«Четвёртая проза» — нечто среднее между исповедью и памфлетом. Текст её вырос из обличительного открытого письма Мандельштама советским писателям. В своём произведении он яростно заявляет о разрыве с этими писателями и с интеллигенцией в целом, обвиняя её в трусливом и угодливом потворстве жестокому произволу, который творит власть.

«Четвёртую прозу» Мандельштам диктовал жене зимой 1929/30 годов под свежим впечатлением от последствий так называемого дела об «Уленшпигеле». В середине сентября 1928 года издательством «Земля и фабрика» был выпущен роман Шарля де Костера «Легенда об Уленшпигеле». На титульном листе Мандельштам был ошибочно указан как переводчик, хотя в действительности он лишь обработал и свёл в один текст два сделанных ранее перевода — Аркадия Горнфельда и Василия Карякина. Ни Горнфельд, ни Карякин о готовящемся издании ничего не знали и никаких денег предварительно не получили. Мандельштам первый известил Горнфельда об ошибке издательства и заявил, что отвечает «за его гонорар всем своим литературным заработком». Тем не менее Горнфельд не без оснований счёл поведение издательства предосудительным, а Мандельштама — легкомысленным. Разыгрался нешуточный литературный скандал, быстро переросший в травлю Мандельштама, в которой приняла участие главная государственная газета «Правда». В итоге конфликтная комиссия Федерации объединения советских писателей признала ошибочность травли Мандельштама и одновременно его моральную ответственность за всё произошедшее. Поэт был взбешён таким компромиссным решением.

Восприятие «Четвёртой прозы» чрезвычайно затруднено, поскольку Мандельштам воспользовался при её написании обычным для себя как для поэта методом сложно ветвящихся ассоциаций. У текста есть пять биографических ключей. Помимо 1) «дела об «Уленшпигеле», это 2) заступничество Мандельштама за семерых советских работников, облыжно обвинённых в экономической контрреволюции и приговорённых к расстрелу 14 апреля 1928 года, а также 3) трудный быт Мандельштама летом 1929 года в общежитии ЦЕКУБУ (Центральной комиссии по улучшению быта учёных), 4) не состоявшаяся летом 1929 года поездка поэта в Армению и 5) его служба на должности ведущего литературной страницы в газете «Московский комсомолец» летом и осенью 1929 года. Однако эти биографические ключи автор от читателя «Четвёртой прозы» прячет, зато буквально обрушивает на него поток метафор, инвектив, ничего не говорящих читателю фамилий, литературных реминисценций и ядовитых шуток. В итоге у неподготовленного читателя остаётся впечатление художественно очень сильного и негативно окрашенного высказывания, общий смысл которого ему остаётся непонятным.

Разумеется, не могло быть и речи о публикации «Четвёртой прозы» в Советском Союзе сразу же после её написания. Более того, Осип и Надежда Мандельштам никогда не решались держать у себя рукопись этого текста. Некоторое время она хранилась у Любови Назаревской (побочной дочери Максима Горького), а кроме того, текст «Четвёртой прозы» на случай утраты рукописи Надежда Мандельштам выучила наизусть. Первая публикация состоялась лишь во втором томе американского собрания сочинений поэта (Вашингтон, Нью-Йорк, 1964), а в СССР — в 1988 году, в № 3 таллинского журнала «Радуга». Затем последовало несколько изданий с текстологическими уточнениями, среди которых особо выделим тщательно подготовленную А. А. Морозовым публикацию в серии «Литературные мемуары» (Мандельштам О. Э. Шум времени. М.: Вагриус, 2002. С. 151–172).

Текст Мандельштама густо насыщен отсылками к другим авторам. Некоторые из них свидетельствуют о значительном влиянии этих авторов на поэтику «Четвёртой прозы». Среди таких текстов-предшественников — «Божественная комедия» Данте, «Моя родословная» Пушкина, финал «Шинели» Гоголя, «Былое и думы» Герцена, сатирические стихотворения Некрасова («Как будто вколачивал гвозди / Некрасова здесь молоток» — так охарактеризует некрасовские стихотворения Мандельштам в 1933 году), а также ранние фельетоны Зощенко.

