Литературная память

Добрых две трети XX столетия русская зарубежная, а за ней и советская литература конструирует миф о Серебряном веке и пишет его иконостас. Писатели и поэты рубежа веков, увлечённые жизнетворчеством, обеспечили своих агиографов богатым материалом. Это и портреты культурных героев — Гумилёва, Блока, Есенина, Ахматовой, Мандельштама, и истории литературных школ и течений — символистов, акмеистов, имажинистов, футуристов, и густой литературный быт — истории любви, политического самоопределения, разочарований и мытарств. Не обошлось и без сведения старых счетов. Не ограничиваясь воссозданием атмосферы и рассказыванием анекдотов, мемуаристы — такие как Нина Берберова или Надежда Мандельштам — использовали аномальный культурный расцвет, на который пришлась их молодость, и последовавший за ним культурный и душевный распад как материал для историософских обобщений. Воспоминания об аномально плодотворном предреволюционном периоде и дальнейшем выживании его героев образуют отдельное важное направление в русской литературе.

Роман без вранья

Анатолий Мариенгоф1926

Мемуары Мариенгофа злые языки называли при жизни автора «враньём без романа», что не отнимает у этой книги занимательности. Описан в ней быт поэтов-имажинистов, находившихся в оппозиции к старой литературной гвардии вроде Осоргина и Ходасевича и пытавшихся (не слишком успешно) громить Маяковского и Мейерхольда. «Роман без вранья» примечателен в числе прочего тем, что, в отличие от большинства знаменитых мемуаров Серебряного века, написан поэтом, который принял советскую власть. Важнейший герой «Романа» — друг автора Сергей Есенин, с которым Мариенгоф вместе квартировал и держал книжную лавку «Стойло Пегаса», а позднее стал его главным литературным биографом. Именно к Мариенгофу обращены предсмертные стихи Есенина — «До свиданья, друг мой, до свиданья…».

Петербургские зимы

Георгий Иванов1928

Беллетризированные мемуарные очерки Иванова — самого молодого члена «Цеха поэтов», за острословие прозванного «общественным мнением», — о литературных и художественных кругах петербургского модернизма. Его литературные портреты и зарисовки совмещают реальные факты с художественным вымыслом, хроника трагической и плодотворной культурной жизни подана почти как сборник анекдотов. За эту манеру, в которой была написана и первая его мемуарная книга, «Китайские тени», писателя не жаловали многие современники: очень резко отзывались об ивановских мемуарах Ахматова и Цветаева. В «Петербургских зимах» в полной мере выразился «талант двойного зренья», который отмечал за собой сам Иванов, то есть сочетание трезвого комизма и лиризма. Тут, однако, лиризм преобладает: «Зимы» насквозь проникнуты ностальгией, которая станет и главным содержанием его поздних стихов.

Сумасшедший корабль

Ольга Форш1930

Самое подробное и известное свидетельство о жизни Дома искусств, или «Диска», — общежития писателей и художников, устроенного в 1919 году по инициативе Максима Горького и Корнея Чуковского в национализированном доходном доме Елисеева в Петрограде. «Диск» стал творческим кластером, центром интеллектуальной жизни и спасал от голода и холода цвет русской литературы — Блока, Белого, Гумилёва, Ходасевича, Клюева, Шкловского, «Серапионовых братьев». Писатели, выведенные в мемуарном романе Форш под псевдонимами вроде Гаэтана или Инопланетного Гастролёра, при помощи манжет и окаменелого воротничка «симулируют присутствие рубашки» под пиджаком, топят подрамниками, прилаживаются «спать на многотомнейших классиках, обедать за энциклопедией или сидеть на современниках с автографом», когда комендант конфискует у них всю мебель в пользу пролетариата. «И случалось, проходя на кухню, вдруг услыхать несовременнейший окрик: — Эй, послушайте, подойдите. Поговорим о Логосе».

Охранная грамота

Борис Пастернак1931

Пастернак сначала должен был стать музыкантом (его опыты были высоко оценены Скрябиным); затем — философом (он учился в Марбурге у выдающегося неокантианца Когена); и только потом судьба привела его к поэзии — тайным проводником на этом одиночном и опасном пути был для него Райнер Мария Рильке, которому посвящена «Охранная грамота». Пастернак взахлёб, переживая всё заново, пишет о своей молодости, о Скрябине и Маяковском (его самоубийством оканчивается «Охранная грамота»), о любовном разочаровании, пережитом в Марбурге, об Италии, о расцвете русского футуризма — и о страстном, влюблённом, обнажённом восприятии мира, запоминаемого с лёту и навсегда: стихийность музыки и парадоксальность философии остаются с Пастернаком. В конце жизни он напишет ещё одну автобиографическую повесть — «Люди и положения».

