический роман с романом о лишнем человеке: его благородного героя-журналиста зовут Ять — как букву, изгнанную большевиками из алфавита. Подобно авторам многих книг о большой истории, Быков не избегает искушения «представить всю Россию» с акцентом на её литературоцентричности. Мир «Орфографии» — кабинеты культурных начальников, коммуна неприкаянных гуманитариев, «несвоевременные» богемные разговоры и поэтические диспуты (скажем, в поэтах Корабельникове и Мельникове ясно угадываются Маяковский и Хлебников, а в писателе Грэме, разумеется, Грин — подобно тому, как в «Хождении по мукам» за искажением-Бессоновым видится Блок). Отдельной жизнью в романе живёт послереволюционный Крым — но бегство туда не приносит спасения. Упрощение и унификация старой орфографии в романе — метафора варварства, упразднения культурной сложности; в начале 2000-х, когда Быков писал роман, этот исторический сюжет уже резонировал с новейшим временем, сейчас резонирует ещё явственней. — Л. О. 

Антропологическое исследование, ставшее бестселлером: фольклористы Архипова и Кирзюк разматывают психологию советских фобий, часть которых иррациональна, а часть объясняется страхом перед государством и «западными врагами». Из этой книги мы узнаём, как на спичечных коробках выискивали (и находили!) профиль Троцкого, в песне немецкой группы «Чингисхан» слышали обещание ядерного возмездия, рассказывали друг другу о правительственных чёрных машинах, которые безнаказанно давят людей, и учили детей не брать у иностранцев жвачку — она, разумеется, отравленная. Выход «Опасных советских вещей» совпал с модой на исследования слухов и заговоров: можно вспомнить книги Ильи Яблокова, Александра Панчина, Владислава Аксёнова; находясь под ударом могучей волны новой интернет-конспирологии (которую, кстати, Архипова и Кирзюк тоже профессионально изучают), полезно вспомнить, что всё это уже было. — Л. О.

Одна из лучших повестей Дениса Осокина (сам он называет свои небольшие тексты, и прозаические, и стихотворные, книгами) — фрагменты из жизни полувымышленной Латвии, в которой одушевлённые огородные пугала взаимодействуют с людьми: помогают им по хозяйству, дают непрошеные эротические советы, устраивают розыгрыши и грабят магазины. На фоне «бытовой», реалистической прозы 2000-х «Пугала», да и все произведения Осокина, глоток чистого воздуха. Повесть вошла в одноимённый сборник, где напечатано большинство осокинских текстов. Есть, кстати, ещё приквел — просто «Огородные пугала», про их летнюю распутную жизнь. — Л. О.

Автобиографическая эссеистика Александра Гениса напоминает богатой резьбы шкатулку, в которую уложены сокровища-воспоминания: мамины книги, «Пан» Кнута Гамсуна и травяной многотомник Мопассана, сермяжная отцовская Рязань, рижская улица Висвалжу со школьной партой и посредственным филологическим факультетом, первая страсть к писательству и спасительное знакомство с Петром Вайлем, отъезд в эмиграцию, Нью-Йорк Алексея Хвостенко и многое, многое другое. Память Гениса фиксирует мельчайшие детали, которые обретают прустовскую ценность: вырванное из небытия времени личное прошлое, переданное через крошечные сценки, филигранные зарисовки и афористической точности анекдоты. Через рассказ «о своём» Генис создаёт обаятельный автопортрет на полях истории, окрашенный изящной ироничной интонацией. — Е. П.

«Родился я с испугу: отца Степана арестовали за кибернетику, и мать меня выкинула на два месяца раньше». Родители Кочергина были арестованы в годы Большого террора, а сам будущий писатель попал в детприёмник НКВД. Оказавшись в Сибири в эвакуации, Кочергин восьми лет от роду бежит в Ленинград, чтобы встретиться с освободившейся матерью. Это путешествие продлилось шесть лет: мальчик передвигается в вагонах-теплушках, кормясь по дороге благодаря художественному таланту — на глазах восхищённой публики он выгибает из проволоки профиль Сталина. Примыкает к шайке воров, которые обучают его тонкостям своего ремесла. Рисует при малейшей возможности. На зиму сдаётся в очередной детприёмник, чтобы переждать холода, а весной снова бежит. Мемуары Кочергина читаются как приключенческий роман, роман воспитания и история противостояния человеческого духа машине государственного террора. Но в первую очередь это книга о призвании, которое раз за разом спасает автору жизнь, а впоследствии принесёт и славу: в книге хеппи-эндом станет встреча с матерью, а за её пределами — блестящая профессиональная жизнь. Эдуард Кочергин сорок лет проработал главным художником петербургского БДТ, оформлял лучшие спектакли Георгия Товстоногова, Льва Додина, Юрия Любимова, Камы Гинкаса, Генриетты Яновской и других. В литературу Кочергин пришёл случайно, записав по просьбе друга один из своих устных рассказов, — сегодня его книги пользуются заслуженной любовью читателей и критики. — В. Б.

Жанр этой книги обозначен в её заглавии: это полифоническая мозаика, сад расходящихся тропок, переплетение десятков судеб и сюжетных линий, охватывающих последние 130 лет мировой истории. В этом хаосе постепенно проступает стройный узор: разделённые толщей истории и географии мотивы, отсылки, рисунок судеб отзываются друг в друге, парижская богема 1910-х проходит тот же путь, что и шанхайские прожигатели жизни 1930-х или посетители московского клуба «Птюч» 1990-х. Можно различить и общий метасюжет: это парад Больших Идей, каждая из которых приходит к своему варианту Конца Истории, прокладывает свой путь к Абсолюту — или к осознанию того, что Бог умер. «Калейдоскоп» — ещё и признание в любви к культурным героям поколения 1990-х: здесь бродят тени Годара и Борхеса, Пинчона и Джона Барта — и слышатся отзвуки мечты о большом постмодернистском романе по-русски; мечты, которая на этих же страницах и сбывается. — Ю. С.

Середина девяностых, в Таджикистане идёт гражданская война. Русская учительница Вера после смерти мужа-таджика отправляется к родне в горный аул Талхак. Семье удаётся наладить мирную жизнь, но в соседнем ауле обосновался местный наркобарон, которого именуют не иначе как Заххоком — по имени героя персидской мифологии, тирана о двух торчащих из спины змеях. Медведеву удалось на страшном материале построить полифонический роман: события рассказываются от лица журналиста, спецназовца, деревенского паренька и других героев. Это, с одной стороны, позволяет раскрыть конфликт с разных сторон, а с другой — ставит читателя на позицию объективного наблюдателя: события девяностых здесь именно пытаются осмыслить, а не оценить и уж тем более не встроить в понятную идеологическую повестку, и очень жаль, что пока что мало текстов следуют этому постколониальному по своей сути примеру «Заххока». — С. Л.

Написанное по заказу британского издательства компактное жизнеописание Толстого: 82 года жизни и 90 томов сочинений уложены в две с половиной сотни страниц. Один из лучших российских историков культуры, Зорин создаёт биографию не просто лёгкую и доступную, полную точных деталей и ярких историй — но и во многом новаторскую: в его логике, между жизнью Толстого и его сочинениями, между Толстым-писателем и Толстым-мыслителем нет непреодолимых противоречий, во всех великих и малых проявлениях личности Толстого автор видит сквозные линии — заворожённость сексом и смертью, стремление к свободе, противостояние общепринятым мнениям и социальным условностям, поиск истины, которая принесёт людям счастье. — Ю. С.

Первый крупный сборник рассказов Байтова, до того известного прежде всего своими стихами. В критике принято сравнивать его прозу с Борхесом или Битовым («один Байтов равен восьми Битовым!»), но это как раз тот случай, когда попытки классифицировать текст или подыскать ему имена-референты грозят упрощением. Правильнее будет вслед за критиком Игорем Гулиным назвать тексты Байтова «траекториями»: это цельные, концептуальные тексты, в которых демонология встречает теоретическую физику, а за случаями из жизни проступает тень некоей тайны, которая так и останется неразгаданной. Мир-как-текст здесь предстаёт своей подкладкой, текстом-как-миром, но эта сложность бьёт и в обратную сторону: широкой популярности за прошедшее десятилетие текст, увы, не заслужил. — С. Л. 