У «Четвёртой прозы» был весьма ограниченный круг читателей и слушателей-современников. В него входили Анна Ахматова и её третий муж Николай Пунин Николай Николаевич Пунин (1888–1953) — критик, искусствовед. Больше двадцати лет проработал в Русском музее, создал в нём отдел новейших течений, руководил отделом ИЗО Наркомпроса. С 1923 по 1939 год Пунин жил в гражданском браке с Анной Ахматовой. Был арестован в 1921 году по делу Петроградской боевой организации вместе с Николаем Гумилёвым и в 1935 году вместе с Львом Гумилёвым за участие в контрреволюционной террористической группе. В 1949 году Пунин был уволен из Ленинградского университета, а затем осуждён на 10 лет лагерей, одним из пунктов обвинения было «преклонение перед буржуазным искусством Запада». Умер в лагерной больнице. ⁠ , филолог Виктор Шкловский, тогдашняя близкая подруга семьи Мандельштам Эмма Герштейн Эмма Григорьевна Герштейн (1903–2002) — писательница, литературовед. В конце 1920-х Герштейн подружилась с семьёй Мандельштам. Через них она познакомилась с Цветаевой, Пастернаком, Ахматовой, долгое время переписывалась со Львом Гумилёвым, когда тот сидел в лагере. В конце 1930-х Герштейн начала занятия литературоведением, изучала поэзию Лермонтова и его участие в «кружке шестнадцати». В 1998 году были изданы воспоминания Герштейн о Мандельштаме, Ахматовой и их окружении. ⁠ и некоторые другие. Сведения о том, как ими была воспринята «Четвёртая проза», очень скудны. Можно лишь предположить, что общая реакция была сходной с оценкой поэта и переводчика Георгия Шенгели, которому Мандельштам тоже давал почитать «Четвёртую прозу». Как вспоминала Эмма Герштейн, «Шенгели… назвал её «одной из самых мрачных исповедей, какие появлялись в литературе» и упоминал Жан-Жака Руссо».

В мемуарных заметках о Мандельштаме, написанных в первой половине 1960-х годов, Ахматова с горечью, но и с гордостью говорит о произведении Мандельштама: «Эта проза, такая неуслышанная, забытая, только сейчас начинает доходить до читателя, но зато я постоянно слышу, главным образом от молодёжи, которая от неё с ума сходит, что во всём XX веке не было такой прозы». Протоиерей Михаил Ардов Михаил Викторович Ардов (1937) — писатель, священнослужитель. Вырос в семье писателя Виктора Ардова и актрисы Нины Ольшевской, в их квартире на Ордынке во время приездов в Москву жила Анна Ахматова. В 1964 году Ардов принял крещение, в 1980 году был рукоположён в священники. С 1993 года он перешёл в Русскую православную церковь за границей, спустя два года — в Российскую православную автономную церковь. Ардов — автор нескольких книг воспоминаний: «Легендарная Ордынка», «Монография о графомане», «Всё к лучшему». ⁠ так комментирует этот фрагмент: «Ахматова дала мне прочесть «Четвёртую прозу», и сказать, что она мне понравилась, — ничего не сказать. Полагаю, восторги, которые я высказывал Ахматовой, хотя бы отчасти внушили ей отзыв об этом неподражаемом произведении».

Сходным образом вспоминает о своём восприятии «Четвёртой прозы» в начале 1960-х годов ещё один младший современник, входивший в близкое окружение Ахматовой, — поэт Анатолий Найман. Он рассказывает, как по рукам в Москве и в Ленинграде тогда стала ходить машинопись «Четвёртой прозы», «ошеломлявшей сочетанием эгоцентрически агрессивной изысканности с ругательностью, органичной для ситуации травли и потому лишённой индивидуальных черт. Ритм, приспособившийся к прерывистому дыханию обложенного со всех сторон, но продолжающего свой «косящий бег» благородного зверя; высокий тон, едва не срывающийся на крик; максимализм претензий, поддержанный полнотой самоотдачи, — всё это вместе представлялось молодому человеку наиболее привлекательной и наилучшим образом отвечающей его собственным литературным притязаниям манерой. На неё ориентировались, в частности, и мои первые прозаические опыты: было соблаз­нительно видеть в ней универсальность и, стало быть, многообещающие перспективы» ¹  Найман А. Г. Рассказы о Анне Ахматовой. М.: Художественная литература, 1989. C. 81. ⁠ .

