О невозможности прямого продолжения культурных традиций после катастрофического опыта ХХ века. Автор хотел определить жанр книги как «роман-наказание», имея в виду, что советские люди, к которым он относит и себя, наказаны за предательство культуры, невольное или вольное. В центре романа — конфликт деда и внука, Модеста Платоновича и Лёвы Одоевцевых. Прошедший лагеря дед понимает, что классической русской культуры больше нет. Внук, амбициозный филолог, наоборот, верит в русскую литературу как предмет заботы, внимания и интеллектуальных упражнений. Ключевая сцена книги — конфликт между двумя коллегами-филологами, Одоевцевым-внуком и Митишатьевым, циником и антисемитом. Пьяная дуэль, переходящая в погром института, оказывается гротескной и трагической кульминацией романа.

В 1960 году Битов (тогда ещё начинающий автор) написал: «Хорошо бы начать книгу, которую надо писать всю жизнь». Эта мысль была общей для его поколения: Фазиль Искандер также говорил, что писатель всю жизнь пишет одну огромную книгу, в кругу Василия Аксёнова требовали писать «нетленку» и не размениваться на мелочи. У этой идеи была и социально-политическая подоплёка: самую главную и искреннюю книгу придётся писать «в стол», не рассчитывая на публикацию. При этом Битов не был подпольным писателем: он регулярно публиковался, в 1963 году вышла его первая книга, сборник рассказов «Большой шар», что позволило ему оставить работу геолога и жить литературным трудом.

Работа над книгой начинается со сцены дуэли и дебоша в Пушкинском доме. Стимулом к развитию этого сюжета стал, по признанию автора, судебный процесс над Иосифом Бродским Бродского арестовали по обвинению в тунеядстве 13 января 1964 года. В камере у него случился сердечный приступ. 18 февраля состоялось первое заседание суда по его делу, по результатам поэта направили на судебно-психиатрическую экспертизу. Второе заседание состоялось 13 марта: Бродский был приговорён к максимальному сроку по его статье — пятилетней ссылке «с обязательным привлечением к физическому труду». ⁠ в 1964 году, показавший трагическую уязвимость живой поэтической культуры в несвободной стране. Задуманный как рассказ под названием «Аут», текст постепенно разрастается, появляются новые главы, герои и сюжетные линии, вырабатывается уникальный стиль книги-игры. Роман закончен в 1971 году.

«Пушкинский дом» наследует классическому русскому роману — начиная даже с внешней организации: три раздела почти равного объёма напоминают о романах XIX века, предназначавшихся для журнальной публикации и потому разделённых на равные части. Герой как продолжатель древнего аристократического рода, сплетение семейной хроники и большой истории, круг чтения как характеристика героя, разговоры «русских мальчиков» (сослуживцев по Пушкинскому дому), неспособность героя любить беззаветно, наконец, наличие различных «версий» дальнейшего развития событий — всё это напоминает о «Евгении Онегине» Пушкина. Действительно, Битов и хотел создать «свободный роман» с открытым финалом, взяв за основу пушкинский роман в стихах.

Особенность романа Битова — постоянная игра стилистическими регистрами, авторские иронические ремарки в духе «почти невежливо» или «откровенно провокационно». Необычно строение романа: названия глав повторяют названия пушкинских и лермонтовских произведений, как «Выстрел» или «Маскарад», при этом перемежаясь отступлениями, вольными, как бы застольными разговорами автора о романе и о героях. Каждый из трёх разделов романа завершается «Приложением» — теоретическим эпилогом: например, о том, почему Лёва должен быть признан профессиональным филологом или в чём ценность любительской литературы как человеческого документа.