Кибирову удаётся объединить несколько жанров и способов разговора: семейную сагу, в центре которой — советский генерал со смешной фамилией Бочажок, рефлексию над позднесоветским бытом (это проза, плотная от любовно выписанных деталей) и иронический литературно-психологический экскурс. Дочь генерала Анечка зачитывается Ахматовой и становится доморощенной диссиденткой, а подлецу-поэту, от которого она забеременела, Кибиров приписывает собственные юношеские стихи: в одной из ключевых сцен романа ничего не понимающий генерал читает и пытается комментировать эту бредятину, а повзрослевший автор вступает с ним в диалог. Собственно, бесцеремонно снесённая четвёртая стена генеральской квартиры в советском закрытом военном городе — то, что делает этот роман таким весёлым и интересным; перед нами тот же «концептуалистский сентиментализм», что в главной поэме Кибирова «Сквозь прощальные слёзы». Советский Союз уходит, забирая с собой палёные джинсы и крапчатые жестянки для соли и круп, любовь остаётся, частная героика — в рамках одной отдельно взятой жизни — всегда возможна. — Л. О. 

Герой Стесина с юности испытывает страсть к Африке, но чувствует моральную невозможность посещать её как турист, поверхностно любующийся живописной нищетой. Русский писатель и американский врач-онколог, Стесин в 2010 году отправился в Гану по программе «Врачи без границ», а после этого побывал на Мадагаскаре, в Эфиопии, Мали, Кении, Танзании и множестве других африканских стран, попутно выучив языки чви и суахили. Автобиографическая «Африканская книга» — сумма впечатлений: это и будоражащие воображение воспоминания о работе в ганском лепрозории, и исторические экскурсы в правление великих эфиопских императриц, и сравнительный анализ кухни разных африканских стран, и портреты множества людей, с которыми автор общается в своих путешествиях. Органическую часть книги составляют переводы из эфиопского прозаика Данячоу Уорку, мадагаскарского классика Жан-Жозефа Рабеаривелу и других африканских авторов. Но главное свойство стесинской прозы — непрерывная саморефлексия в зеркале бесконечного разнообразия чужих культур, скрывающихся за стереотипной экзотической «Африкой», живущей в сознании непосвящённого. — В. Б.

Театральный художник и писатель Эдуард Кочергин родился в Ленинграде в 1937 году. Ребёнком, после расстрела отца и ареста матери, попал в приёмник НКВД. В войну он оказался в эвакуации, бежал и шесть лет добирался на попутных поездах в Ленинград — к освободившейся матери. В «Ангеловой кукле», сборнике, названном в честь куклы, подаренной заезжим мичманом малолетней проститутке, Кочергин описывает жизнь городских отщепенцев — «антиков», бывших людей, спасающихся ремеслом при театре или художественном училище, проституток, воров, живущих подаянием фронтовиков-«обрубков» — в послевоенные годы: «В то победоносное, маршевое время этих людишек никто не замечал и не думал о них, разве что Господь Бог и легавые власти, что и понятно: они, грешные, всегда были виноваты. Но, невзирая на это, человечки жили своей непридуманной жизнью, по-своему кормились, ругались, любились, развлекались…» Это человеческое общежитие со своими законами, легендами и своим неподражаемым языком, существующее как будто вне времени, и его персонажей, которых легко представить себе на страницах Лескова или Бабеля, Кочергин с наблюдательностью художника воссоздал в своей книге. — В. Б.

Устная история московского рок-андеграунда 1990-х — вернее, локального его ответвления, сформировавшегося вокруг группы «Соломенные еноты». Журналист Феликс Сандалов (ныне главный редактор издательства Individuum) опросил действующих лиц и очевидцев этой локальной культуры, родившейся где-то между Коньковым и Тёплым Станом из духа советской подростковой литературы и сибирского панка. Перестроечные книжные мальчики, оказавшись в новой жёсткой реальности, восприняли самодельный панк-рок, пришедший из Омска и Тюмени, буквально как инструкцию по выживанию. Они создали для себя недолговечную вселенную со своей радикальной этикой, отрицающей всякий успех и благополучие, с невозможным расхристанным саундом и не лезущим ни в какие ворота вокалом, с этическим императивом противостояния всему мелкому, продажному и пошлому. Точно так же, как в песнях «Енотов» за шеренгами «дряни с пластмассовыми глазами» встаёт невидимый град Китеж, в книге Сандалова из хроники одной маргинальной компании вырастает история огромной потерянной страны, заблудившейся в 1990-е среди ларьков и реклам и пытавшейся сохранить свою тайну в панельных клетках спальных районов. — Ю. С.

Прозу Некрасовой в критических отзывах часто окружает ореол имён: называют и Хармса, и Мамлеева, и Платонова — любимого писателя самой Некрасовой. Но её проза куда больше возможных референтных пересечений. Смешивая фольклорные мотивы с узнаваемыми реалиями России десятых, Некрасова точно фиксирует конфликт между традиционными представлениями о семье и браке и новыми этическими нормами эпохи #metoo и #янебоюсьсказать: неслучайно дебютный роман писательницы «Калечина-Малечина» ставят на сцене, а ключевой для сборника рассказ «Лакшми» был экранизирован. А фантасмагорическая повесть «Несчастливая Москва», в которой катастрофа приходит и уходит одинаково внезапно, очень точно предвосхитила атмосферу пандемийного 2020-го. — С. Л.

Банкир Андрей Рубанов с детства мечтал стать популярным писателем. В поисках материала он пришёл к идее «нырнуть в зарешеченное заведение ненадолго… чтобы ознакомиться и понять саму тюрьму и преступную идею» — и потом использовать этот опыт, сочиняя свой шедевр. Российский предприниматель, скандально обогатившийся в 1990-е, всегда держит в уме такую перспективу, и вот главный герой попадает в «Лефортово», где с жадностью антрополога принимается фиксировать подробности местного быта и собственное преображение. Литературную генеалогию писателей-реалистов, которые дебютировали в начале 2000-х, обычно возводят к Лимонову. Аскетичный слог, функциональный синтаксис, кинематографичный монтаж, самурайская интонация — в «Сажайте, и вырастет» различимы следы внимательного чтения лимоновской прозы тюремного периода. Однако если Лимонов пережил в заключении эпифанию, прозрение отчётливо религиозного толка, то оказавшийся на зоне Рубанов упрямо материалистичен. В его изложении тюрьма — место, где можно закалить характер и освоить навыки, с которыми потом будет проще на свободе; вообще, это довольно утешительное, чтобы не сказать мотивирующее, чтение, такая селф-хелп-беллетристика. — И. К.

Один из самых заметных литературных дебютов начала 2010-х: Антон Понизовский совместил метод вербатим, знакомый читателям по книгам Светланы Алексиевич и работе «Театр.doc», с художественным диалогом о судьбах Родины. По сюжету несколько человек, застрявших в гостинице на швейцарском курорте, слушают и обсуждают аудиозаписи — яркие и тяжёлые рассказы обычных людей о своей жизни (действительно записанные Понизовским на Москворецком рынке и в одинцовской медсанчасти). Главный герой — собиратель этих записей, вечный студент Фёдор, «молодой человек с мягкой русой бородкой», конечно напоминающий князя Мышкина (имя и книги Достоевского возникают в книге Понизовского постоянно). Вокруг записей разворачиваются жаркие споры, разыгрываемые как по нотам: европеизированный бизнесмен обнаруживает отчаянный цинизм при разговорах о «народе-богоносце», Фёдор этот народ с не меньшим отчаянием защищает. Разрешить эти споры может вмешательство любви в лице девушки Лёли. — Л. О. 

