Абсурд и остранение

Стремительно меняющаяся реальность XX века как будто не умещается в языке: параллельно с Кафкой и Джойсом в России появляются авторы, пытающиеся выдержать максимальную дистанцию по отношению к реальности, вплоть до полного разрыва связей между нею и языком. Пред- и послереволюционные события описываются с точки зрения детей, или зверей, или людей, как будто выдернутых из привычного языкового обихода и мучительно пытающихся заново подобрать слова. Сюжет превращается в последовательность не связанных друг с другом, немыслимых или нелепых событий. Ломаются не только отношения между текстом и реальностью, но и логические связи между словами; у обэриутов абсурдистская игра балансирует уже на грани зауми. В 30-е годы литераторы этого ряда оказываются первой мишенью в борьбе с формализмом, абсурдистская традиция быстро уходит в подполье, но оказывается на удивление живучей: взгляд на советскую действительность изнутри того или иного изменённого состояния сознания оказывается едва ли не самым адекватным способом её описания.

Козлиная песнь

Константин Вагинов1926 1929

Начало 20-х, бывший Петербург. Вокруг филолога по фамилии Тептёлкин собирается круг людей, считающих себя последними хранителями культуры европейского гуманизма. Провозглашая верность теням прошлого, в жизни они заняты постыдной подёнщиной, одержимы эротическим томлением и мучаются от несовпадения с новыми вкусами и нравами. Вагинов не столько противопоставляет классическую культуру мещанскому быту, сколько показывает их общую неуместность в послереволюционной жизни. Автор близок к кругу обэриутов, и это отражается в языке «Козлиной песни»: остранённо-протокольный стиль сочетается с высокопарными символистскими пассажами, и оба регистра будто подчёркивают нелепость друг друга. Высокие устремления героев, и без того показанные с иронической дистанции, постепенно тонут в окружающей пошлости. Башня «высокой культуры», в которой поселился Тептёлкин, оказывается частью петергофской купеческой дачи, разобранной жильцами на растопку.

Подробнее о книге

Чевенгур

Андрей Платонов1928

Странствия сироты Саши Дванова (его отец утопился, потому что хотел узнать, что бывает после смерти) приводят его в город Чевенгур, жители которого явочным порядком построили коммунизм. Они бросили работать — их профессией стала душа, от которой должны произойти дружба и товарищество; остаётся только ликвидировать буржуазный элемент, в отсутствие которого «окончательное счастье жизни выработается само собой в никем не тревожимом пролетариате». Единственный законченный роман Платонова — утопия и антиутопия одновременно: наложившись на народное видение мира, коммунизм становится русским вариантом апокалипсиса; тем самым миром, где времени больше не будет (равно как не будет семьи, собственности, работы и еды). Искривлённый, как будто создаваемый заново язык Платонова становится идеальным инструментом создания (анти)утопии, в которой яростное устремление к построению нового мира сочетается с чувством неосуществимости и даже гибельности этого порыва.

Подробнее о книге

Труды и дни Свистонова

Константин Вагинов1929

Писатель Андрей Свистонов создаёт свои произведения из ткани самой повседневности: покупает редкие книги, собирает газетные вырезки, знакомится с людьми, которые могли бы дать материал для романа. Свистонов чувствует себя демиургом, который выписывает окружающим билет в вечность — но те оказываются шокированы, увидев себя в его текстах: кажется, что автор выбрасывает всё лучшее, что было в них, и переселяет их в «незнакомый мир, пустой, уродливый и зловещий». В сюжете «Свистонова» отразились события из биографии самого Вагинова: его знакомые оказались оскорблены, узнав себя в персонажах «Козлиной песни». Но «Свистонов» не просто отражение литературного скандала — это рефлексия более глубокого порядка, размышление о судьбе писателя, который становится посредником между двумя мирами, превращает события реальной жизни в мёртвые буквы и оказывается в итоге запертым в собственном тексте.

Котлован

Андрей Платонов1930

Тоскующий рабочий Вощев присоединяется к артели, которая роет котлован для великого здания будущего. Проект здания постоянно меняется; не закончив строительства, рабочие отправляются в деревню организовывать колхоз; котлован становится всё шире и глубже; светлое будущее оборачивается потоком страданий и смертей. В самой трагической книге Платонова абсурд, по выражению Бродского, захватывает целую страну: героические жертвы во имя светлого будущего на деле ведут всех в одну большую яму, а итог преобразованиям жизни подводит гибель девочки Насти, которую хоронят в котловане. Остранённая, местами почти издевательская интонация «Котлована» соединяется у Платонова с чувством тоски и нежности к его героям: вся книга будто пронизана ощущением потерянности и обречённости — её персонажей, их грандиозных начинаний и всей земной жизни вообще.