Быть непонятой или понятой не в том смысле, то есть именно быть не признанной — только и убережёт культуру от прямого разрушения и убийства

Андрей Битов

«Пушкинский дом» — первый русский «филологический роман» Разновидность романа, главной темой которого является литература, а главным героем — литературовед, писатель, филолог, интерпретирующий какой-либо литературный источник. Среди примеров «филологического романа» можно назвать «Пушкина» Юрия Тынянова, «Сумасшедший корабль» Ольги Форш, «Zoo. Письма не о любви, или Третья Элоиза» Виктора Шкловского. ⁠ , в котором изучение событий из истории литературы приводит к сходным событиям в жизни героя. Филологический роман, в котором интерпретируются улики, часто становился и становится схемой детектива, Битов тоже поначалу хотел дать роману подзаголовок «две версии»: если у Пушкина в «Евгении Онегине» есть две версии судьбы Ленского, не будь он убит на дуэли, то Битов предлагает две версии гибели или выживания главного героя в финале. Кроме того, «Пушкинский дом» похож на романы о недоразумениях в среде филологов, которые умеют интерпретировать тексты, но неправильно понимают намерения друг друга в жизни. Примеры таких романов — «Козлиная песнь» Константина Вагинова или «Скандалист» Вениамина Каверина.

Очевидна и жанровая близость романа Битова к поэме в прозе и открытой в работах Михаила Бахтина мениппее Также — мениппова сатира. Один из жанров античной литературы, в котором проза смешивается с поэзией, серьёзное — с комическим, сатира — с философскими рассуждениями, в сюжете используются фантастические ситуации. По Бахтину, термин можно использовать применительно к литературе разных эпох и жанров. ⁠ , соединяющей проникновенный лиризм с грубым натурализмом. Битов одно время мыслил роман как «поэму о мелком хулиганстве», что сразу напоминает о поэме Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки», созданной в те же годы. В романе Битова скандал начинается там, где филология хочет заменить собой всё в мире: когда герой принимает за литературные сюжеты свои страсти и незрелые желания, подменяя логику культуры своими капризами, в чём его и упрекает дед. Это очень напоминает рассуждения Блока о «крушении гуманизма», о трагическом смешении литературных и жизненных сюжетов.

В авторских комментариях к первому советскому книжному изданию 1989 года Битов утверждает, что на него повлияли три писателя: Достоевский, Пруст и Набоков. Вся филологическая линия не могла бы быть создана без знакомства с «Даром» Набокова. Система авторских примечаний и комментариев «академика Одоевцева», которые не поясняют текст, но вводят новые мотивные и сюжетные линии, отчасти воспроизводит набоковский «Бледный огонь» — произведение с очень схожим сквозным сюжетом: преступление, совершённое посредственностью против поэта, невозможно расследовать, так как мотивы и поэта, и посредственности уже не вполне понятны для современников. Соединение патетики и комизма, подробное воспроизведение внутренней речи героя, указание на нелепые обстоятельства интеллектуальных прозрений — всё это восходит к Джойсу. На всё поколение Битова повлияли Дос Пассос Джон Родериго Дос Пассос (1896–1970) — американский писатель португальского происхождения. В годы Первой мировой войны был санитаром. В 1928 году несколько месяцев провёл в СССР. Разочаровался в советском коммунизме после поездки в Испанию во время Гражданской войны. Самые известные его произведения — романы «Три солдата» (1921), «Манхэттен» (1925), трилогия «США» (1938). ⁠ и Хемингуэй с их техникой репортажа, которая шестидесятниками воспринималась как предельно правдивая. Есть в романе и влияние техники кинематографического монтажа, своеобразные крупные планы, соседствующие с пародийными ссылками на мировой кинематограф: «показ… фильма не то Хичкока, не то Феллини».

Название романа отсылает к поэтическому завещанию Александра Блока, стихотворению «Пушкинскому Дому» (1921), которое прямо цитируется в ключевой для идей романа главе «Сфинкс» (о Пушкине как о сфинксе, загадке для всей русской культуры, не позволяющей свести её к простому действию консервативных или либеральных идей). Его главная тема — невозможность старой культуры и неизбежная гибель повествователя: единственная надежда — на животворную силу пушкинского слова, преодолевающего разрыв поколений.

