Эти четырнадцать коротких эссе — воспоминания о детстве и отрочестве будущего поэта. Однако в «Шуме времени» нет подробного и последовательного биографического рассказа, личность героя-рассказчика здесь скорее оказывается «фигурой умолчания» — в центре внимания автора окружающий мир, сформировавший его. Этот мир включает родительскую семью, школу, Петербург и его пригороды (прежде всего Павловск), круг чтения, поездки в Финляндию на дачу и в Ригу к родителям отца, политические события 1890–1900-х годов.

Работа над «Шумом времени» шла осенью 1923 года в Гаспре (Крым) и затем зимой, весной и летом 1924 года в Ленинграде и в Апрелевке под Москвой. Книга писалась по заказу Исайи Лежнёва, издателя журнала «Россия», однако была им отклонена, так как, по свидетельству Надежды Мандельштам, «он ждал рассказа о другом детстве — своём собственном или Шагала, и поэтому история петербургского мальчика показалась ему пресной».

В каждом эссе задаётся автобиографическая тема, центральный образ, вокруг которого группируются разнородные впечатления и порождённые ими культурологические размышления.

Например, первый очерк, «Музыка в Павловске», — рассказ не только о концертах на Павловском вокзале, но о самом Павловске — «городе дворцовых лакеев, действительный статских вдов, рыжих приставов, чахоточных педагогов… и взяточников, скопивших на дачу-особняк», о том, как нанимали детям бонн, о всеобщем интересе к «делу Дрейфуса» Судебный процесс над французским офицером Альфредом Дрейфусом, евреем по национальности. В 1894 году Дрейфуса обвинили в шпионаже в пользу Германии и, несмотря на отсутствие серьёзных доказательств, осудили на пожизненную каторгу. Приговор вызвал яростные общественные дебаты, разделив Францию и всю Европу на сторонников и противников Дрейфуса. Эмиль Золя опубликовал открытое письмо французскому президенту под заголовком «Я обвиняю!», в котором утверждал, что офицер пострадал из-за антисемитизма. В 1906 году Дрейфуса признали невиновным. ⁠ , об иллюстрациях в «Ниве» и «Всемирной панораме». Всё это — на трёх неполных страницах.

Неожиданный поворот памяти объединяет вместе француженок-гувернанток и студенческие «бунты» у Казанского собора. Другие очерки — «Финляндия», «Тенишевское училище» — носят характер менее полифонический, но и в них присутствует сложный и разноуровневый материал, хотя и объединённый общей темой.

Иногда в центре повествования конкретный человек — репетитор Сергей Иваныч, дальний родственник Юлий Матвеевич, и названные полными именами поэт Владимир Гиппиус, преподаватель Тенишевского училища, и один из соучеников Мандельштама — Борис Синани. Но по сложной игре ассоциаций, например, в очерк о Синани вплетается совершенно посторонний сюжет — рассказ о банкире-графомане Гольдберге. В результате образуется сложный и не всегда предсказуемый, но тонко продуманный автором узор из персонажей и историй.

Весь текст в целом образует некое музыкальное единство. Хотя он начинается как будто с полуслова и на полуслове заканчивается, его структура замкнута: в первом абзаце речь идёт о «глухих годах», в последнем — о «зимнем периоде русской истории». Основным сюжетом оказывается превращение истории и «сырой» жизни в культуру, прежде всего в литературу.

Современники затруднялись назвать стоящие за книгой Мандельштама влияния: настолько радикально они переработаны. Дмитрий Святополк-Мирский Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890–1939) — публицист и литературовед. До эмиграции Святополк-Мирский выпускает сборник стихотворений, участвует в Первой мировой войне и в Гражданской войне на стороне Белого движения. В эмиграции с 1920 года; там издаёт «Историю русской литературы» на английском языке, увлекается евразийством и учреждает журнал «Вёрсты». В конце 20-х годов Святополк-Мирский интересуется марксизмом и в 1932 году переезжает в СССР. После возвращения он подписывает свои литературоведческие работы как «Д. Мирский». В 1937 году его отправляют в ссылку, где он погибает. ⁠ указывал, что «традиция Мандельштама восходит к Герцену и Григорьеву («Литературные скитальчества»); из современников только у Блока (как ни странно) есть что-то подобное местами в «Возмездии». В самом деле, уже первые слова «Шума времени» («глухие годы России») содержат прямую отсылку «В те годы дальние, глухие, /В сердцах царили сон и мгла: /Победоносцев над Россией/ Простёр совиные крыла» Александр Блок «Возмездие» ⁠ к поэме Блока. Обращали внимание на параллели с автобиографической прозой Анатоля Франса.