Подробнее о книге

Четвёртая проза

Осип Мандельштам1930

Текст, ставший реакцией на разразившийся в 1929 году скандал вокруг нового издания «Тиля Уленшпигеля»: издательство по ошибке указало Мандельштама в качестве переводчика, настоящие авторы перевода обвинили поэта в плагиате. Мандельштам выясняет отношения с советскими литературными кругами и с литературой вообще: предельно образный, почти сюрреалистический текст звучит как вызов, как перчатка, брошенная в лицо успешным и состоявшимся писателям. Мандельштам формулирует здесь своё писательское и этическое кредо: литература, которая «помогает начальникам держать в повиновении солдат и помогает судьям вершить расправу над обречёнными», — это мерзость, настоящая литература — всегда «дикое мясо», «ворованный воздух», свобода, вырванная у миропорядка. После ареста мужа Надежда Мандельштам несколько раз переписывала и уничтожала текст и в конце концов, чтобы надёжнее сохранить его для будущего, выучила его наизусть.

Подробнее о книге

Город Эн

Леонид Добычин1935

Рассказанная от первого лица история взросления мальчика, живущего в 1900-х годах на западной окраине Российской империи. Пользуясь наивным языком школьного сочинения, герой-рассказчик описывает в мельчайших подробностях жизнь своей семьи, окружающий его предметный мир, события большой истории, о которых говорят взрослые, и свои первые эротические переживания. Формально это хроника самых элементарных человеческих впечатлений, по сути — попытка заново выстроить отношения сознания и текста с окружающим миром. Добычин опередил время: этот предельно остранённый тип речи вновь возникнет в русской литературе в конце XX века. После выхода книги Добычина начинают прорабатывать «за формализм», в разгар травли писатель бесследно исчезает; предположительно, он покончил с собой.

Подробнее о книге

Ёлка у Ивановых

Александр Введенский1938

Пьеса поэта-обэриута Введенского предвосхищает появление европейского театра абсурда: здесь присутствуют дети в возрасте от 1 до 82 лет, говорящие животные, городовой, которому видится войско греческих всадников, секретарь суда, излагающий историю взаимного уничтожения стад козлов и ослов, которых ведут некто Козлов и Ослов. В пьесе «Ёлка у Ивановых» нет ни одного персонажа по фамилии Иванов. Строго говоря, здесь есть сюжет: няня отрубает голову ребёнку и попадает под суд, — но эта история мгновенно тонет в потоке причудливых сцен и не связанных друг с другом фраз; у Введенского распадается не просто связь времён — но элементарная логическая связность слов и вещей. Ёлка, которую ждут персонажи, оборачивается сеансом коллективного умирания; единственной неоспоримой реальностью в сломавшемся мире оказывается смерть.

Подробнее о книге

Случаи

Даниил Хармс1939

Цикл коротких историй, написанных после ареста и травли, которым подвергся Хармс в начале 30-х: в это время его практически перестают печатать. Хармс описывает, по собственному выражению, «жизнь в своём нелепом проявлении»: все рассказы построены на странностях, нелепицах, сочетании несочетаемого, проявлениях немотивированной жестокости или сбоях в работе языка. «Случаи» читаются прежде всего как собрание гомерически смешных анекдотов, но в них можно найти и отражение абсурда советской жизни 30-х, и интерес Хармса к скрытым механизмам мироздания. По словам философа Михаила Ямпольского, «Случаи» разрушают само понятие «действительности», а заодно и способность литературы «объективно» говорить о ней. Впрочем, именно юмористическая сторона сделала «Случаи» необыкновенно популярными: «я вынул из головы шар», «опять об Гоголя», «я писатель, — а по-моему, ты говно», «вот какие большие огурцы продаются теперь в магазинах» — эти фразы уже давно живут своей жизнью.

Подробнее о книге

Старуха

Даниил Хармс1939

Самое крупное и загадочное из поздних произведений Хармса. Рассказчик встречает мёртвую старуху; пытаясь избавиться от её (всё ещё в каком-то смысле живого) трупа, он переживает череду абсурдных и загадочных происшествий. «Старуха» во многом автобиографична: рассказчик живёт примерно там же, где Хармс, его точно так же интересует смерть, бессмертие и чудо; подобно автору, он ненавидит детей. За вычетом этих узнаваемых деталей, «Старуха» похожа на сюрреалистическое кино: здесь происходят таинственные необъяснимые вещи; их разгадка может находиться где угодно, возможно, её вовсе нет. Написанная из точки, в которой отношения между реальностью и языком уже безвозвратно разрушены, «Старуха» тем не менее парадоксально продолжает «петербургский текст» русской литературы: невидимые нити преемственности связывают её с «Пиковой дамой», «Преступлением и наказанием» и «Петербургом» Белого.