Как заметил писатель Алексей Поляринов, «любой писатель сегодня должен быть антропологом». Сказать, что Григоренко идет по стопам Фрэзера и Элиаде, было бы преувеличением, однако методы схожи: красноярский писатель бережно описывает мир коренных народов Севера и рассказывает историю охотника Мэбэта и его посмертного хождения по мукам. Это не схематичный пересказ ненецкой мифологии, а скорее тщательная её художественная реконструкция. «Мэбэт» — редкий эксперимент в современной русской прозе: Григоренко вступает на зыбкую почву постколониального мышления и пробует понять мир Другого, не слишком его экзотизируя. А ещё это апология сложности в противовес упрощённому мышлению новостных лент. — С. Л.

На сюжетном уровне эпистолярный роман Николая Байтова — это история близких и не до конца прояснённых отношений двух советских женщин в 1930–40-х годах. Киевлянка Мура, заведующая детским садом, и москвичка Ксеня, интеллигентка «из бывших», после курортного знакомства на шестнадцать лет становятся ближайшими подругами, хотя почти не встречаются. Автор мистифицирует читателя, представляя своё сочинение как реальные письма Муры, которые он нашёл на чердаке и в которых увидел свидетельство «одной из величайших любовей XX века». Но в первую очередь «Письма Муры» — проза поэта, неправдоподобно скрупулёзная стилизация, историко-психологическая реконструкция. Неумеренные восторги автора своей героиней контрастируют с её суконным и одновременно экзальтированным слогом: «Всё реже посещают такие бодрые ощущения, всё меньше чувствую эту мощную песнь жизни — объясняю уходящими годами». Это книга о языке, определяющем сознание, о слове, которое проявляется, сталкиваясь с чужим словом, если угодно — о тоске «социалистического нутра» по мировой культуре, носительницей которой выступает закадровая Мурина подруга. — В. Б. 

2000-е и 2010-е — время интенсивного художественного осмысления блокады Ленинграда, одной из главных русских катастроф XX века, и «Ленинград» Вишневецкого — узловое произведение в этом «блокадном повороте». Частью поэтическое, частью прозаическое, частью документальное произведение чередует дневниковые записи героев, повествование от третьего лица, военные сводки и молитвы: эта смена языков и ракурсов резко отличается от официальных советских попыток приблизиться к пониманию блокады, зато резонирует с записками Лидии Гинзбург. Сюжетные линии героев в «Ленинграде» обрываются (как это происходило с жизнями тысяч реальных ленинградцев), их разговоры о голоде, искусстве, истории и совести неотличимы от галлюцинаторных — и это тоже выглядит у Вишневецкого совершенно реалистичным. Повесть заканчивается попыткой главного героя, композитора Глеба Альфани, создать небывалую музыку, показывающую страдание его города: «Музыка уходит в подземное, а оно разрастается душным пожаром, заслоняя видимый свет». — Л. О. 

Вторая часть двухтомника одного из лучших российских публицистов, который в 1990-е создал стиль «Коммерсанта», в 2000-е собрал литературную дрим-тим в журнале «Русская жизнь», а в 2010-е избрал своей трибуной для свободного высказывания фейсбук. «Книжка-подушка» и есть сборник сиюминутных высказываний Тимофеевского, родившийся из его фейсбучных записей по разным поводам: Украина, Трамп, очередной сиюминутный срач, любимый автором вечный Рим. Специально для книги Тимофеевский подготовил и несколько новых или никогда не публиковавшихся ранее рассказов. В последние годы литературу часто пытались скрестить с языком соцсетей, стилизовав одно под другое или использовав одно в другом; сборник Тимофеевского показывает, что в разведении гибридных монстров нет нужды, а живая словесность дышит где хочет. О чём бы и сколь бы кратко ни писал Тимофеевский, это всегда образец изящества формы и глубины содержания; его преждевременный внезапный уход остаётся одной из самых тяжёлых потерь и без того страшного 2020-го. — Ю. С.

Подзаголовок романа — «Хроники частной жизни», хотя жизнь эта прошла большей частью в Советском Союзе, не очень-то для неё предназначенном. Среди болевых точек романа — самоубийство отца накануне партсобрания, жизнь молодых супругов с матерью мужа, вещи, которые надо не покупать, а «доставать», проработки в комсомоле. Всё это толкает главного героя Михаила Салтыкова в объятия материального мира, запретных радостей — будь то рискованная фарцовка или бесконечные измены жене. Дружба, любовь, адюльтер, предательство — важно то, как эта вполне банальная событийная канва ложится на историческую подкладку, то плотно прилегая к ней, то от неё отходя: позднесталинские годы в закрытом городе, молодость в оттепельной Москве, всё остальное — в рассыхающейся атмосфере застоя и внезапно открывшемся окне возможностей девяностых. Мрачный роман Кабакова — об обещавшей многое, но бессмысленно прошедшей жизни; несмотря на заглавие, не поправимо здесь ничего. — Л. О.

Незаметный классик, мастер малой прозы, Анатолий Гаврилов до сих пор почти не замечен широкой аудиторией, хотя и выпустил несколько книг — и значительно повлиял на следующее поколение писателей, в первую очередь на Дмитрия Данилова. «Берлинская флейта», удостоенная премии Андрея Белого в 2010 году, — это почти полное собрание его текстов, сверхэкономный стиль которых принято описывать как «телеграфный» (помимо прочего, намёк на профессию владимирского писателя, 30 лет проработавшего почтальоном). Его рассказы-миниатюры — концентрированная поэзия серой жизни на замедленной перемотке: мысль цепляется за любую бытовую мелочь и начинает ветвиться и кружить. — В. Б.

Сборник короткой и сверхкороткой прозы: модернистской, суггестивной, притчевой. Ритм, структура повторов и созвучий сближают эту книгу с prose poetry, мотивы смерти, загробной жизни и маеты — с «Устным народным творчеством обитателей сектора М1» Линор Горалик или «Вещами и ущами» Аллы Горбуновой, но «Бальзамины» появились раньше этих книг. Гейде — в числе первооткрывателей нового прозаического русского письма, свободного от оков «большой» нарративности и тем более идеологичности. Такое письмо питается самим импульсом, фантазматическим интересом пишущего. Гейде прекрасно осознаёт этот механизм: накапливающийся эффект его работы описан в самой крупной и самой макабрической вещи книги — «Очень плохо, хуже некуда». «Бальзамины» — мир мертвецов и воскресших; мелких бесов, близких к сологубовской недотыкомке; зверей и птиц из средневековых бестиариев, зоопарков и фильмов ужасов; растений из «Манускрипта Войнича» и предметов, которые меняют очертания, не давая читателю привязаться к понятной схеме координат. «Скучает ли акула? Следит ли из-за своего стекла за людьми, или её взгляд соскальзывает со стеклянной поверхности, как маслом, смазанной светом, и не проникает наружу?» — Л. О. 

Пелевин перемещается в сознание литературно-полицейского алгоритма Порфирия Петровича и распутывает дело арт-дилеров, научившихся подделывать работы «гипсового» (то есть нашего с вами) периода мировой культуры. Много шуток, которые можно сверять с новостным календарём 2017–2018 годов, несколько радикальных поворотов сюжета, одна из самых запоминающихся пелевинских героинь — Маруха Чо, «баба с яйцами по официальному гендеру». В «iPhuck 10» стало заметно, насколько Пелевина занимают и беспокоят тенденции гендерной политики и «новой этики»: даже залихватски описанный виртуальный секс при помощи айфаков — антиутопическая реальность, в которой к тебе непременно привяжутся борцы за социальную справедливость. — Л. О.

Специальный корреспондент «Коммерсанта» Ольга Алленова возвращается в Беслан через 15 лет после трагедии. В сентябре 2004-го она приехала сюда во время захвата боевиками школы № 1. «Война и смерть», «Смерть после смерти», «Вина и смерть» — названия глав намечают траекторию событий: от теракта, похорон и разговора с властью — до «Матерей Беслана» Общественная организация, в которую входят родственники погибших при теракте в Беслане в 2004 году. «Матери Беслана» добивались расследования обстоятельств теракта (их версия произошедшего во многом расходится с официальной, «Матери Беслана» обвиняли власти в плохо проведённом штурме захваченной школы, увеличившем число жертв). Участницы организации занимаются увековечением памяти погибших. В 2005 году в организации произошёл раскол, часть её участниц основала новую организацию — «Голос Беслана». ⁠ и жизни после. Для родившейся в Северной Осетии Алленовой произошедшая трагедия близкая, своя, но эмоции она выражает языком фактов: стенограммой с суда над боевиком Кулаевым («Гибелью дочери какой вред вам причинён?»), разговорами с выжившими и родственниками погибших, сентябрьским дождём — «Как будто небеса разверзлись, и на землю вылилась вся скорбь и ярость мира». Из военного укрепления «Форпост» превращается в уязвимую точку, предельный вопрос, обращённый к власти: где сходятся человеческая боль и интересы государства? И что ещё необходимо для признания ошибок и начала диалога на равных? — Е. П. 