Филолог Анна Нижник обращает внимание на общие черты у Мандельштама и Марселя Пруста, которые объясняются общим кругом влияний ( Джон Рёскин Джон Рёскин (1819–1900) — английский искусствовед, писатель, художник. Автор пятидесяти книг, более семи сотен лекций и статей, большая часть которых посвящену искусству и архитектуре. Рёскин одним из первых открыл живописца Уильяма Тёрнера, защищал творчество прерафаэлитов, был апологетом готического стиля. К концу 1860-х годов Рёскин ушёл в политику: он критиковал капитализм, требовал реформ в образовании и социальной помощи старикам и инвалидам. С 1871 по 1886 год выпускал ежемесячный журнал для ремесленников. Творчество и идеи Рёскина оказали влияние на Махатму Ганди, Марселя Пруста, Льва Толстого. ⁠ , Анри Бергсон Анри Бергсон (1859–1941) — французский философ. Бергсон, в отличие от материалистов, видел в природе и человеке целенаправленное творческое начало, поиск новых целей и смыслов. Жизнь, согласно его концепции, возможно познать не через рассудок, а при помощи интуиции. Среди ключевых трудов Бергсона — «Материя и память» (1896), «Творческая эволюция» (1907) и «Два источника морали и религии» (1932). Его философия сильно повлияла на поэзию и литературу, в том числе и в России. В 1927 году Бергсону дали Нобелевскую премию по литературе. Умер философ в оккупированном Париже от пневмонии. ⁠ , чьи лекции Мандельштам слушал в Париже). Но с самой прустовской эпопеей Мандельштам познакомился лишь в 1928 году.

После того как журнал «Россия» отклонил рукопись, Мандельштам предпринял несколько попыток опубликовать её в периодике (журналы «Звезда», «Красная новь», альманах «Круг»). В итоге «Шум времени» вышел отдельным изданием в апреле 1925 года в издательстве «Время», по инициативе литературоведа Георгия Блока (двоюродного брата Александра Блока). Аннотация в издательском каталоге гласила: «Это беллетристика, но вместе с тем и больше чем беллетристика — это сама действительность, никакими произвольными вымыслами не искажённая. Тема книги — 90-е годы прошлого столетия и начало XX века, в том виде и в том районе, в каком охватывал их петербуржский уроженец. Книга Мандельштама тем и замечательна, что она исчерпывает эпоху». В составе «Шума времени» была напечатана также «Феодосия» — четыре очерка, посвящённых Крыму времён Гражданской войны, в дальнейшем они перепечатывались как отдельное произведение.

«Шум времени» вызвал множество критических отзывов.

Абрам Лежнёв писал, в частности: «Многое в книге Мандельштама не своевременно, не современно — не потому, что говорится в ней о прошлом, об ушедших людях, а потому, что чувствуется комнатное, кабинетное восприятие жизни, — и от этой несовременности не спасает самый лучший стиль. <…> Но как верно и метко уловлено им многое в этой эпохе общественного упадка, вырождающегося народничества, обречённости, нытья, бессилья «сочувственно тлеющей» интеллигенции!» (Литературные заметки // Печать и революция. 1925. № 4. С. 151–153). Г. Фиш говорил о книге Мандельштама как о характерном акмеистическом Акмеизм — направление русское поэзии начала XX века, провозглашающее ясность и точность поэтических образов в противовес абстрактности и таинственности символизма. Его родоначальниками и теоретиками были Николай Гумилёв, Сергей Городецкий, Анна Ахматова. Развитие акмеизма связано с поэтическим объединением «Цех поэтов». Альманах акмеистов «Гиперборей» выходил с 1913 по 1918 год. ⁠  тексте (Дирижёр Галкин в центре мира // Красная газета. 1925. 10 июня, вечерний выпуск). Критик и филолог-пушкинист Николай Лернер ([Рец. на «Шум времени» О.Мандельштама] // Былое. 1925. № 6), с неудовольствием отметив стилистические «вычуры» Мандельштама, в то же время в целом высоко оценил его книгу: «…Его ухо умело прислушаться даже к самому тихому, как в раковине, «шуму времени», и в относящейся к этой эпохе мемуарной литературе едва ли найдётся много таких — интересных и талантливых страниц».