Влияние произведения Мандельштама легко выявляется и в некоторых полемических эссе высоко ценившего «Четвёртую прозу» Иосифа Бродского. Безусловно ощутимо оно и в мемуарных книгах мандельштамовской вдовы Надежды Яковлевны, особенно в её «Второй книге», полной страстных обвинений современников поэта и желчных карикатур на них.

Впрочем, эзотеричность мандельштамовского произведения всё же воспрепятствовала его сильному воздействию на русскую прозу и поэзию 1960–2000-х годов. Востребованными в первую очередь оказались отдельные формулы из «Четвёртой прозы»: «ворованный воздух», «для меня в бублике ценна дырка», «писателям, которые пишут заведомо разрешённые вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове» и так далее.

В этот период Сталин прибирал к рукам всю власть в стране и пробовал возможности судебно-карательной системы. В частности, с 18 мая по 6 июля 1928 года в Москве прошёл инсценированный судебно-политический процесс (так называемое «Шахтинское дело»): 53 руководителя и специалиста угольной промышленности СССР были несправедливо обвинены в саботаже, экономической контрреволюции и шпионской деятельности и приговорены к суровым наказаниям (пятеро расстреляны, шесть человек посажены на 10 лет и так далее). Собственно говоря, процесс шестерых членов правления кредитных обществ (их фамилии: Гурвич, Винберг, Ратнер, Капцов, Синелюбов, Ким) и одного работника Наркомфина (Николаевский), за которых заступился Мандельштам, был одним из прологов к «Шахтинскому делу». Несчастных хозяйственников обвиняли в разглашении секретных сведений о хлебных запасах и конъюнктуре советского рынка. Один из обвиняемых (Лев Исаевич Гурвич) был дальним родственником упоминаемых в «Четвёртой прозе» Веньямина Кагана и Исая Мандельштама. Все эти обстоятельства стали фоном, на котором создавалась «Четвёртая проза», источником мандельштамовской злости, многократно прорывающейся в тексте — в упоминании о есенинской строчке «Не расстреливал несчастных по темницам» как «подлинном каноне настоящего писателя» или в проклятиях по адресу «литературы», которая «помогает начальникам держать в повиновении солдат и помогает судьям чинить расправу над обречёнными».

«Название это домашнее — она четвёртая по счёту… а цифра привилась по ассоциации с сословием, о котором он думал…» — объясняет Надежда Мандельштам. Но это объяснение само нуждается в комментарии: четвёртым мандельштамовское произведение стало вслед за его относительно объёмными прозаическими текстами «Шум времени», «Феодосия» и «Египетская марка», а «четвёртым сословием», начиная с 1840-х годов, традиционно называют рабочий класс. У Мандельштама это словосочетание употребляется в стихотворении «1 января 1924»:

Ужели я предам позорному злословью —
Вновь пахнет яблоком мороз —
Присягу чудную четвёртому сословью
И клятвы крупные до слёз?

По ещё одному предположению, заглавие произведения Мандельштама может означать: последняя, крайняя или не могущая быть продолженной (по аналогии, например, с выражением «четвёртый Рим»). Числительное «четвёртый» встречается в двух стихотворениях поэта: «Не три свечи горели, а три встречи — / Одну из них сам Бог благословил, / Четвёртой не бывать, а Рим далече, — / И никогда он Рима не любил» («На розвальнях, уложенных соломой…», 1916) и «Играй же на разрыв аорты / С кошачьей головой во рту, / Три чорта было — ты четвёртый, / Последний чудный чорт в цвету» («За Паганини длиннопалым…», 1935). Можно вспомнить и о понятии «четвёртое измерение» в значении «другое, фантастическое пространство», именно в этом своём качестве употреблённом в ранней статье Мандельштама «Франсуа Виллон» (1910?): «Высшее общество, вслед за своими поэтами, по-прежнему уносилось мечтой в четвёртое измерение Садов любви и Садов отрады».