Один из экспериментов с языком, пространством и стихией обыденности, за которые Данилова так полюбили. Данилов поставил себе целью в течение года ежемесячно приезжать в город, который в книге так и не назван (спойлер, который ничего не спойлит: это Брянск, в котором жил любимый писатель Данилова Леонид Добычин). Во время каждой поездки Данилов скрупулёзно описывает всё, что видит: «По краям площадки стоит несколько скамеек, предназначенных для отдыха взрослых. Над одной из скамеек нависает навес сложной формы, состоящий из расположенных под разными углами друг к другу квадратов, покрытых каким-то частично отвалившимся материалом. На одном из квадратов написано: Даша Лунина я тебя <символическое изображение сердца> Антон». За двенадцать поездок Данилову удаётся, как и было задумано, вжиться в город, пропитаться им, даже поневоле полюбить его — но и исчерпать: «Надо как-нибудь так сделать, чтобы больше сюда не приезжать». — Л. О.

История организованной уральской группировки, выросшей из «боевого братства» ветеранов-афганцев — и воплотившей в 1990-е свои представления о том, «в чём сила, брат». Несмотря на впечатляющие сцены штурмов, захватов и перестрелок, «Ненастье» — не криминальная хроника, а масштабная захватывающая сага о последних тридцати годах русской истории. Иванов показывает новую Россию: она рождается из духа афганской войны, вокруг всегда чужие, и нужно вести огонь во все стороны сразу. Благополучие путинской эпохи оказывается следствием ещё одного поворота исторического колеса, на котором серые исполнители в штатском выбивают с доски предыдущее, жестокое и сильное поколение — и замораживают страну в вечно безысходном настоящем. — Ю. С.

Удачно освоив жанр авантюрно-этнографического романа в «Сердце пармы», здесь Иванов разворачивает свои боевые порядки на полную мощность. История сплавщика Осташи, который в конце XVIII века водит барки с чугунными чушками через пороги реки Чусовой, — это и триллер с приключениями, мистикой и эротикой, и лингвистический эксперимент (увлекательный роман можно наполовину составить из архаичной уральско-вогульской лексики и профессионального корабельного сленга), и новый взгляд на пугачёвское восстание, и, главное, создание новой уральской мифологии с помощью древних легенд, исторического бэкграунда и сильных горнозаводских характеров. Критик Лев Данилкин назвал Иванова «золотовалютным резервом русской литературы» — хотя на самом деле Иванов в 2000-е стал не прибыльным ресурсом на экспорт, а наоборот, редким в России профессионалом западного типа, чьё имя гарантирует внимание читателей и издательский успех, и даже фатальное невезение с экранизациями и тотальное игнорирование со стороны литературных премий не мешают ему занимать уверенное первое место в этой по-прежнему немноголюдной лиге. — Ю. С.

Юрий Слёзкин — известный историк-советолог, профессор университета Беркли — на протяжении двадцати лет работал над этой книгой, историческим исследованием, которое тем не менее тяготеет к художественной прозе. Вовсе не потому, что персонажи или события здесь вымышленные: обилие архивных документов, писем и фотографий убеждает в обратном. Дело в форме повествования. Это сага о жителях Дома правительства, или Дома на набережной, как стали его называть вслед за Юрием Трифоновым, в которой главный герой — не кто-либо из его обитателей, а сам дом. Опираясь на личные истории членов большевистских кланов, свидетельства об их повседневной жизни и литературные источники, Слёзкин приходит к выводу: на самом деле большевики были не столько политической партией, сколько апокалиптической сектой. Через историю большевистской партии-секты показана советская история от революции и больших надежд до Большого террора и краха веры в Тысячелетнее коммунистическое царство. Важной метафорой в книге оказывается болото: именно так называлось раньше то место, на котором и сегодня стоит Дом правительства. Смысл его постройки состоял в том числе и в том, чтобы осушить болото, избавиться от него, но в итоге оно захватило и проглотило этот дом. Книга изначально вышла по-английски, для русского издания Слёзкин фактически написал её заново. — О. В.

«Босхианский», «галлюцинаторный», «барочный» — это облако тегов преследует самый известный роман Александра Проханова с момента публикации в 2002 году. Такие эпитеты позволили критикам легализовать основателя газеты «Завтра», ностальгирующего по советской империи, поместив его в престижный постмодернистский контекст. Но игра зашла дальше, чем можно было предположить: скандальный «Господин...» получил премию «Национальный бестселлер» и сделал из автора-парии телезвезду. В 2020 году нейтрально настроенному читателю уже не приходится преодолевать сопротивление среды. На дистанции видно, что роман Проханова, посвящённый приходу к власти Владимира Путина, — своего рода красно-коричневый двойник «Generation П» Виктора Пелевина, другого значительного текста, в котором события недавней российской истории подверглись осмыслению сквозь призму мифа. А болезненный, вывихнутый язык, меньше всего, казалось бы, подходивший для описания операции «Преемник» и взрывов домов в Москве, сегодня выглядит вполне адекватным безумной фабуле 1990-х — начала 2000-х, изложенной, например, в дилогии Михаила Зыгаря ^* Минюст РФ включил Михаила Зыгаря в список «иностранных агентов». Мы указываем это по требованию властей. ⁠ «Все свободны» и «Вся кремлёвская рать». — И. К.

Роман, реконструирующий жизнь великого персидского поэта Рудаки: одна сюжетная линия прослеживает годы его поэтического становления, славы и придворной карьеры, другая — рассказ о том, как старого и ослеплённого по приказу властей Рудаки ведёт в его родной кишлак шестнадцатилетний юноша Шеравкан, по дороге набирающийся от старика ума и наблюдательности. Андрей Волос умело и увлекательно рассказывает о политических интригах в средневековой Бухаре, но ещё важнее в его романе — передача внутреннего самоощущения поэта, история овладения искусством, силой, оживляющей вещи и заставляющей передавать песню из уст в уста. Волос не углубляется здесь в тонкости персидского стихосложения, но говорит об универсальном поэтическом опыте. — Л. О.

Романы Владимира Шарова всегда балансируют между альтернативной историей и чем-то вроде духовидчества: это одновременно тексты о том, «как могло бы быть» — и «что это было на самом деле», в каком-то высшем, метафизическом смысле. «Будьте как дети» — роман о русской революции, которая воплощается здесь в крестовых походах детей. В свой поход отправляются беспризорники, воодушевлённые ленинским призывом, исчезающий северный народ энцы, ведомый местным пророком, в каком-то смысле и сам Ленин, впадающий в детство; понятая таким образом революция — это саморазрушительный, обречённый и святой порыв к миру без греха. Шаровские апокрифы и сам его язык напоминают то о русских космистах, то об апокалиптических сектах, то об Андрее Платонове; существенное отличие — горькая ирония, рождённая знанием о том, что стало с носителями этих утопий. — Ю. С.

Молодой человек Илья находит мента, который подбросил ему наркотики и посадил на семь лет, и убивает — а дальше начинает жить двойной жизнью, отправляя с телефона мента сообщения его семье, коллегам и девушке и создавая полную иллюзию, что с его жертвой всё в порядке. Роман Глуховского ^* Минюст РФ включил Дмитрия Глуховского в список «иностранных агентов». Мы указываем это по требованию властей. ⁠ , рассчитанный на сочувствие мстителю, балансирует на грани правдоподобия: здесь совершенно уместен эпитет «остросюжетный». «Текст» — первый шаг Глуховского в сторону от фантастики — собрал восторженные отзывы критиков, был экранизирован и внушил многим надежду на появление нового и качественного прозаического мейнстрима. — Л. О.