Полутораглазый стрелец

Бенедикт Лившиц1933

Хроника первых лет русского футуризма, написанная одним из участников событий (и сооснователем, наряду с братьями Бурлюками, группы «Гилея»). Скандалы, интриги, манифесты, первые сборники и альманахи, жёлтая кофта Маяковского, визиты Верхарна и Маринетти, ночи в «Бродячей собаке» — Лифшиц описывает период бури и натиска нового искусства, обрывающийся с началом Первой мировой (сам автор в финале уходит на фронт). Описывая слом старой словесности, Лифшиц придерживается изящного слога Серебряного века, смешивает светские анекдоты с глубоким анализом новых течений и остаётся пристрастен в своих оценках даже спустя много лет после описываемых событий — превознося, например, Хлебникова и методично изничтожая Кручёных.

Некрополь

Владислав Ходасевич1939

Последняя книга Ходасевича, вышедшая незадолго до его смерти, составлена из литературных портретов, созданных в разные годы — обычно как некрологи или отклики на годовщины смертей. Ходасевич не просто вспоминает коллег по цеху (Брюсова, Белого, Гумилёва, Сологуба, Есенина, Горького и других), а, как профессиональный филолог, выстраивает литературные биографии, анализируя психологию своих героев и сопоставляя литературные факты с житейскими. Ходасевич пишет историю в старом, геродотовском значении личного свидетельства, которому одному и можно верить. Он пишет только о том, в чём сам был участником, однако занимает позу трезвого исследователя и нравственного авторитета по отношению к декадентской среде, увлечённой порывом жизнетворчества. Мемуарист сознательно выстраивает портрет своей эпохи с точки зрения будущей истории русской литературы, и во многом именно глазами Ходасевича мы смотрим на Серебряный век теперь.

Повесть о жизни

Константин Паустовский1962

Самые известные прозаические вещи Паустовского считаются едва ли не пасторальными, но его жизнь, особенно ранние годы, была бурной и тяжёлой. Паустовский натерпелся лишений до и после революции, на одной гражданской и двух мировых войнах. Картины исторических катаклизмов следуют в его шестичастных, подробнейших мемуарах (охватывающих период с конца 1890-х по 1936 год) за историями о детстве и юности. Здесь есть описание одесского литературного круга, ещё не тронутого славой, и рассыпающегося сообщества тифлисских футуристов; жизнь советских редакций, портреты Бабеля, Булгакова, Грина, Багрицкого, Пришвина; лишь мимоходом упоминаются лагеря и Сталин (последний — в анекдотических контекстах). Несмотря на тяжесть многих описываемых событий, главная интонация «Повести» — невероятной силы нежность к жизни, к явной её осмысленности и неслучайности; жизнь здесь становится героиней, в которую автор влюблён.

Люди. Годы. Жизнь.

Илья Эренбург1960 1965

Мемуары Ильи Эренбурга, выходившие в «Новом мире» с 1960 по 1965 год и почти одновременно — книгой, стали большим общественным событием. В советском литературном — да и не только литературном — мире Эренбург оказался в исключительном положении: вернувшись в СССР, Эренбург, в отличие от многих героев своих мемуаров, избежал репрессий, стал советским классиком, получил множество государственных наград и продолжал беспрепятственно ездить за границу в качестве корреспондента «Известий». Это дало ему культурный опыт, непредставимый для советского читателя: «Люди. Годы. Жизнь» впервые ввели в общественное поле забытые, неизвестные или прямо запретные прежде имена — Мандельштама, Цветаеву, Волошина, Белого, Ремизова, Бабеля и многих других, не говоря об историях о Пикассо и кафе «Ротонда», о двух центрах русской эмиграции — Берлине и Париже. Несмотря на самоцензуру — недомолвки и эзопов язык, Эренбург первым заговорил о репрессированной советской литературе, выполнив и просветительскую, и общественную миссию и открыв дорогу другим. Даже Нина Берберова, упрекавшая его в конформизме, книгу его оценила высоко.

Трава забвенья

Валентин Катаев1967

Художественная автобиография, отметившая начало нового стиля в творчестве Катаева — «мовизма»: автор противопоставляет его официозной гладкописи соцреализма, которому перед тем прослужил полвека. Орденоносный советский классик, автор романов о стройках коммунизма, на склоне лет возвращается к модернистским истокам. Повесть начинается с визита на дачу Бунина, которого Катаев (в то время молодой поэт) обожествляет, а заканчивается самоубийством Маяковского. Посередине между этими «взаимоисключающими», но равновеликими для автора фигурами — литературный быт Одессы, куда футуризм добрался из столицы к 1913 году, революция, воспоминания о московских беженцах, как и Бунин, сидевших на Юге на чемоданах перед эмиграцией, «Коллективе поэтов», куда входили вместе с Катаевым Ильф и Олеша, и трагическая история любви советской сексотки и белого штабс-капитана, которую автор позднее развил в повести «Уже написан Вертер».