В эмиграции на книгу отозвались Владимир Вейдле Владимир Васильевич Вейдле (1895–1979) — культуролог, поэт, философ. В 1924 году эмигрировал во Францию, где преподавал в Свято-Сергиевском богословском институте. Вейдле считал себя консерватором, исповедовал православие, при этом был последовательным сторонником европейского пути России. Он много публиковался в эмигрантской периодике («Последние новости», «Современные записки», «Числа»), писал книги о взаимосвязи искусства и религии, месте России в европейской культуре. Был близким другом Владислава Ходасевича и одним из первых исследователей его творчества. ⁠ (давний знакомый Мандельштама), Юлий Айхенвальд, Дмитрий Святополк-Мирский. Вейдле замечает, что «…Книга говорит только о двух вещах, о двух мирах, если угодно: о петербургской России и её конце и ещё «о хаосе иудейском». Оба мира сродни Мандельштаму, но они сродни ему по-разному. <….> Он не различает, не сравнивает, настоящих мыслей в его книге почти нет; но он безошибочно передаёт самый запах и вкус еврейства, и воздух Петербурга, и звук петербургских мостовых» ([Рец. на «Шум времени» О. Мандельштама] // Дни. 1925. 15 ноября). Особенно благожелателен был отзыв Святополк-Мирского: «Не будет преувеличением сказать, что «Шум времени» одна из трёх-четырёх самых значительных книг последнего времени… <…> Трудно дать понятие об этих изумительных по насыщенности главах, где на каждом шагу захватывает дыхание от смелости, глубины и верности исторической интуиции. Замечателен и стиль Мандельштама. Как требовал Пушкин, его проза живёт одной мыслью. И то, чего наши «прости Господи глуповатые» романисты не могут добиться, Мандельштам достигает одной энергией мысли…» ([Рец. на «Шум времени» О. Мандельштама] // Современные записки. 1925. № 25).

При этом все рецензенты отмечали сравнительную слабость «крымских глав» (то есть «Феодосии»).

Гораздо более сдержанно оценил книгу Георгий Адамович. Крайне резкой была реакция Марины Цветаевой в статье «Мой ответ Осипу Мандельштаму» (оставшейся в рукописи и впервые опубликованной в 1992 году): «В прозе Мандельштама не только не уцелела божественность поэта, но и человечность человека. Что уцелело? Острый глаз. <...> Для любителей словесной живописи книга Мандельштама, если не клад, так вклад». В то же время Анна Ахматова и Борис Пастернак оценили «Шум времени» высоко.

Несколько глав книги было перепечатано в парижской газете «Дни» (1926, 3 октября). В 1928-м она была включена в книгу «Египетская марка». Опубликована в книге прозы Мандельштама (тоже под названием «Египетская марка»), вышедшей в издательстве «Ардис» (Ann Arbor, 1976), и в дальнейшем включалась во все собрания сочинений Мандельштама и в отдельные сборники.

В «Шуме времени» очень немного отклонений от фактов. Так, настоящая фамилия выборгских «купцов Шариковых» — Кушаковы; список выпуска 1907 года в Тенишевском училище, опубликованный Александром Мецем, также содержит не все упомянутые в книге имена. Но большинство реалий подтверждаются как мемуарными источниками (например, воспоминаниями брата поэта Евгения Мандельштама), так и архивными. Персонажи, названные лишь по имени, однозначно идентифицируются комментаторами: репетитор-социалист Сергей Иваныч — это Сергей Иванович Белявский, впоследствии директор Пулковской обсерватории, глуповатая писательница Наташа, знакомая семьи Синани, — Наталья Николаевна Павлинова и так далее.

Тем не менее можно говорить об известной субъективности поэта, о своеобразии и пристрастности его взгляда. Например, «безъязычие» и «косноязычие» Эмиля Вениаминовича Мандельштама не подтверждается другими источниками. Но сам Мандельштам острее, чем посторонний наблюдатель, ощущал контраст между своей матерью, по рождению принадлежавшей к ассимилированной русско-еврейской интеллектуальной элите, и самоучкой-отцом, «застрявшим» между еврейской, немецкой и русской культурами.

Есть соблазн читать мандельштамовскую прозаическую книгу как своего рода «реальный комментарий» к его лирике. В чистом виде это, конечно, не работает, так как материал в «Шуме времени» — не «сырой», он пропущен через художественный фильтр и преображён, причём иначе, чем в стихах. Но материал этот часто один и тот же. «Ребяческий империализм» юного Мандельштама, рецепция имперского мифа через петербургские городские ландшафты и через милитаризованный ритуал столичной жизни заставляет вспомнить такие стихотворения, как «Петербургские строфы» 1913 года (в частности, образ выплывающего в реку броненосца приводит на ум строки: «Чудовищна, как броненосец в доке, — / Россия отдыхает тяжело»), «Заснула чернь. Зияет площадь аркой…» (1914) и особенно «С миром державным я был лишь ребячески связан…» (1931). Воспоминания о концертах в Павловске отразились в «Концерте на вокзале» (1921). В этом стихотворении есть прямые текстуальные параллели с «Шумом времени». В прозе: «Сыроватый воздух заплесневших парков, запах гниющих парников и оранжерейных роз и навстречу ему — тяжёлые испарения буфета, едкая сигара, вокзальная гарь и косметика многотысячной толпы», — в стихах: «Ночного хора дикое начало / И запах роз в гниющих парниках».

Однако уместнее говорить не о «комментарии», а именно о параллелях, а иногда, возможно, и о сознательных автоцитатах.