Сборник рассказов, объединённых одним транспортно-смысловым узлом — маршруткой номер 306 с петербургской окраины — и движущихся вдоль ключевых точек её маршрута: «Детдом» — «Дурдом» — «Конечная», сиротство — безумие — смерть. Это мозаика сюжетов и характеров, иногда едва намеченных, порою слегка пересекающихся, нет-нет да и бьющих под дых неожиданным поворотом в финале, так или иначе погружённых в окраинную российскую боль и пустоту. Из ряда бытописателей русской безысходности Букшу выделяет удивительная точность в передаче чужой речи, совершенно живой, как будто подслушанной, и вообще удивительная точность: как писала критик Елена Макеенко, «автор умудряется так описать, например, зимний утренний путь мамы с младенцем на руках из дома до больницы, что у читателя начинают болеть предплечья, взмокает спина, а затылок нестерпимо чешется от несуществующей вязаной шапки». — Ю. С.

«НРЗБ» — роман о неподцензурном московском литературном процессе 70–80-х годов XX века, написанный одним из ключевых его участников. Рассказчик — Лев Криворотов, пожилой поэт-неудачник, — переквалифицировался в литературоведы и теперь исследует творчество своего более талантливого соперника Чиграшова, с которым в юности не поделил женщину и славу. В дневниках гения Криворотов с горечью расшифровывает историю собственного поражения и предательства. Великий поэт Виктор Чиграшов —  фигура условная, однако прототипы его свиты вполне узнаваемы — велик соблазн увидеть в «НРЗБ» завуалированные мемуары. Это подозрение автор отводит, поминая в своём тексте «даровитую пьянь во главе с Сопровским» (группу «Московское время», к которой принадлежал сам Гандлевский) как конкурентов. Через классическую историю Моцарта и Сальери автор пишет трезвый, самоуничижительный и даже несколько брезгливый портрет поколения: можно спорить о мере исповедальности в «НРЗБ», но важно заметить, что роман о посредственности пишет крупнейший поэт своего времени. — В. Б.

Задуманная и частично вышедшая ещё в XX веке «МЛК» — один из самых невероятных романов, написанных по-русски. Альтернативная история Великой Отечественной войны, где на стороне наших выступают персонажи русских сказок, а на стороне фашистов — персонажи сказок западных: блокада, Сталинградская битва, наступление на Берлин здесь загораживаются титаническими схватками с участием Избушки на курьих ножках, Мурзилки, Питера Пэна, Карлсона, муми-троллей — и, конечно, Колобка, в которого пресуществляется главный герой книги, парторг Владимир Дунаев. Со страниц «МЛК» веет вдохновенной и даже страшной свободой; внятный и в то же время галлюциногенный сюжет довольно часто срывается в безудержный гон, языковую игру, пародирование классической прозы и поэзии. Спустя много лет после выхода книги Пепперштейн (написавший второй том уже в одиночку, без Ануфриева) вспоминал, что они с соавтором задумывали произведение каноническое, естественное продолжение Великой Русской Литературы; в каком-то небесном смысле так и получилось. — Л. О.

Выход саги Михаила Елизарова о землекопе Володе Кротышеве и русском танатосе пришёлся на бум death studies Ответвление антропологии, изучающее смерть, отношение к ней, связанные с ней ритуалы и социальные практики. ⁠ в отечественном книгоиздании. Можно даже сказать, что появление этого почти 800-страничного фолианта, претендующего на панорамный охват новейшей российской истории и философскую глубину, было неизбежно. Слишком уж густо падали снаряды — расследования Ивана Голунова о московских кладбищах, научные («Археология русской смерти») и просветительские («История смерти: Как мы боремся и принимаем») проекты Сергея Мохова, целая линейка популярных сериалов об утрате близких, горе и загадочном после. Елизаровский эпос сильно отличается от его ранних вещей: язык стал спокойнее, а отношение к сюжету, семейной и романтической интриге, — серьёзнее. В «Земле» виден чертёж, чувствуется перед самим собой поставленная задача: на стук лопат должен откликнуться призрак великого русского романа — всегдашняя точка отсчёта для отечественных писателей вне зависимости от их эстетической ориентации. Жюри премии «Национальный бестселлер» 2020 года оценило если не качество исполнения, то замах — и вручило писателю главный приз. — И. К.

«Одна из самых недооценённых русских книг XXI века», как его описывали критики, «Дознаватель» как будто специально бежит всяких жанровых определений. Формально это — детектив: фронтовик, дознаватель черниговской милиции Михаил Цупкой расследует убийство молодой еврейки через несколько лет после окончания войны. Однако историческая подоплёка в этом жутком, почти абсурдистском тексте сильнее жанровой формулы, а интригующая завязка — не более чем повод к большому разговору о холокосте на территории советской Украины и послевоенном антисемитизме. Удивителен и герой романа: на фоне привычных русской литературе интеллектуалов дознаватель Цупкой сух, косноязычен и с трудом находит способ говорить о трагедиях прошлого и настоящего. «Дознаватель» попал в номинации всех крупных литературных премий, но так и не занял призовых мест. Отход от жанровых и языковых конвенций остался непонятым. — С. Л.

Советские доперестроечные 1980-е — нечастый материал для современной прозы. Идиатуллин помещает взрослеющего героя — восьмиклассника Артура — в тщательно выписанный антураж позднезастойных Набережных Челнов: школа, пионерлагерь, завод, пустые лозунги, ядерная угроза, войны подростковых группировок, нависшая над всем этим — в разговорах и в молчании — война в Афганистане. «Город Брежнев» — один из тех романов, которые стремятся стать каталогом, исчерпывающим гидом по эпохе, причём не только по её вещному миру, но и по самой атмосфере. Что-то похожее, хотя гораздо более радикально, сделал Алексей Балабанов в «Грузе 200». — Л. О. 

Заключительная книга проекта «Голоса утопии»: после участниц войны, афганцев и свидетелей Чернобыля Алексиевич обращается к коллективному опыту постсоветского человека. Из монологов, собранных писательницей, складывается горькая книга о том, как эйфория 1991 года сменилась разочарованием, а идеалы частной свободы — новыми мечтами о великой стране. Постсоветское время становится призмой, в которой сходятся лучи из разных эпох и мировоззрений: кто-то презирает новый консюмеризм, ностальгируя по советскому бескорыстию, кто-то вспоминает ужасающий опыт репрессий; на всё это накладываются травмы уже нового времени, от чеченской войны до этнической резни в бывших советских республиках. «Время секонд хэнд» не стало откровением в России, но было с исключительным вниманием прочитано на Западе: в 2015-м Алексиевич получила Нобелевскую премию. — Л. О. 

Правильнее всего «Автохтоны» можно было бы описать несколько самопальным термином «weird fiction» (приблизительно — «проза о причудливом»). По Марку Фишеру, weird начинается там, где наблюдатель осознаёт некую «неправильность», убеждается, что «этого не должно быть» и что его прежние концепции мира устарели. Именно так чувствует себя герой романа, приехавший в некий Город (в котором узнают Львов, но которым может быть в принципе любой населённый пункт Восточной Европы) искать информацию о старом загадочном спектакле «Смерть Петрония» и исполнителях главных ролей в нём. Культурологическая экспедиция оборачивается почти кафкианским опытом дрейфа по Городу, в котором век двадцатый с уже сложившейся вокруг него мифологией ужаса никак не хочет отпускать век двадцать первый. — С. Л.