Подробнее о книге

Неукушенный локоть

Сигизмунд Кржижановский1940

Не опубликованный при жизни Сигизмунда Кржижановского сборник новелл — одна из последних его художественных книг. Сборник носит подзаголовок «Рассказы о Западе», и они порой действительно выглядят как переводы с какого-то из западноевропейских языков: неслучайно здесь есть несколько текстов, продолжающих свифтовского «Гулливера». Порой новеллы Кржижановского педалируют аномальность (увечье, безумие); порой, начинаясь небольшой абсурдной деталью, его сюжеты выходят из-под контроля обыденных обстоятельств: в заглавной новелле желание некоего человека укусить себя за локоть становится поводом к появлению нового, философски фундированного вида спорта (здесь вспоминается младший современник Кржижановского — польский классик абсурдистского юмора Витольд Гомбрович); деревянные мишени вдруг идут войной на реальную армию. В 1940-е оптика Кржижановского поможет ему в создании «физиологических очерков» о москвичах в первый год войны.

Щенки

Павел Зальцман1932 1952

Павел Зальцман — художник, кинооператор, ученик Филонова и младший товарищ обэриутов; его главный литературный труд — роман о Гражданской войне, увиденной глазами двух щенков. В этой звериной оптике стираются различия между белыми и красными (а в какой-то момент и между людьми и животными); всё, что мы видим, — нерасчленимый поток насилия, страдания и горя. Зальцман создаёт словесный аналог филоновской живописи; его текст как будто написан грубыми экспрессивными мазками; в этом хаосе не всегда можно понять, от чьего лица ведётся повествование и где происходит действие, ощутим лишь апокалипсический ужас происходящего. Зальцман писал роман в течение двадцати лет и оставил его незавершённым; «Щенки» были опубликованы лишь в 2010-х.

Одна абсолютно счастливая деревня

Борис Вахтин1965

Вахтин — петербургский учёный-синолог и переводчик с китайского, но главную свою книгу он написал о русской деревне. История недолгой любви, перемежающаяся описанием ужасов войны и вдохновенными одами русской природе, разложена на несколько глав-разговоров, в которых собеседниками героев на равных выступают огородное пугало, колодец и сама земля, а спотыкающаяся разговорная речь местами приобретает эпический масштаб. Бытовые детали и балансирующие на грани абсурда диалоги увидены здесь как часть естественного цикла бытия, в котором и обретается последняя простота и правда. Вахтина не публиковали при жизни, сейчас его поразительная книга известна в первую очередь благодаря спектаклю в «Мастерской Петра Фоменко».

Шатуны

Юрий Мамлеев1966

Молодой человек Фёдор Соннов, убивающий случайных людей, чтобы «поговорить» с ними, попадает сначала в компанию деревенских жителей, одержимых убийственной похотью, а затем в кружок «метафизических» садистов, зацикленных на идее смерти. Роман переполнен деталями вроде самоудовлетворения с помощью головы живого гуся, супа из прыщей и оргазма при созерцании собственного отражения; люди здесь переживают духовную смерть и превращаются в кур, лежат в «травяных могилках» и разглагольствуют об Абсолюте. «Шатуны» доводят до гротескного предела духовное блуждание в потёмках, свойственное подпольным советским интеллектуалам, — и производят оглушающее впечатление: по свидетельству Мамлеева, двух человек его роман отговорил от самоубийства; в то же время один американский критик сказал, что «мир не готов к этому роману».

Духовка

Евгений Харитонов1969

«Смерть в Венеции» эпохи брежневского застоя. Монолог о неразделённой, стыдной и обречённой любви героя-рассказчика, городского интеллектуала, к шестнадцатилетнему подростку Мише, случайно встреченному им в дачном посёлке. Герой ищет встреч с мальчиком, пытается расположить его к себе, но каждый его поступок и каждая реплика пронизаны удушливым страхом разоблачения. Текст рассказа больше похож на тревожное дневниковое бормотание — «ушёл-пришёл-сказал-увидел», и эта подробнейшая документация рутинных действий и пустых диалогов тоже похожа на метод конспирации, сокрытия запретных чувств, но уже от самого себя. Харитонов создаёт литературу «двойного подполья», невидимую не только для официальной советской литературы, но и для культурного андеграунда того времени.

Москва — Петушки

Венедикт Ерофеев1970

Алкоголик-интеллектуал едет на электричке из Москвы в Петушки, чтобы увидеться с любимой женщиной и сыном. В пути он много пьёт, размышляет на философские темы и погружается в алкогольные галлюцинации. История о пьянице в электричке оборачивается энциклопедией культурной жизни 1960-х, с многочисленными отсылками к Библии, русской классике, обыгрыванием клише советской пропаганды. Текст поэмы движется единым потоком, свободно меняя и регистр языка — высокий штиль здесь перемежается матом, и регистр повествования, возвышенные фантазии соседствуют с физиологическими подробностями. Сюжет образуют не события, происходящие с Веничкой, и даже не перемещение героя по Подмосковью, а драматическое движение его сознания.

Подробнее о книге