На берегах Невы

Ирина Одоевцева1967

В своих мемуарах участница литературной студии Гумилёва и «Цеха поэтов» с редким жизнелюбием описывает тяжёлые будни Петрограда времён революции и Гражданской войны — голод, разруху, но одновременно — напряжённую литературную жизнь, любови, дружбы и наряды, замечая: «Такой счастливой, как… на берегах Невы, я уже никогда… не буду». Полусъедобные пайки, которые нужно везти зимой на санках через замёрзшую Неву, фантасмагорические балы в Доме литераторов с неожиданным явлением дам в парижских платьях из прошлой жизни и бесконечные, с фотографической точностью воссозданные (или созданные) доверительные разговоры с великими современниками — прежде всего Гумилёвым, который считал Одоевцеву своей первой ученицей. Яркие портреты Ахматовой, Блока, Осипа и Надежды Мандельштам, Андрея Белого — на склоне лет пережившую их всех Одоевцеву называли «последней из Серебряного века». В 1983 году вышла вторая часть её воспоминаний, уже об эмиграции, — «На берегах Сены».

Курсив мой

Нина Берберова1969

Главное произведение Берберовой — автобиография, которую критики называли «энциклопедией русской эмиграции» и при этом отмечали, что у книги есть проблемы с достоверностью. Роман выживания и самовоспитания сильной личности в тяжёлые времена на фоне портретов современников — почти всей русской эмиграции первой волны. Главная тема Берберовой (после её самой) — первый её муж Владислав Ходасевич, его жизнь в эмиграции и стоическое умирание. Инструменты мемуаристки — подчёркнутая в названии субъективность в отборе и подаче фактов и публицистическая бескомпромиссность суждений. На фоне других мемуаров эпохи, чьи авторы нередко предпочитали отойти в тень или хотя бы создать такую видимость, «Курсив» ярко выделяется не только эгоцентризмом, но и мировоззрением, согласно которому жизнь есть рост: Берберова не оплакивает прошедшее, а ищет в нём зародыш настоящего и будущего.

Воспоминания

Надежда Мандельштам1965 1970

«Воспоминания» Надежды Мандельштам, как и вся её «посмертная» жизнь после ареста мужа, служили одной миссии — навсегда «сохранить его речь», то есть его память и его стихи. Сегодня мы читаем многие тексты Мандельштама только благодаря его вдове, ценой невероятных усилий сохранившей рукописи. Воспоминания о Мандельштаме (о безбытности, о работе, о дружбе с Ахматовой, о чердынской и воронежских ссылках, куда жена последовала за ним, об арестах и обысках), пространные историософские отступления, сведение человеческих и литературных счетов. Оценки её — резко-пристрастные, безжалостные и часто граничащие с клеветой: Ахматова намеренно не читала мемуаров Мандельштам, чтобы сохранить дружбу. Однако вдова поэта не просто воссоздала его биографию и историю обид на людей, которых она считала доносчиками или расхитителями его архива: она написала приговор стране и эпохе, когда ложь стала чем-то «вроде стереотипной вежливости». «Воспоминания» сделали Надежду Мандельштам самостоятельной литературной величиной, а их продолжение — «Вторая книга», ещё более злая, — вызвало в литературном сообществе прямой скандал, не угасший до сих пор.

Алмазный мой венец

Валентин Катаев1977

Беллетризированные воспоминания о жизни, творчестве, разводах и дрязгах литераторов Москвы, Одессы, Ленинграда и Харькова конца 1910-х — конца 1950-х годов. Роман с ключом: рассказчик «не берёт греха на душу» — не приводит подлинных имён, что позволяет ему дать волю фантазии. Почти все эпизоды и детали имеют реальную подоплёку, но автор может, например, перевесить покрытую автографами дверь Асеевых на квартиру Бриков. Клички, под которыми выведены Есенин, Мандельштам или Пастернак, не составляют секрета, потому что стихи их цитируются тут же (характерная деталь стиля позднего Катаева — «мовизма» — постоянное смешение прозы и поэзии). Роман полон явных и скрытых цитат, многие из которых читатели сочли бестактностью: например, цитаты из Ахматовой в описании отношений автора с Зощенко (в травле обоих Катаев принял деятельное участие, но история эта в романе заретуширована). Роман вызвал яростную дискуссию — злые языки говорили, что следовало бы назвать его не «Алмазным венцом», а «Каиновой печатью». Сам автор полагал, что нападки вызваны неканоническим изображением литературных любимцев публики, — например, Есенина, который в гостях сморкается в скатерть.