В самóй «Четвёртой прозе», во-первых, упоминается «четверг» в качестве традиционного последнего дня выпуска газеты («…московским редактором-гробовщиком, изготовляющим глазетовые гробы на понедельник, вторник, среду и четверг»), а во-вторых, говорится о том, что автор «подписал с Вельзевулом или ГИЗом» договор, «в котором обязался» «отрыгнуть в четверном размере всё незаконно присвоенное».

Так или иначе, но уже заглавие мандельштамовской прозы свидетельствует о том, что в ней он собирается порвать не только с советскими писателями, но и с читателем, во всяком случае с тем читателем-традиционалистом, который ждёт от произведения ясности и прозрачности.

Удивительно: автор «Четвёртой прозы» обвиняет интеллигенцию в пособничестве жестокому большевистскому режиму, однако о самóм режиме Мандельштам высказывается в своём произведении скорее с уважением. В третьей главке он говорит про «великое, могучее, запретное понятие класса», а в одном из вариантов произведения прямо формулирует: «Кто же, братишки, по-вашему больше филолог: Сталин, который проводит генеральную линию, большевики, которые друг друга мучают из-за каждой буквочки, заставляют отрекаться до десятых петухов, — или Митька Благой с верёвкой? По-моему — Сталин. По-моему — Ленин. Я люблю их язык. Он мой язык». Согласно Мандельштаму как автору «Четвёртой прозы», омерзительны именно холуйство и беспринципность, а вот принципиальная жёсткость способна вызвать понимание. Плохо то, что потерявшая лицо из-за «животного страха» интеллигенция не выполняет своей главной функции — воспитывать власть и удерживать её в пределах принципиальной жёсткости, не давая соскользнуть в бессмысленную жестокость.

Об этом Мандельштам тоже пишет в третьей главке «Четвёртой прозы», уподобляя большевиков и комсомольцев распоясавшимся школьникам, а интеллигенцию — трусливому учителю Филиппу Филипповичу (уж не с намёком ли на булгаковского Филиппа Филипповича Преображенского из «Собачьего сердца»?): «Мы школьники, которые не учатся. Мы комсомольская вольница. Мы бузотёры с разрешения всех святых. У Филиппа Филипповича разболелись зубы. Филипп Филиппович сватается. Филипп Филиппович не пришёл и не придёт в класс».

Напомним, что сам Мандельштам, спасая советских работников, обвинённых в саботаже, явился к члену ЦК партии Николаю Ивановичу Бухарину и добился от него отмены смертного приговора.

Итак, в одном из вариантов восьмой главки своего произведения Мандельштам воспел Сталина-филолога. Однако в финале пятой главки, посылая очередную порцию проклятий своим литературным врагам, он же позволил себе страшный и крамольный намёк: советским трусливым «писателям я бы запретил вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей? — ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать — в то время как отцы их запроданы рябому чёрту на три поколения вперёд». «Рябой чёрт» здесь — это, без сомнения, Сталин. Как известно, он стал рябым после перенесённой оспы, Рябым звали его товарищи по революционному подполью. Получается, что уже при первом своём появлении в произведениях Мандельштама образ Сталина амбивалентно двоится: «запроданы рябому чёрту» — негативно, но предположительно, косвенно, эвфемистически, а «филолог Сталин» — одобрительно и прямо.

В этом направлении развивалось отношение поэта к тирану и дальше. Сквозь омерзение прорывалось невольное восхищение силой и последовательностью (как в знаменитой инвективе против Сталина «Мы живём, под собою не чуя страны…» (1933) с её строками: «Его толстые пальцы, как черви, жирны, / И слова, как пудовые гири, верны»). Сквозь одический восторг невольно проступали ужас и страх (как в воспевшем Сталина стихотворении «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» (1937) с его строками: «На всех готовых жить и умереть / Бегут, играя, хмурые морщинки»).

Одно из самых страшных мест мандельштамовского произведения — это список продиктованных «животным страхом» призывов из третьей главки «Четвёртой прозы»: «Приказчик на Ордынке работницу обвесил — убей его! Кассирша обсчиталась на пятак — убей её! Директор сдуру подмахнул чепуху — убей его! Мужик припрятал в амбаре рожь — убей его!»