Фланёр — одна из знаковых фигур литературы середины XIX века, объект интереса Бальзака и Бодлера, Гоголя и По. Отличительная черта фланёра — избыток свободного времени, артистическая праздность. Такого-то героя Николай Кононов помещает в самое неподходящее для легкомысленного досуга место — Центральную Европу 1930–40-х годов. Главный герой N. влюбляется в польского офицера Тадеуша и его девушку Хлою, во время Второй мировой оказывается на Мальте и в Неаполе, а позже попадает в СССР, где переживает довольно удивительные приключения в духе плутовского романа. «Фланёр» так и зависает между двумя жанрами — пикареской, построенной на регулярной смене декораций и второстепенных персонажей, и европейским модернистским романом с его вниманием к устройству времени и сложным соотношением частного опыта и большой истории. Кононов, опираясь не столько на Марселя Пруста и Томаса Манна, сколько на Михаила Кузмина, Константина Вагинова и Андрея Николева, доказывает: изысканная проза может быть сюжетной, а увлекательное повествование — эмоционально убедительным и насыщенным культурными отсылками. — И. К.

«Современный патерик» — сборник притч, анекдотов, рассказов и едва ли не хармсовских «случаев», связанных общей темой: жизнью современного православия во всём его многообразии и неоднозначности. «Патерик» полон иронии и даже абсурдизма, благодаря чему вызвал неоднозначную реакцию и в самой Церкви, и за её пределами: здесь есть батюшка-супермен и коррумпированный батюшка, окормляющий бандитов, неверующий батюшка и даже батюшка-людоед (зато строгий постник). После религиозного возрождения, связанного в новейшей российской истории с именем отца Александра Меня, Русская православная церковь испортила себе репутацию в глазах либеральной интеллигенции и нередко смущает прихожан. Кучерская же разрушает штампы, описывая Церковь не как обскурантистский политический институт или идеализированный ангельский сонм, а как живой организм с присущим всему живому комизмом, несовершенством и органическим здравым смыслом. Батюшка-людоед оказывается аллюзией на святителя Филарета, говорившего, что постом можно есть всё — лишь бы людей не ели, то есть не терзали ближних, забывая дух христианства ради буквы. — В. Б.

Do you want to see your baby? Вы хотите увидеть своего малыша? Такой вопрос задают акушеры немецкой клиники «Шарите» после аборта по медицинским показаниям из-за  пороков развития плода. В российской женской гинекологии таких вопросов не задают. История журналистки Анны Старобинец — это откровенный рассказ о потере ребёнка и борьбе с медицинской системой. Детально описанный опыт личной боли, от унизительного УЗИ, когда профессор, заметив патологию, демонстрирует студентам: «Смотрите, как интересно… С такими пороками дети не выживают», — до прощания с безымянным младенцем на братском кладбище. Главным в этой истории становится не агония и отчаяние, тяжесть решений и преодоления, но просьба о человечности. Медицинская рутина может быть гуманной, друзья и родные могут не делать вид, что ничего не случилось, самое страшное горе может быть пережито, если есть сила сочувствия. Посмотреть на него — значит увидеть в каждом, взрослом или нерождённом, человека. — Е. П.

Московский поэт Олег Печигин приезжает в среднеазиатскую страну Коштырбастан (напоминающую нынешний Туркменистан), чтобы перевести на русский стихи местного диктатора — президента Гулимова. Фраза Мандельштама «Поэзия — это власть», выбранная эпиграфом к роману, приобретает здесь прямое значение: стихи становятся основой для важных государственных решений и преображают действительность. Чижов превращает процесс перевода в настоящий мистический акт: чтобы ближе подобраться к дыханию речи Народного Вожатого, Печигин переживает внутреннее перерождение, подражая не тексту, но человеку, «капитулирует вплоть до полного отказа от себя». «Перевод с подстрочника» показывает, на что способна поэзия в руках зла и насколько сознание, мышление и даже политическая позиция зависят от нашей речи. — Е. П. 

Конец 1920-х, Соловки, молодой заключённый Артём Горяинов проходит по всем кругам лагерного ада, который подчас оказывается, по Прилепину, вполне сносным местом для жизни, а где-то даже ступенью на пути к высшей правде. В этом, пожалуй, главное добавление «Обители» к гулаговскому канону; это роман не просто о беспросветном бесчеловечном зле — но о странном его круговороте, где палачи и жертвы легко меняются местами, чудовищное страдание оказывается залогом спасения, а главный герой сёрфит по волнам зла, пытаясь не приспособиться, но выжить. К «Обители» не клеится ярлык «оправдание репрессий», сцены на лесоповале или в изоляторе на Секирке — из самых страшных в литературе о лагерях. Трудно не заметить, тем не менее, что эта книга уже не продиктована собственным трагическим опытом, а написана с известной дистанции по отношению к предмету. — Ю. С.

Похождения хронического неудачника с нелепой фамилией Служкин (возраст — на пороге тридцати, место жительства — областной центр на Урале), который устраивается в школу, чтобы спастись от безденежья. У Служкина не клеятся дела в семье, он много выпивает, изрядно чудит (в том числе в школьном классе), влюбляется в ученицу, а затем ведёт учеников в поход — по опасным речным порогам, где школьникам предстоит выручать друг друга, а учителю — стать собой. Смешная, горькая и, наверное, самая личная книга Иванова (в какой-то момент автор начинает писать от первого лица) — история современного «маленького человека», который мается в запутавшемся мире, где невозможно жить по совести и без фальши. Ценой неудач, одиночества и неприкаянности герой Иванова всё же преодолевает эту невозможность — что, наверное, и сделало эту повесть о человеке, у которого всё плохо, одной из самых жизнеутверждающих книг нового века. — Ю. С.

Роман в любимом шаровском жанре историософской фантасмагории: отрывки из переписки семейства Гоголей, дальних родственников великого русского писателя. Главного Гоголя здесь тоже зовут Николай Васильевич; все Гоголи верят в высокую миссию своего клана — дописать «Мёртвые души» или хотя бы разгадать замысел своего предка, после чего будет исполнен великий завет и закончатся российские беды. Есть ощущение, что эпистолярный полилог здесь — только способ членения текста: все Гоголи говорят сложным шаровским языком и проговаривают его заветные мысли. Философия гоголевской прозы здесь сплавляется с библейской Книгой Исхода и сектантскими представлениями о необходимости постоянного перемещения, бегства, а историческая Россия колеблется между рабовладельческим Египтом и Землёй обетованной, в которой Град Божий обручится с Третьим Римом. Чичикову в версии Гоголя-2 уготованы монашество и участие в народном восстании — его проективная биография странно похожа на жизнь, уготованную Достоевским Алёше Карамазову, но Шаров идёт ещё дальше и предлагает герою «Мёртвых душ» роль фёдоровского Николай Фёдорович Фёдоров (1829–1903) — русский философ, центральная фигура русского космизма. Вёл аскетическую жизнь. Автор множества сочинений, складывающихся в «философию общего дела» — учение, ставящее перед человечеством задачу достижения бессмертия и реального воскрешения всех умерших людей. Идеи Фёдорова оказали воздействие на Льва Толстого, Фёдора Достоевского, Сергея Соловьёва, Владимира Вернадского, Константина Циолковского (он под влиянием философии Фёдорова начал заниматься трудами по космоплаванию), современных трансгуманистов. ⁠ воскресителя. Вообще из всех романов Шарова этот, пожалуй, самый пастишевый Пастиш — один из приёмов постмодернистского искусства, в широком смысле — смешение в одном произведении разных стилей, жанров или идей. ⁠ : кроме классиков русской литературы и философии здесь видны и следы внимательного чтения современников, вплоть до Пелевина и Сорокина. — Л. О.   

Среди прозаических высказываний о чеченской войне «Асан», пожалуй, самое необычное: Маканин, на этой войне не бывавший, работает с материалом совсем не как с недавней историей. В романе соединяются топосы классического «кавказского текста» и чеченская мифология, которой этот текст традиционно пренебрегал. Впрочем, мифология тут вымышленная. Асан, по Маканину, имя грозного доисламского божества войны и торговли; эти амплуа воплощает главный герой майор Александр Сергеевич Жилин, «решала» неофициального военного мира, посредник между боевиками и федералами, спаситель солдат и добытчик бензина. Роман вызвал серьёзную полемику: его упрекали в нарочитой неточности, спекуляции на крайне болезненной теме. Маканину пришлось читать критикам злые нотации насчёт права писателя на свободный выбор темы и художественную вольность. — Л. О.