Осенью 1968 года Битов подаёт заявку на издание романа «Дом» в ленинградское отделение издательства «Советский писатель». Срок сдачи чистовой рукописи был определён до 1 сентября 1970 года, и писатель успел завершить её вовремя. Рукопись была возвращена на срочную доработку, но именно тогда Битов открыл для себя Набокова и, по собственным воспоминаниям, полгода ничего не писал. Битов признавался, что если бы прочёл Набокова раньше, то роман «Пушкинский дом» вовсе не был бы написан. Окончательная редакция была представлена в издательство только через год с лишним. Роман был вновь возвращён на доработку, и в это время Битов, прочитавший «Бледный огонь» Набокова, задумал прибавить к роману ещё комментарии от лица главного героя. При этом, в отличие от Набокова, Битов добавляет не патетические, а анекдотичные комментарии, раскрывающие литературный быт эпохи и статус писателя в советской культуре.

В апреле 1972 года одна из рукописей «Пушкинского дома» была, при содействии Вадима Кожинова Вадим Валерианович Кожинов (1930–2001) — литературовед, критик, публицист. Автор книг о теории литературы, классической и современной поэзии («Тютчев», «Происхождение романа», «Размышления о русской литературе»). Сыграл решающую роль в вопросе публикации работ Бахтина в 1960-х. В 1990-х Кожинов занимался в основном историей: выпустил несколько спорных трудов о черносотенцах, истории Древней Руси и России XX века, сталинских репрессиях — в которых выражал очень консервативные политические взгляды. ⁠ , передана в издательство «Современник» в Москве. В мае 1973 года рукопись в очередной раз встречает прохладный приём в «Советском писателе», и надежды на публикацию романа в СССР тают. Текст получил хождение в самиздате — по ряду свидетельств, читатели завершённого романа были даже среди студентов Москвы и Ленинграда, не говоря уже об их преподавателях. Отрывки из романа печатались в журналах   «Звезда» Литературный журнал, издающийся в Санкт-Петербурге с 1924 года. В журнале печатались Горький, Зощенко, Пастернак, Мандельштам, Каверин, Заболоцкий. В 1946 году из-за постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» в журнале была сменён состав редакции. С середины 1990-х «Звезду» возглавляют литераторы Яков Гордин и Андрей Арьев. ⁠ и «Аврора» Литературный и общественно-политический журнал, выходящий в Санкт-Петербурге с 1969 года. В нём печатались Василий Шукшин, Валентин Распутин, Юрий Казаков, Сергей Довлатов, Даниил Гранин и многие другие. В «Авроре» дебютировали Людмила Петрушевская и Татьяна Толстая. В начале 2000-х журнал выходил с перебоями. Регулярный выпуск возобновился в 2006 году. ⁠ как самостоятельные произведения. В 1976 году журнал «Новый мир» отказывается печатать роман. В 1977-м, при содействии Василия Аксёнова, Битов передаёт рукопись романа руководителю американского издательства Ardis Американское издательство, выпускавшее русскую литературу на языке оригинала и в английском переводе. Было основано славистами Карлом и Эллендеей Проффер в Анн-Арборе, штат Мичиган, в 1971 году. Издательство выпускало как современную неподцензурную литературу (Иосифа Бродского, Сашу Соколова, Василия Аксёнова), так и тексты, не издававшиеся в СССР (Михаила Булгакова, Марину Цветаеву, Андрея Платонова). В 2002 году часть каталога и права на название Ardis были проданы, с этого времени книги на русском языке в нём не выпускались. ⁠ Карлу Профферу Карл Рэй Проффер (1938–1984) — американский славист, литературовед, издатель. В 1969 году вместе с женой Эллендеей приехал в СССР, где познакомился с представителями неподцензурной советской литературы. В 1971 году в Анн-Арборе, штат Мичиган, пара открыла издательство Ardis Publishing, преимущественно занимавшееся русской литературой. Умер в возрасте 46 лет от рака. ⁠ , и летом 1978 года роман выходит в свет.

В СССР книга впервые вышла в журнале «Новый мир» в номерах 10–12 за 1987 год. До этого в 1986 году в издательстве «Советский писатель» вышли отдельной книгой «Статьи из романа» — литературоведческие статьи, как бы написанные Лёвой Одоевцевым. Впоследствии Битов подготовил книжное издание, дополнив публикацию последней частью — своеобразным большим эпилогом, комментариями «академика Одоевцева», имитирующими фактологические комментарии к классике. Здесь герой берёт реванш и как бы ставит автора на место. Финал романа оказывается уже полностью открытым и не зависящим от авторской воли.