Возможно, автор «Четвёртой прозы» саркастически полуцитирует здесь мгновенно ставшие знаменитыми строки из поэмы Эдуарда Багрицкого «ТВС», написанной в том же 1929 году, что и «Четвёртая проза»:

А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди — и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку под стать.
Оглянешься — а вокруг враги;
Руки протянешь — и нет друзей;
Но если он скажет: «Солги», — солги.
Но если он скажет: «Убей», — убей.

Должно быть, неслучайно в 1935 году Мандельштам в разговоре с Сергеем Рудаковым Сергей Борисович Рудаков (1909–1944) — поэт, литературовед. В 1935 году по причине дворянского происхождения Рудаков был выслан из Ленинграда в Воронеж, там познакомился с Мандельштамом, работал над комментариями и биографическими ссылками к его произведениям. После возвращения в Ленинград Рудаков преподавал литературу, участвовал в работе Пушкинской комиссии Академии наук. Во время войны за попытку спасти своего знакомого-толстовца от призыва Рудаков был отправлен в штрафбат, погиб в бою. ⁠ иронически назовет Багрицкого «подпоэтом».

Перечислим в порядке появления в тексте:

Профессору математики Московского университета Веньямину Фёдоровичу Кагану за то, что в деле спасения семерых банковских служащих действовал слишком медленно и нерешительно.

Своему однофамильцу (сверхдальнему родственнику) Исаю Бенедиктовичу Мандельштаму за то, что он струсил и никакой реальной помощи арестованным не оказал (от него первого Осип Мандельштам и узнал об этом деле).

Филологу и критику, народнику Аркадию Георгиевичу Горнфельду за то, что вместо товарищеской солидарности с коллегой по переводческому и литературному цеху (самим Мандельштамом) проявил строптивость и высокомерие и, таким образом, превратился в инструмент в руках советских писателей, использованный ими для травли поэта.

Филологу Дмитрию Дмитриевичу Благому за то, что холуйствовал перед большевиками и за то, что организовал при Доме советских писателей (так называемом Доме Герцена В этом доме (Тверской бульвар, 25) в 1812 году родился и жил несколько месяцев Александр Герцен. В 1920-е годы дом был отдан нескольким литературным организациям (в «Мастере и Маргарите» он стал прообразом дома Грибоедова, где по сюжету размещался МАССОЛИТ). Во флигеле было общежитие для писателей, где жили Мандельштам, Пастернак, Платонов. С 1933 года здесь находится Литературный институт имени Горького. ⁠ ) литературный музей, где поместил кусок верёвки, на которой удавился Сергей Есенин (тем самым оскорбив память поэта).

Своему приятелю, благополучному советскому прозаику Валентину Катаеву — за цинизм (Катаев фигурирует в «Четвёртой прозе» как «один мерзавец»).

Французскому поэту Мари-Жозефу Блезу Шенье за то, что, будучи во время Великой французской революции членом Конвента и Якобинского клуба, не заступился за своих арестованных братьев Луи и Андре и не воспрепятствовал казни последнего.

Также перечислим в порядке появления в произведении:

Прозаика Михаила Михайловича Зощенко за то, что он в своих рассказах не льстил рабочим и крестьянам (подобно остальным советским писателям), а изобразил представителей «четвёртого сословья» правдиво («Показал нам трудящегося», — формулирует Мандельштам в «Четвёртой прозе») и пытался их тем самым воспитывать.

Поэта Сергея Александровича Есенина за то, что он не подлаживался под строгие правила, установившиеся к середине 1920-х годов в среде советских писателей (был «смертельным врагом литературы» — формулирует Мандельштам), а в строке «Не расстреливал несчастных по темницам» (из стихотворения «Я обманывать себя не стану…») пожалел жертв советского режима.  

Секретаршу Бухарина Августу Петровну Короткову — за её доброжелательность и приверженность «Правде-Партии» (Бухарин в течение долгих лет главным редактором газеты «Правда»).

Французского поэта Андре-Мари де Шенье — за его бесстрашную борьбу с властью и презрение к продажным французским литераторам.