Исследование профессора-антрополога из Беркли, предложившего новую оптику для разговора о позднем СССР. По Юрчаку, в последние предперестроечные десятилетия советские люди в большинстве своём не поддерживали систему и не выступали против неё, а вели странное гибридное существование — формальное исполнение советских ритуалов открывало им простор для частной жизни, уже никак не связанной с советской идеологией. Эту ситуацию Юрчак, используя термин Михаила Бахтина, называет «вненаходимостью»: типичный гражданин позднего СССР посещает комсомольские собрания, выслушивает дежурные речи и не менее дежурно голосует «за» — а оказываясь вне зоны видимости партийно-государственного ока, коллекционирует пачки из-под заграничных сигарет или слушает запрещённую западную музыку. Когда в перестройку советское руководство само инициировало пересмотр идеологических ритуалов и формул, частная жизнь выскользнула из-под обломков потерявшей всякую силу системы — и продолжилась в новой реальности. Новый взгляд на советское прошлое, предложенный Юрчаком, идеально совпал с атмосферой 2010-х — возможно, потому, что в давно прошедшем оказалось легко увидеть параллели с только что наступившим настоящим. — Ю. С.

Неожиданный и блистательный роман: Петрушевская будто пишет основу для болливудского сериала о позднем СССР и ранней новой России. Перед нами запутанная история двух неродных братьев с одинаковыми именами: жалкий быт, которому Петрушевская посвятила столько страниц, превращается в стихию, которая заставляет людей терять человеческий облик — похищать детей, имитировать роды, фиктивно жениться ради хлебного назначения. Под этим поведением лежит уродливая мораль: достоинство и сама жизнь — ничто в сравнении с материальными благами и «статусом» (который на поверку оказывается гнилым и эфемерным). Но здесь, как в святочном рассказе, должна восторжествовать справедливость: Петрушевская, проведя своих униженных и оскорблённых героев через страшную сказку, не может отказать им в счастливом финале. — Л. О.

«Книга мёртвых» — сборник воспоминаний о тех, с кем Лимонова столкнула жизнь (друзья детства, первая жена, поэты-смогисты и поэты-лианозовцы, Бродский и Курёхин, полевые командиры из Сербии и Приднестровья), который оборачивается, как часто у автора, путеводителем по собственной биографии. Лимонов с уважением пишет о солдатах и с пренебрежением об интеллигентах, пересыпает невероятные истории нелицеприятными оценками, то и дело напрашивается на сравнение с ушедшими — и неизменно выигрывает: «Тут я задумался: а почему я о них пишу? Я, который превосходит всю эту далёкую прошлую публику, всю вместе взятую, и по известности, и по таланту, и по человеческой энергии». Лимонов не боится выглядеть пристрастным и несправедливым и не упускает возможности припечатать хлёсткой фразой: «Бродский был стариком уже в 60-е. Уже тогда был лыс, уклончив, мудр и умел себя поставить»; впрочем, попадаются и определения, которые не стыдно было бы высечь на надгробном камне. Вслед за первой частью «Книги мёртвых» последовали ещё две, не менее еретических, ярких и злых: «Некрологи» и «Кладбища». — Ю. С.

В своей лучшей прозаической книге Ксения Букша проверяет на жизнеспособность жанр производственного романа: выясняется, что, не скованный сюжетными догмами, он не просто действенен, но и интересен. Букша показывает жизнь сотрудников ленинградского завода «Свобода», на котором производят секретное оборудование для подлодок, но быстро становится ясно, что именно завод здесь главный герой: эпохи сменяются, и ему предстоит приспособиться к одному, другому, третьему, измениться, уцелеть. В какой-то момент с запчастей для подлодок завод переключается на миксеры, но «гений места» сохраняется. Букша делает упор на прямую речь персонажей (оформленную здесь без тире, как у Кормака Маккарти) — и охотно насыщает текст комизмом, в советской производственной прозе немыслимым. Её герои — живые и симпатичные люди, обозначенные инициалами, — здесь испытывают искреннюю радость от своего нужного дела, но прекрасно осознают фальшь пропаганды. «Завод «Свобода» — текст, не сразу выдающий свою амбивалентность, тонко сделанная вещь, будто спрятанная за грубыми заводскими воротами. —  Л. О. 

Как и многие из запомнившихся книг последних двух десятилетий, «Женщины Лазаря» продолжают переосмысление жанрового канона семейных романов, через призму которых писатели-мужчины вглядывались в XX век. В центре романа Степновой мужчина — гениальный ученый Лазарь Линдт, но главными действующими лицами всё равно становятся женщины, его окружавшие. Судьбы Маруси, Галины и Лиды образуют сложную и противоречивую многофигурную историю, в которой отголоски прошлого слышатся на протяжении десятилетий, а близость к другому человеку может приобретать практически мистическое измерение. «Женщины Лазаря» стали одним из самых переводимых русскоязычных романов — и это не удивительно. — С. Л. 

История учёного-физика, завязавшего знакомство с бомжами, которые ночуют у него на лестничной площадке, и покинувшего вслед за ними привычный московский мир, — такова сюжетная канва сложного, многослойного текста со сгущённой образностью и суггестивным воздействием. «Матисс» — и путеводитель по невидимой Москве (потаённые углы Пресни, секретное метро, здание Академии наук, обжитые бездомными подвалы и подворотни), и роман о поиске истины. Напряжённое стремление к ней выбивает героя из привычной жизненной колеи, как пружина, отправляет его в путешествие и выносит за пределы города, где мир наконец обретает подлинный вкус и цвет, пусть за это и приходится заплатить в итоге жизнью. — Ю. С.

Двухчастный роман Марии Галиной начинается как игровая фантазия в духе магического реализма, что-то вроде советских «Охотников за привидениями». Действие происходит на рубеже 1970–80-х (со всем любовно выписанным бытовым антуражем), герои, сотрудники конторы под названием СЭС-2, руководствуясь официальными инструкциями, борются с диббуками, суккубами и прочей нечистью. Побочный сюжет, в котором запутавшийся карьерист просит ведьму «убрать» куда-нибудь мешающего ему человека, приводит к реальной трагедии — и из этого вырастает вторая, совсем не весёлая часть романа: герой Евгений, потерявший жену и дочь, движется к загадочной деревне Малая Глуша, надеясь вернуть любимых. Галина работает с циклической структурой фольклорного сюжета, насыщает текст мифологической символикой — и создаёт параллельный мир, забыть который невозможно. — Л. О.

Беллетризованная биография Льва Толстого, в центре которой последние дни его жизни — история бегства из Ясной Поляны. Профессиональный литературовед, Павел Басинский применил здесь скорее кинематографический подход: жизнеописание Великого Русского Писателя, лишённое привычных ограничений жанра, удачно накладывается на структуру современного сериала, со множеством интриг и сюжетных линий, сходящихся в одной точке. История Толстого, по Басинскому, это прежде всего история его семьи: ключ к его личности находится здесь, в многолетнем союзе и непрекращающемся конфликте с домашними, и именно таким Толстой оказывается близок и понятен читателю начала XXI века. Семейная хроника, читающаяся как авантюрный роман, была увенчана премией «Большая книга» — и положила начало как новому подъёму интереса к Толстому вообще, так и серии «толстовских» работ Басинского в частности: за «Бегством из рая» последовали книги о конфликте Толстого с Иоанном Кронштадтским, о жизни одного из сыновей — Льва Львовича — и Софьи Андреевны. — Ю. С.

В романе-антиутопии описан мир после Взрыва: люди-мутанты («голубчики»), кто с жабрами, кто с выменем, кто с петушиным гребнем, живут в грязных избах и питаются мышами. Руководит ими Наибольший Мирза Фёдор Кузьмич, который лично изобретает то колесо, то гвозди, то письменность, а также постепенно «пишет» всю русскую литературу, особенное предпочтение отдавая поэзии Серебряного века. «Первопечатные» книги — под строжайшим запретом: они распространяют загадочную Болезнь, за их владельцами приезжают страшные Санитары с железными крюками и забирают «голубчиков» на лечение, после которого ещё никто не возвращался. В романе Толстой можно увидеть аллюзию на любое историческое потрясение в российской истории, на культурное запустение и тоталитаризм, приходящие после любого «Взрыва», будь то Октябрьская революция или перестройка. Помимо изобретательной, сказовой пародии Толстая создала оду чтению — наркотической, практически слепой страсти, не разбирающей между «Гамлетом» и брошюрой «Маринады и соленья». Из-за этой страсти главный герой подаётся в Санитары и уже сам железным крюком убивает «голубчиков», чтобы отнять, спасти сокровище — книгу. — В. Б.