Все рецензенты обращали внимание на изобразительное мастерство Мандельштама. Каждая фраза поражает ёмкостью, вещественно-смысловой наполненностью и притом пластически эффектна. Это порождало обвинения (в том числе со стороны Цветаевой) в «эстетстве», в холодном любовании мёртвыми вещами, «натюрмортизме».  

Между тем природа мандельштамовской описательности другая. Он не просто отстранённо любуется ушедшими в прошлое артефактами, а даёт физическое ощущение движения и «прорастания» исторического времени — как глобального, так и на уровне мелких бытовых деталей:

«Керосиновые лампы переделывались на электрические. По петербургским улицам всё ещё бегали конки и спотыкались донкихотовые коночные клячи. По Гороховой до Александровского сада ходила «каретка» — самый древний вид петербургского общественного экипажа; только по Невскому, гремя звонками, носились новые, жёлтые, в отличие от грязно-бордовых, курьерские конки на крупных и сытых конях».

Почти каждый абзац диахроничен, содержит детали, относящиеся к разным временам, новый, вовлечённый по ассоциации материал. Этому способствует сама  структура фразы — короткой, но достаточно разветвлённой.

Видимый «натюрмортизм» Мандельштама связан с теми творческими задачами, о которых в связи с «Шумом времени» говорит поэт Мария Степанова в книге «Памяти памяти»: «Заколотить утраченное время в сосновый гроб, вбить осиновый кол и не оборачиваться. <...> …Вопреки детской и родовой нежности дать точную схему, пластическую формулу уходящего».          

Текст содержит многочисленные отсылки к современникам. Скажем: «Один из моих друзей, человек высокомерный, не без основания говорил: «Есть люди-книги и люди-газеты», — в 1923 году такое указание на Николая Гумилёва, чью статью Отзываясь на сборник Игоря Северянина Гумилёв писал: «Уже давно русское общество разбилось на людей книги и людей газеты, не имевших между собой почти никаких точек соприкосновения. Первые жили в мире тысячелетних образов и идей, говорили мало, зная, какую ответственность приходится нести за каждое слово… любили, как Данте, умирали, как Сократы… Вторые… врезались в самую гущу современной жизни, читали вечерние газеты, говорили о любви со своим парикмахером, о бриллиантине со своей возлюбленной, пользовались только готовыми фразами» (Н. Гумилёв. «Стихи Нелли», И. Северянин, В. Хлебников, О. Мандельштам, гр. В. Комаровский, И. Анненский, Ф. Сологуб. Аполлон. 1914. №1). ⁠ цитирует здесь Мандельштам, звучало достаточно прозрачно. В главе о своём учителе Владимире Гиппиусе Мандельштам пишет: «Литературная злость! Если бы не ты, с чем бы стал я есть земную соль? Ты приправа к пресному хлебу пониманья, ты весёлое сознание неправоты, ты заговорщицкая соль, с ехидным поклоном передаваемая из десятилетия в десятилетие, в гранёной солонке, с полотенцем!» — аллюзия на стихотворение Бориса Пастернака «Не как люди, не еженедельно» (1915). Слышно в «Шуме времени» и эхо опубликованного в 1915 году «Петербурга» Андрея Белого. Такие отсылки тоже способствуют расширению ассоциативного ряда и созданию синтетического образа эпохи.

Современники (Георгий Иванов, Ахматова, Эмма Герштейн) отмечают неприязненное и отчуждённое отношение Мандельштама к мелкобуржуазному быту, в котором он вырос. Отношение это ещё усиливалось известным эмоциональным неуютом в родительской семье.

Но в «Шуме времени» мы видим скорее не открытую неприязнь, а мягкую иронию в адрес среды, где «мужчины были исключительно поглощены «делом Дрейфуса», денно и нощно, а женщины, то есть дамы с буфами, нанимали и рассчитывали прислуг, что подавало неисчерпаемую пищу приятным и оживлённым разговорам». Впрочем, сам процесс найма прислуги, напоминающий «рынок невольников», описывается с брезгливым отвращением. Для Мандельштама он символизирует самодовольство и эмоциональную тупость респектабельного городского мещанства.

«Поглощённость делом Дрейфуса» — очень характерная деталь эпохи. Бурные дискуссии на эту тему в российской интеллигентской и буржуазной среде (особенно еврейской) приходятся на 1895–1902 годы — время, когда Мандельштаму было от 4 до 11 лет. Борьба за оправдание офицера французского Генштаба, еврея по происхождению, ложно обвинённого в шпионаже в пользу Германии, воспринималась как общеевропейское противостояние силам реакции, антисемитизма и милитаризма.

Петербург присутствует в книге в двух измерениях — это и живой «эмпирический» город, со студенческими бунтами у Казанского собора, шоколадным зданием итальянского посольства и гуляньями на Большой Морской — «бедной и однообразной» каждодневной жизнью, — и «стройный мираж», «блистательный покров, накинутый над бездной». Топография центральной части города очень конкретна: от Летнего сада и Миллионной до «голландского Петербурга» (Новой Голландии). Это пространство в сознании ребёнка населяется «каким-то немыслимым и идеальным… военным парадом».