Один из первых критических отзывов о романе оставил Юрий Карабчиевский Юрий Аркадьевич Карабчиевский (1938–1992) — поэт, прозаик, литературный критик. До 1989 года работал мастером по ремонту электронных приборов, параллельно печатался в эмигрантских изданиях на Западе. В 1979 году участвовал в составлении неподцензурного альманаха «Метрополь». Известность Карабчиевскому принесла книга «Воскресение Маяковского», вышедшая в Германии в 1985 году. С перестройкой Карабчиевского начали печатать и на родине. В 1990 году он эмигрировал в Израиль, через два года вернулся в Россию. Умер от передозировки снотворного. ⁠ , помогавший готовить рукопись к передаче на Запад и опубликовавший свой текст «Точка боли» (журнал «Грани» Литературный и общественно-политический журнал, выходивший с 1946 года (до 1991 года в Германии, после — в России). Основан Евгением Романовым, одним из руководителей Народно-трудового союза российских солидаристов, выпускался издательством НТС «Посев». В «Гранях» печатали Ахматову, Цветаеву, Бунина, Домбровского, Шаламова, Солженицына и многих других; здесь впервые было опубликовано «Собачье сердце» Булгакова. ⁠ , 1977, № 107) ещё до выхода книги в «Ардисе». Карабчиевский обратил внимание прежде всего на биографическую подоплеку романа: он задуман автором в 27 лет, в том же возрасте Лёва Одоевцев пишет о «Пророке» также 27-летнего Пушкина. Карабчиевский считает, что авторский взгляд Битова близок пушкинскому пониманию биографии и рока: героиню, Фаину, герой во многом сочиняет по образцу умной красавицы пушкинского типа, а Митишатьев как палач и пересмешник главного героя напоминает о пушкинском страхе перед судьбой, этой «обезьяной», согласно письму Пушкина Вяземскому.

Недавний эмигрант Анатолий Гладилин Анатолий Тихонович Гладилин (1935–2018) — писатель. Первая повесть Гладилина «Хроника времён Виктора Подгурского» была напечатана в «Юности», когда автору было всего 20 лет. Работал редактором в «Московском комсомольце», на Киностудии им. Горького. После открытого выступления против суда над Синявским и Даниэлем печатался в основном в эмигрантских изданиях. В 1976 году уехал из СССР, работал в Париже на радио «Свобода» и «Немецкой волне». ⁠ в своей статье 1979 года недоумевал, почему роман не был опубликован в СССР, хотя очевиден его общечеловеческий, а не политический пафос. В перестройку критик Алла Латынина объясняла невыход романа концом оттепели, а не гипотетической антисоветчиной: например, в «Новом мире» эпохи Твардовского роман мог бы быть напечатан. Алекс Гимейн в статье «Нулевой час» («Континент», 1979, № 20) понял роман как утверждение автономного автора-творца, способного создать полноценных героев и вовремя благородно самоустраниться. В этой трактовке роман как раз оказывается принципиально антисоветским, поскольку противоречит советской установке на зависимость героя от идеологии.

Как же люди всё-таки навсегда привержены к тому времени, когда их любили, а главное, когда они любили!

Андрей Битов

Интересно, что Гимейн, как и другой критик зарубежья — княжна Зинаида Шаховская Княжна Зинаида Алексеевна Шаховская (1906–2001) — писательница. Эмигрировала вместе с семьёй в 1920 году, жила в Константинополе, Париже, Брюсселе. Во время Второй мировой участвовала во французском и бельгийском Сопротивлении, была военной корреспонденткой. С 1968 по 1978 год работала главным редактором журнала «Русская мысль». Выпустила книги воспоминаний «Отражения» и «В поисках Набокова». ⁠ , — увидели в Лёве Одоевцеве аристократа, потомка прежде всего не филологической, но дворянской династии, патетически переживающего свой аристократизм (хотя Лёвин аристократизм прежде всего способ выживания, завоевания доверия, а не вызов советскому обществу). Гимейн и Шаховская равно увидели в романе историю антропологической катастрофы: трагические события ХХ века, даже если не задели отдельные культурные смыслы, обрушили сами конструкции, на которых держалась культура, заменив жизнь — выживанием.