Упоминание о двух братьях Шенье (приспособленце и герое), как и парное появление в тексте «Митьки Благого» и «Серёжи Есенина», как и рассказ в начале произведения о другом, трусливом Мандельштаме (Исае Бенедиктовиче), служит более полному раскрытию одной из ключевых тем «Четвёртой прозы». Это тема противопоставления сервильной, угоднической литературы и подлинной, не оглядывающейся на власть словесности. В пятой главке произведения автор обозначает эту оппозицию очень чётко: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешённые и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух».

Всего в произведении встречается семь словоформ с корнем «китай» («китайщину», «китайскую», «китаец», «китайца», «китайцам», «китаёзам», «китайском»), и почти все они окрашены резко негативно. В Москве в 1920-х годах жила целая колония китайцев: одних китайских прачечных артелей к 1930 году в столице насчитывалось целых восемь штук. Мандельштам отдавал туда стирать и гладить свою одежду и вообще к московским китайцам он относился хорошо (напомним о строке про «чистых и честных китайцев» в мандельштамовском стихотворении 1931 года «Ещё далёко мне до патриарха…»). Однако в «Четвёртой прозе» в соответствии с общим негативным её настроем Мандельштам вспоминает не о честности и чистоплотности китайцев, а об их коварстве, угодливости и склонности к социальной мимикрии. Возможно, он имел в виду и то обстоятельство, что многие китайцы после революции служили в Советской России в карательных органах. Отсюда в «Четвёртой прозе» и возникает зловещий образ китайца, который, «когда рубят головы, из той породы, что на цыпочках ходят по кровавой советской земле».

Ещё одна важная составляющая образа китайца для Мандельштама как автора «Четвёртой прозы» — это торжественная пышность китайской речевой манеры. Ещё Чехова в «Скучной истории» это спровоцировало употребить для характеристики выспренней словесной белиберды обидное слово «китайщина»: «…Мы не можем, чтобы не золотить нашей речи всякой китайщиной, вроде: «Вы изволили справедливо заметить» или «Как я уже имел честь вам сказать»…» В сходном значении употреблено существительное «китайщина» и в «Четвёртой прозе»: «Мы стреляем друг у друга папиросы и правим свою китайщину» (устное наблюдение филолога Дарьи Фадеевой).

Наконец, китайская речь непонятна для большинства русских людей, и вот это парадоксальным образом становится в произведении Мандельштама едва ли не единственной положительной характеристикой всего китайского. Во всяком случае, с китайцем, говорящим на тёмном для окружающих языке, он сравнивает себя самого: «Я китаец, никто меня не понимает».

Пытаясь отвлечь Мандельштама от «дела об «Уленшпигеле», Николай Бухарин придумал отправить поэта в командировку в далёкую Армению. 14 июня 1929 года он написал председателю армянского Совнаркома: «Дорогой тов. Тер-Габриэлян! Один из наших крупных поэтов, О. Мандельштам, хотел бы в Армении получить работу культурного свойства (например, по истории армянского искусства, литературы в частности, или что-либо в этом роде). Он очень образованный человек и мог бы принести вам большую пользу. Его нужно только оставить на некоторое время в покое и дать ему поработать. Об Армении он написал бы работу. Готов учиться армянскому языку и т. д. Пожалуйста, ответьте телеграфом на ваше представительство. Ваш Бухарин». Вскоре из Еревана пришёл положительный ответ, подписанный наркомом просвещения и зампредсовнаркома Армянской ССР Асканезом Артемьевичем Мравяном. В нём говорилось: «Просьба передать поэту Мандельштаму возможность предоставить в Университете лекции по истории русской литературы также русскому языку в Ветеринарном институте». Однако после внезапной смерти Мравяна 23 октября 1929 года поездка была отложена на неопределённое время и состоялась только весной 1930 года. Может быть, «Четвёртую прозу» и можно считать своеобразной «лекцией» по русскому языку, прочитанной в «ветеринарном институте»? Не поэтому ли Мандельштам обращается в своём произведении к советской интеллигенции следующим образом: «Я пришёл к вам, мои парнокопытные друзья»?