Заворожённость парадным фасадом города, «пышностью и торжественностью» его церемоний помогает юному Мандельштаму почувствовать пафос имперской государственности и порождённую этим пафосом культуру. Но этот пафос чужд его собственному социальному опыту, не говоря уж о семейных традициях.

«Весь этот ворох военщины и даже какой-то полицейской эстетики пристал какому-нибудь сыну корпусного командира с соответствующими семейными традициями и очень плохо вязался с кухонным чадом среднемещанской квартиры с отцовским кабинетом, пропахшим кожами, лайками и опойками, с еврейскими деловыми разговорами».

В «Шуме времени» совершенно отсутствует иной, «изнаночный» Петербург, Петербург «Евгения» (который упоминается в «Петербургских строфах»), Акакия Акакиевича, Макара Девушкина. Гражданином именно этого города является обиженный плебей Парнок, в известном отношении альтер эго автора, герой другого прозаического произведения Мандельштама — «Египетской марки» (1927).

Нигде — ни раньше, ни позже — Мандельштам не говорит об этих проблемах так откровенно и подробно, как в «Шуме времени». Речь идёт о трагической внутренней раздвоенности — между миром русской имперской культуры и семейными традициями, между обрядностью иудаизма и бытовым укладом ассимилированной городской буржуазии. Это противоречие присутствует даже на уровне календаря.

«Крепкий румяный русский год катился по календарю, с крашеными яйцами, ёлками, стальными финляндскими коньками, декабрём, вейками Вейками называли празднично украшенные сани и их извозчиков-финнов, которые приезжали в столицу из пригородных деревень на масленичные недели. С финского veikko переводится как «товарищ», «друг». ⁠ и дачей. А тут же путался призрак — Новый год в сентябре и невесёлые старинные странные праздники, терзавшие слух диким именем: Рош-Гошана Или Рош ха-Шана. Еврейский Новый год. Он длится два дня подряд с началом месяца тишрей, который приходится на сентябрь или октябрь. Согласно традиции, в эти дни человек предстаёт перед Божьим судом, поэтому ему необходимо обдумать свои поступки, покаяться за грехи и  провести время в молитве. На этот праздник принято есть яблоки с мёдом, они символизируют удачный и счастливый год. ⁠  и Иом-кипур Или Йом-Киппур. День отпущения грехов, искупления и примирения. Справляется на десятый день после Рош ха-Шаны. Согласно Талмуду, в этот день Бог определяет, каким будет предстоящий год для верующего. В этот день нужно воздерживаться от еды и работы, рекомендуется сходить в синагогу и посвятить день молитвам. Йом-Киппур относят к числу наиболее важных еврейских праздников. ⁠ ».

Попытки родителей привить мальчику еврейскую культуру проваливаются — так как сам он не воспринимает эти попытки всерьёз. «Настоящий еврейский учитель», приглашённый в дом, говорит о евреях, «как француженка о Гюго и Наполеоне. Но я знал, что он прячет свою гордость, когда выходит на улицу, и поэтому ему не верил». В «русской истории евреев» (видимо, имеется в виду трёхтомный популярный труд, написанный выдающимся историком Семёном Дубновым и вышедший в 1898–1901 годах), Мандельштам замечает лишь «неуклюжий и робкий язык говорящего по-русски талмудиста». (Впрочем, в числе эпизодических персонажей «Шума времени» есть другой выдающийся деятель еврейской культуры начала века — писатель, фольклорист и этнограф Семён Акимович Ан-ский, и он обрисован с большой симпатией.)

Весь стройный мираж Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной

Осип Мандельштам

Еврейский мир воспринимается рассказчиком как «хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался и бежал, всегда бежал». Квинтэссенцией этого «хаоса» (для характеристики которого Мандельштам прибегает даже к расистскому стереотипу «еврейского запаха») оказывается поездка в Ригу к родителям отца. Разрыв между поколениями и культурами здесь особенно резок и нагляден.

В то же время в случае Мандельштама (в отличие от Пастернака) нельзя в полной мере говорить о «еврейской самоненависти» (несмотря на то что в 1911 году, чтобы поступить в университет, он формально перешёл в лютеранство — чего Пастернак никогда не делал). Видя в еврейском наследии тёмный хаос, «родимый омут», Мандельштам в то же время принимает его как неотъемлемую и важную часть своей личности. В этом смысле переход от страха перед «иудейским хаосом» к словам о «почётном звании иудея, которым я горжусь» в «Четвёртой прозе» (не говоря уж о статье «Еврейский камерный театр») не кажется неожиданным.