В 1943 году в Москве на Большом Каменном мосту сын наркома из ревности застрелил свою одноклассницу — дочь посла, а затем и себя. Так гласила официальная версия следствия, хотя ходили слухи, что подростки убиты НКВД. Автор (а вслед за ним и герой, бывший сотрудник ФСБ) предпринимает собственное расследование, на долгие годы погружаясь в кровавую реальность Дома на набережной. Детективный роман о жизни «красной аристократии» вызвал резкое отторжение у многих критиков, увидевших в нём мизогинию, мизантропию и одержимость террором, восхищение его главными действующими лицами, начиная с самого «императора» — Сталина. В то же время «Каменный мост», который по-своему работает с литературным мифом о «Доме на набережной», созданным Трифоновым, стал масштабным свидетельством исторической травмы, пережитой обитателями постсоветской России. — В. Б.

«Июнь», по определению Быкова, автопортрет в трёх возрастах. Истории двадцатилетнего студента ИФЛИ Миши Гвирцмана, сорокалетнего журналиста Бори Гордона и литератора-конспиролога Игнатия Крастышевского обрываются в одной точке — в начале Великой Отечественной войны. Именно она оказывается единственным способом обнулить все подлости, грехи и ошибки, возможностью «всё списать». Это предчувствуют все герои, а сходящий с ума Крастышевский зазывает и заговаривает войну — как последний очистительный огонь. Роман изобилует историческими аллюзиями (у каждого героя есть свой прототип): здесь и юность Давида Самойлова, и судьба семьи Цветаевых, черты Сигизмунда Кржижановского и отсылки к Блоку, Гумилёву и Мандельштаму. Не менее ценной, чем основная мысль — о неизбежной войне, которую вызвали к жизни запутавшиеся люди, — здесь становится способность автора играть с разными стилями и литературными аллюзиями и возможность (вспомним определение «автопортрет») сказать что-то о себе. — Е. П. 

Бестселлер Людмилы Улицкой, принёсший ей «Большую книгу» за 2007 год. История монаха-кармелита Даниэля Штайна, галицийского еврея, который в годы Второй мировой войны чудом выживает, выдав себя за поляка и устроившись переводчиком в гестапо. На этом посту он спасает евреев из гетто, позднее, скрываясь в монастыре, принимает крещение, а затем и постриг, уезжает в Израиль и становится священником маленького католического прихода под Хайфой. Судится с государством за право крещёных евреев на гражданство, отходит от важнейших католических догматов, первым служит мессу на иврите, уделяет благотворительности больше внимания, чем вере. Роман вырос из биографии реального человека — Освальда Руфайзена (в монашестве брата Даниэля) — и состоит из дневниковых записей, интервью, документов, которые перемежаются письмами Улицкой к подруге, переводчице Елене Костюкович. Глубоко личный роман о взаимоотношениях иудаизма и христианства и об экуменизме в постсоветской России срезонировал неожиданно громко. — В. Б. 

Роман-твиттер, роман-дневник, огромный роман строчек, вызвавший искреннее недоумение жюри литературных премий. Автобиографический герой записывает пришедшие ему в голову мысли и произошедшие с ним события, принимает друзей, учеников и почитателей. На протяжении текста он меняет несколько кокетливых личин и сочиняет несколько фантомных романов. Сама форма письма (а роман собран из записей на стене ильяненовского «Вконтакте») будто противоречит книжности, но «Пенсию» хочется именно перелистывать. Ильянен развивает и заостряет точечное, скрупульное письмо, знакомое читателям по его предыдущим книгам («И финн», «Дорога в У»), но делает это шутя: прежде всего «Пенсия», несмотря на подзаголовок «Tristia», — лёгкая, игривая книга, это хроники пожилого артиста на иждивении у приветливого мира. Ильянен смеётся и умиляется в том числе над обозначенным в заглавии возрастом. «одна дама сказала мне однажды «какой вы всё-таки счастливый». «да я знаю», ответил тихо я и потупил свой взор». — Л. О. 

«Имя Пастернака — мгновенный укол счастья» — так начинает Быков свой рассказ о поэте и на протяжении всей книги передаёт это ощущение счастья, счастливой, несмотря на все горечи и трудности, судьбы, счастливого летнего дара. В биографическую основу Быков вплетает литературоведческий анализ важнейших стихотворений Пастернака, от «Марбурга» до «Августа», особые главы посвящены его литературным взаимоотношениям и перекличкам с друзьями, современниками и последователями: Маяковским, Мандельштамом, Цветаевой, Вознесенским и другими. Таким образом создаётся координатная сетка словесности XX века, в которой значение Пастернака неотменимо и неоспоримо. Масштаб проделанной Быковым работы восхищает, но главное, что эта книга написана с огромной любовью — и как бы поперёк представлений о стандартной жезээловской биографии: сегодня кажется, что именно «Пастернак» перезапустил популярную серию. — Л. О. 

Самое известное произведение Дениса Осокина, опубликованное сначала под псевдонимом Аист Сергеев; от имени Аиста и ведётся рассказ. В этой небольшой и неспешной повести Аист едет со своим начальником Мироном хоронить жену Мирона Таню по фантастическому мерянскому Меря, меряне — народ, населявший Верхнее Поволжье; имел финно-угорское происхождение, был родствен марийцам, эрзянам, мокшанам. Меряне многократно упоминаются в западноевропейских и русских летописях, первые упоминания относятся к VI веку, последние — к XVI веку. ⁠ обряду: ритуал включает привязывание разноцветных ниточек к лобку покойной и подробные рассказы о близости с ней — а завершается сожжением тела на берегу Оки. Овсянки, которых Аист, сам не зная зачем, покупает в начале повести, сопровождают героев на протяжении всего путешествия. Осокин создаёт зыбкую, интимную, поэтическую, призрачную этнографию: недаром один из основных мотивов повести — почти полное исчезновение мерянского мира. Наружно он сохранился только в топонимике и ритуалах, но живёт внутри людей — соседей, знакомых, случайных встречных, — чтобы однажды властно потребовать воссоединиться с ним. Повесть была экранизирована Алексеем Федорченко: прекрасный фильм, получивший заслуженные награды. — Л. О.  

Жизнь одиннадцатилетней Кати похожа на считалочку, которую она повторяет, чтобы переждать что-то плохое: «Катя катится — колошматится, Катя катится —- колошматится». Убогая квартира с разводами на потолке, измученные полунищие родители, которым совсем нет дела до дочери, ненавистная школа, где одноклассники травят, а учительница труда грозит переводом в интернат для умственно отсталых за не выполненное в очередной раз задание. Казалось бы, перед нами типичная социальная драма, только там, где должно наступить отчаяние, у Евгении Некрасовой появляется и приходит на помощь фольклорно-мистический мир. Катю берёт под защиту желтоглазая кикимора со сморщенным лицом: она даёт отпор обидчикам девочки, отвечая насилием на насилие. Удивительно, что при всей событийной мрачности повесть Некрасовой остаётся причудливой сказкой с витиеватым языком и тёплым светом потустороннего мира. — Е. П.

Огненная книга художника-акциониста Бренера, по жанру одновременно проповедь, исповедь и отповедь. Бренер в своё время вызывал Ельцина на боксёрский поединок и сидел в голландской тюрьме за знак доллара, нарисованный на картине Малевича. В своих мемуарах он применяет те же методы: не столько вспоминает о художниках и поэтах, с которыми водил знакомство, сколько лезет с ними в драку, обличает, бичует, возносит, низвергает, а в той части, что посвящена московскому искусству последних десятилетий, неизменно приклеивает к фигурам художников и кураторов ярлыки «пройдоха» и «дел