В финальной, шестнадцатой главке мандельштамовского произведения изображается, как «ночью по Ильинке ходят анекдоты. Л<енин> и Т<роцкий> ходят в обнимку, как ни в чём не бывало. У одного вёдрышко и константинопольская удочка в руке». Благодаря помощи исследователя советских анекдотов Михаила Мельниченко мы теперь можем рассказать анекдот, на который намекает здесь автор «Четвёртой прозы». Он полностью процитирован в позднейшей книге корреспондента UPI в СССР Евгения Лайонса, вышедшей в Нью-Йорке в 1935 году. Вот этот анекдот в русском переводе:

«Троцкий, находясь в изгнании, в Турции, ловил рыбу. Мальчик, продававший газеты, решил над ним подшутить:

— Сенсация! Сталин умер!

Но Троцкий и бровью не повёл:

— Молодой человек, — сказал он разносчику, — это не может быть правдой. Если бы Сталин умер, я уже был бы в Москве.

На следующий день мальчик снова решил попробовать. На этот раз он закричал:

— Сенсация! Ленин жив!

Но Троцкий не попался и на эту уловку.

— Если бы Ленин был жив, он бы сейчас был здесь, рядом со мной» ² Lyons E. Moscow Carrousel. NY: A. A. Knopf, 1935. P. 328. ⁠ .

Безо всякой взаимной приязни. Эмма Герштейн вспоминает, что когда Мандельштаму пришлось жить в Доме Герцена в 1932 году, он вымещал раздражение против собратьев по литературе следующим образом: «Становился у открытого окна своей комнаты, руки в карманах, и кричал вслед кому-нибудь из них: «Вот идёт подлец NN!» Стоит ли удивляться тому, что с Мандельштамом вскоре поквитались за всё? Сосед поэта по Дому Герцена Амир Саргиджан (Бородин) Сергей Петрович Бородин (псевдоним до 1941 года — Амир Саргиджан; 1902–1974) — писатель. В молодости Бородин ездил в командировки на Кавказ, где местные жители называли его Сергей-джан, позднее это имя превратилось в псевдоним Амир Саргиджан. В 1930-е годы писал повести и рассказы на материале поездок в Казахстан и Таджикистан; в 1941 году выпустил исторический роман «Дмитрий Донской», который выдержал два с половиной десятка изданий общим тиражом больше миллиона экземпляров. В 1951 году переехал из Москвы в Ташкент. ⁠ , заняв у Мандельштама 75 рублей, всячески увиливал, не отдавая долга. Однажды Осип Эмильевич не слишком деликатно напомнил Саргиджану о взятых деньгах. В ответ Саргиджан пустил в ход кулаки, причём досталось не только Мандельштаму, но и Надежде Яковлевне. 15 сентября 1932 года состоялся товарищеский суд «по делу Мандельштама — Саргиджана». Председательствовал на этом суде классик советской литературы Алексей Николаевич Толстой. Суд всего лишь обязал Саргиджана вернуть деньги, но никакого морального порицания ему не вынес. Мандельштам Толстого возненавидел и при первой представившейся возможности дал ему пощёчину при большом стечении народа. Показательно, что по поводу этого громкого происшествия президиум Ленинградского оргкомитета Союза советских писателей счёл нужным 27 апреля 1934 года отправить Толстому специальное письмо: «Мы не сомневаемся в том, что хулиганская выходка Мандельштама встретит самое резкое осуждение со стороны всей советской писательской общественности. Вместе с тем мы с большим удовлетворением отмечаем ту исключительную выдержку и твёрдость, которую Вы проявили в этом инциденте. Только так и мог реагировать подлинный советский писатель на истерическую выходку человека, в котором до сих пор ещё живы традиции худшей части дореволюционной писательской среды».

Именно инициатива руководства советской писательской организации привела к тому аресту Мандельштама, который окончился его гибелью. Вернувшись из воронежской ссылки во второй половине мая 1937 года, поэт стал надоедать московскому писательскому начальству, настаивая на том, чтобы был проведён вечер его стихов. Начальство (в лице генерального секретаря Союза советских писателей Владимира Ставского) решило отделаться от Мандельштама самым простым и действенным способом. Ставский направил письмо-донос наркому внутренних дел СССР Николаю Ежову, в котором просил «помочь решить» вопрос о поэте. Вскоре после этого письма Мандельштам и был арестован.