Для правильного понимания очерка «Финляндия» необходимо знать особенности статуса Великого княжества Финляндского в Российской империи. Финляндия обладала внутренним самоуправлением, собственной администрацией и полицией. В силу этого многие имперские законы там фактически не действовали. При этом финляндская элита (в то время почти сплошь шведоязычная) ощущала себя униженной и угнетённой. В Финляндии полулегально проходили съезды революционных партий, оттуда направлялась террористическая деятельность.

В то же время финляндская природа и здоровый климат привлекали туда (особенно на взморье и на Сайму Самое крупное озеро Финляндии, четвёртое по величине пресноводное озеро в Европе. Сайма была любимым местом отдыха дореволюционной петербургской аристократии. ⁠ ) петербуржцев-дачников.

В коротком очерке Мандельштама обыгрываются разные составляющие того мифа о Финляндии, который существовал в сознании петербуржца: этнографическая экзотика («холодный финн, любитель Ивановых огней и медвежьей польки на лужайке Народного дома, небритый и зеленоглазый»), «шведский уют», неукротимый национальный дух, воспетый ещё Баратынским, и ненавистное «ярмо русской военщины». Но в «Шуме времени» совершенно отсутствует финляндская природа, которой посвящено одно из ранних стихотворений Мандельштама — «О красавица Сайма…».

«Частная общеобразовательная школа князя Тенишева», основанная в 1898 году и в 1900-м получившая уникальный статус «коммерческого училища с правами реального», была одним из самых прогрессивных учебных заведений России. В ней не ставились отметки, в младших классах почти не было домашних заданий, отношения между преподавателями и учениками носили подчёркнуто «равноправный» характер, отсутствовали национально-вероисповедные ограничения, поощрялся «критический дух» (в том числе политическая фронда), большое внимание уделялось гигиене и физическому развитию учеников — в «английском» стиле.

Список выдающихся выпускников училища довольно велик. Из писателей и литературоведов это Владимир Набоков, Андрей Егунов (Николев) Андрей Николаевич Егунов (псевдоним — Андрей Николев; 1895–1968) — писатель, поэт, переводчик с древнегреческого. При жизни автора не вышло ни одного поэтического сборника, из прозы — роман «По ту сторону Тулы». В 1933 году Егунова арестовали и выслали в Сибирь. Во время войны Егунов оказался в Германии, где преподавал советским танкистам немецкий язык. За бегство в американский сектор его приговорили к десяти годам лагерей. После возвращения в Ленинград Егунов работал в Пушкинском Доме, переводил Платона, Филострата, Марка Аврелия. ⁠ , Виктор Жирмунский. Многие тенишевцы оставили мемуары. Тональность части из них — безоговорочно-восторженная. Таковы, например, воспоминания физиолога Евгения Крепса, который общался с Мандельштамом в последние месяцы его жизни в лагере на Второй Речке (причём Крепс представился Мандельштаму как «тоже тенишевец»), А. Рубакина, В. Валенкова.

Гораздо сдержаннее описывает училище Владимир Набоков в «Других берегах». Под его пером Тенишевское училище выглядит обычной школой, где «как во всех школах мира… ученики терпели некоторых учителей, а других ненавидели. …Между мальчиками происходил постоянный обмен непристойных острот и физиологических сведений; и как во всех школах, не полагалось слишком выделяться». Всё то, что было «визитной карточкой» Тенишевского училища, от английского стиля до прогрессивной политики, было Набокову хорошо знакомо по родительскому дому. В то же время его раздражал коллективистский дух и заботы «о спасении моей гражданской души».

Мандельштам смотрит на школу иными глазами. Одетые «на кембриджский лад» мальчики; доктор-гигиенист Вирениус — «старик румяный, как ребёнок с банки Нестле», каждый год на пороге зимы произносящий речь о пользе плавания; жестокие лабораторные опыты с вивисекцией лягушек; директор училища Острогорский, обаятельный интеллигент чеховского склада и «никакой администратор», — всё это для него важные историко-культурные знаки, символы. Школа для него не внешнее, почти докучное обстоятельство отроческих лет, как для Набокова, но и не предмет восторга и благодарности, как для других мемуаристов, а ещё один способ обрести внутренний контакт с эпохой, ещё один источник «шума времени».

Юность Мандельштама совпадает с событиями революции 1905–1907 годов. В этом смысле его воспоминания совпадают с воспоминаниями Пастернака (в поэме «Девятьсот пятый год») или Цветаевой. При этом степень его вовлечённости в политику была существенно выше: он (подобно юным Маяковскому и Эренбургу, хотя и в меньшей степени) реально участвовал в революционной работе.

Однако в «Шуме времени» энтузиазм при описании того, как в «тепличную школу» (Тенишевское училище) ворвалась история «с неожиданными интересами и буйными умственными забавами, как однажды она ворвалась в пушкинский лицей», сочетается с большой долей иронии — при описании «человека-подстрочника» Сергея Иваныча или эсеровских «христосиков».

Основной политический сюжет — в споре эсеровской народнической идеологии (носители которой — близкий друг юного Мандельштама Борис Синани и его отец) и марксизма.

Литературная злость! Если б не ты, с чем бы я стал есть земную соль?

Осип Мандельштам

Мандельштам не пишет о своём активном участии в эсеровской молодёжной организации (хотя он, как это известно из других источников, проводил рабочие летучки, выступал на митингах — это стало одной из причин, по которой родители предпочли по окончании Тенишевского училища отправить сына учиться за границу). Есть лишь многозначительное упоминание о «глухой даче в Райволе», где Мандельштам издалека «приметил большую стриженую голову Гершуни Григорий Андреевич Гершуни (1870–1908) — революционер, руководитель Боевой организации эсеров. Гершуни называли «художником в деле террора»: под его руководством был убит министр внутренних дел Сипягин, уфимский губернатор Богданович, совершено покушение на харьковского губернатора Оболенского. В 1903 году Гершуни был арестован и приговорён к бессрочной каторге. Спустя три года ему удалось бежать за границу, там он написал книгу воспоминаний «Из недавнего прошлого». В 1907 году Гершуни умер от саркомы лёгкого в швейцарском госпитале. ⁠ ». Если учесть, что речь идёт о легендарном основателе Боевой организации, на волне смягчения режима переведённом из одиночки в Петропавловской крепости на сибирскую каторгу, совершившем оттуда небывалый по наглости побег и живущем в Финляндии на нелегальном положении, — понятно, что Мандельштам был допущен на одну из секретных явок. Другой «цекист», Марк Натансон Марк Андреевич Натансон (1850–1919) — революционер. Натансон организовал народнический кружок чайковцев, революционное общество «Земля и воля», а также партию «Народное право». Создание каждой организации оборачивалось для него арестами и ссылками. В 1904 году Натансон эмигрировал в Европу и там примкнул к партии эсеров. После революции он поддержал большевиков, однако уже в 1919-м выехал в Европу, опасаясь возможного ареста. ⁠ , открыто посещает дом Синани в Петербурге.

С другой стороны, юный поэт переживает увлечение марксизмом, с которым знакомится не по «Капиталу» или «Манифесту Коммунистической партии», а по «Эрфуртской программе» — написанной Карлом Каутским и Эдуардом Бернштейном программе немецких социал-демократов. Для шестнадцатилетнего Мандельштама марксизм стал источником «сильного и стройного мироощущения», альтернативой расплывчатому народническому пафосу. Отсюда намеренно парадоксальное сравнение Каутского с Тютчевым: жёсткая, организующая мир логика марксизма так же противостоит бесформенному и экзальтированному народолюбию, как стройный дух и язык Тютчева противостоит «надсоновщине» Семён Яковлевич Надсон (1862–1887) — поэт. В 1882 году Надсон дебютировал в журнале «Отечественные записки». Спустя три года вышел первый и единственный сборник стихотворений Надсона, принёсший ему широкую популярность и Пушкинскую премию Академии наук. На пике своей славы, в возрасте 24 лет, Надсон умер от туберкулёза. Его поэзия привлекала читателей простотой и искренностью, за это же позднее стихи Надсона нещадно критиковали, для поэтов-символистов они стали символом пошлости и банальности. ⁠ в литературе.

Как ни парадоксально, для Мандельштама знакомство с марксизмом становится шагом к акмеистической эстетике («…Я весь мир почувствовал хозяйством, человеческим хозяйством — и умолкшие сто лет назад веретена английской домашней промышленности ещё звучали в звонком осеннем воздухе!»). Отсюда — прямой путь к пронизывающему «Камень» пафосу творческого и трудового преобразования косной природы, «тяжести недоброй».

Литературе посвящены главным образом две главы — «Книжный шкап» и «В не по чину барственной шубе».

В первой из них Мандельштам говорит о российской интеллигенции поколения своей матери, об эпохе и о «надсоновщине» как её языке. Борьба с этим языком занимала символистов, Мандельштам же пытается разглядеть за стилистическим убожеством экзальтированной «надсоновщины» трагический исторический опыт:

«…Интеллигенция с Боклем Генри Томас Бокль (1821–1862) — английский историк. Его главный труд — «История цивилизации в Англии», в которой он создаёт свою философию истории. По Боклю, у развития цивилизации есть общие принципы и закономерности, и даже самое, казалось бы, случайное событие можно объяснить объективными причинами. Учёный выстраивает зависимость прогресса общества от природных явлений, разбирает влияние на него климата, почвы, пищи. «История цивилизации в Англии», которую Бокль не успел закончить, оказала сильное влияние на историософию, в том числе и на российскую. ⁠ и Рубинштейном Артур Рубинштейн (1887–1982) — польский и американский пианист. Карьера Рубинштейна началась рано, в 17 лет он уже гастролировал в Европе и Америке. Однако его критиковали за незрелость исполнения — Рубинштейн пользовался репутацией блестящего, но поверхностного виртуоза. Отношение критиков изменилось после его возвращения на сцену в 1937 году, Рубинштейна начали называть одним из величайших пианистов XX века и лучшим исполнителем произведений Фредерика Шопена. Рубинштейн осуждал антисемитизм, выступал в защиту Израиля и был последователем сионизма. ⁠ , предводимая светлыми личностями, в священном юродстве не разбирающими пути, определённо поворотила к самосожженью. Как высокие просмоленные факелы, горели всенародно народовольцы с Софьей Перовской и Желябовым, а эти все, вся провинциальная Россия и «учащаяся молодёжь», сочувственно тлели, — не должно было остаться ни одного зелёного листка. <…> Семён Афанасьич Венгеров, родственник мой по матери… ничего не понимал в русской литературе и по службе занимался Пушкиным, но «это» он понимал. У него «это» называлось: о героическом характере русской литературы».

Отвлечённые понятия в конце исторической эпохи всегда воняют тухлой рыбой. Лучше злобное и весёлое шипение хороших русских стихов

Осип Мандельштам

Упоминание о влиятельном литературоведе Венгерове и о родстве с ним не случайно. Если еврейские корни Мандельштам осознаёт в основном в связи с отцом, то мать и её родственники воплощают укоренённость в русской культуре — хотя бы в её «плебейском», «надсоновском» варианте. Венгерову действительно принадлежит работа «Героический характер русской литературы» (1911). В творчестве русских классиков XIX века он склонен видеть прежде всего проявление «учительного слова», самоотверженную проповедь гуманистических ценностей. Это соответствовало мировосприятию массовой интеллигенции конца XIX века и вызывало иронию у модернистов.

Связь же с высокой, аристократической литературной традицией олицетворяет Владимир Гиппиус, поэт-символист круга Коневского Иван Иванович Коневской (настоящая фамилия — Ореус; 1877–1901) — поэт, критик, переводчик. Коневской печатался в коллективных сборниках старших символистов. В 1900 году вышел его первый поэтический сборник «Мечты и думы». В возрасте 23 лет Коневской утонул, купаясь в реке. Валерий Брюсов называл себя поклонником таланта Коневского и написал о нём посмертную статью под заголовком «Мудрое дитя». ⁠ и Александра Добролюбова Александр Михайлович Добролюбов (1876–1945) — поэт. В молодости Добролюбов вращался в кругу символистов, выпускал сборники стихов, вёл декадентский образ жизни — курил опиум, устраивал мистические собрания. В 1898 году, после самоубийства одного из завсегдатаев его собраний, Добролюбов ударился в православие и ушёл странствовать по России. В Поволжье он создал собственную секту добролюбовцев. В 1906 году друзья-символисты выпустили сборник его духовных поучений. К концу жизни Добролюбов достиг полного опрощения, адресаты его писем отмечали, что они написаны будто бы безграмотным человеком. ⁠ и преподаватель литературы в Тенишевском училище, «формовщик душ и учитель для замечательных людей»:

«Начиная от Радищева и Новикова, у В. В. устанавливалась уже личная связь с русскими писателями, желчное и любовное знакомство с благородной завистью, ревностью, с шутливым неуважением, кровной несправедливостью, как водится в семье. <…> Власть оценок В. В. длится надо мной и посейчас».

Нельзя зверю стыдиться пушной своей шкуры. Ночь его опушила. Зима его одела. Литература — зверь. Скорняк — ночь и зима

Осип Мандельштам

Примечательно, что Гиппиус неприязненно отнёсся к «Шуму времени» (как и к поэзии Мандельштама) и с раздражением — к тому, что сам он стал одним из персонажей этой «пошловатой» книги.

Если для поэтов, которые были старше Мандельштама на несколько лет (например, для Гумилёва или Ходасевича), важным рубежом было открытие модернистской, символистской культуры (вестником которой стал журнал «Весы»), то у Мандельштама память об этом неофитском восторге отсутствует: он созревает в годы, когда символизм уже стал общепризнанным мейнстримом и в свою очередь породил вульгарные, массовые формы. Этот «уличный символизм», «литература проблем и невежественных мировых вопросов» вызывает у Мандельштама отвращение и описывается даже без того иронического великодушия, которое находится у поэта для «надсоновщины».

Финал «Шума времени» — утверждение литературы как главного содержания итога русского XIX века, «зимнего периода русской истории». Именно через литературу и в качестве писателя — носителя унаследованной от Гиппиуса «литературной злости» герой (прошедший через увлечения имперской государственностью и революцией) обретает своё место в этой исторической эпопее.