Перестроечная критика атакует «Пушкинский дом» с моралистических позиций: споры шли вокруг трусости и самолюбования главного героя. По мнению Игоря Золотусского Игорь Петрович Золотусский (1930) — литературный критик, писатель. Работал в «Литературной газете» и «Литературном обозрении» (с 1993 года — член общественного совета). Был сопредседателем и первым секретарём Союза российских писателей. Видный исследователь творчества и жизни Николая Гоголя, автор его биографии в серии «ЖЗЛ». ⁠ , роман рассказывает о масштабах нравственного разложения советского общества, в котором даже интеллигенция не может контролировать свои слова и поступки, а по мнению Владимира Новикова Владимир Иванович Новиков (1948) — филолог, литературный критик, прозаик. Работал в «Литературном обозрении», был проректором Литинститута, профессор кафедры литературно-художественной критики журфака МГУ. Автор литературоведческой работы «Книга о пародии» (1989), филологического романа «Роман с языком» (2000), исследований бардовской песни «Авторская песня» (1997), книги о Высоцком (2002) и Блоке (2010) для серии «ЖЗЛ». ⁠ — о том, как тяжело обычному человеку выдержать давление эпохи и неопределённость своего социального положения. Для Латыниной и спорившей с ней Натальи Ивановой моральный образец в книге — дед, не сломленный лагерями, тогда как внук лишён его нравственных опор. Виктор Ерофеев попробовал прочесть роман как памятник шестидесятничеству, ностальгию по оттепельному опыту личной свободы и упрекнул автора в недостаточно радикальной критике культуры. Только Андрей Немзер написал о «Пушкинском доме» как о новом «свободном романе» по образцу «Евгения Онегина», где герой вместе с автором горюет об утрате пушкинского идеала эстетической и этической гармонии. В целом перестроечные критики стремились поставить роман в контекст актуальной литературно-общественной полемики; подробный анализ поэтики Битова выпал на долю уже постсоветских филологов.

Сегодня именно «Пушкинский дом» называют главным романом Андрея Битова и включают в мировые программы по славистике. В постсоветской критике утвердился тезис о романе как об одном из первых постмодернистских произведений русской литературы, наравне с «Москвой — Петушками» Венедикта Ерофеева и «Школой для дураков» Саши Соколова. Обычно указывают на такие свойства постмодернистской прозы, как попытка автора создать собственную версию всей мировой культуры вообще, повышенная цитатность, лёгкое переключение повествования в иронический регистр и постоянная рефлексия о роли автора. Марк Липовецкий усмотрел в романе Битова крах жизнестроительных проектов Серебряного века, а также «симулятивность» главного героя, вторичного в своих суждениях, жестах и поступках. Позицию Липовецкого поддержал, в частности, Вячеслав Курицын в статье «Отщепенец», утверждая, что главный герой всё время имеет дело с музейными симулякрами Копия, изображающая что-то, что не имеет оригинала в реальности или утратило его. Согласно философу Жану Бодрийяру, автору книги «Симулякры и симуляции», в обществе постмодерна снимается противопоставление между реальностью и описывающими её знаками — всё превращается в симулякр. Кстати, именно эта книга вдохновила сестёр Вачовски на создание фильма «Матрица». ⁠ , подобиями и отражениями вещей. С этой трусостью героя перед вещами Курицын связывает открытый финал романа, знаменующий невозможность ответственного поступка.

Созданный в 1905 году как музей для хранения рукописей и других реликвий русских писателей, своеобразный пантеон, Институт русской литературы (Пушкинский Дом) — воплощение «петербургского текста», со всеми его чертами, выделенными Владимиром Топоровым Владимир Николаевич Топоров (1928–2005) — лингвист, литературовед. Работал в Институте славяноведения и балканистики. Топоров занимался сравнительно-историческим языкознанием, изучением фольклора, семиотикой (Топоров — один из основателей Тартуско-московской семиотической школы). Ввёл в литературоведение понятие «петербургский текст». Совместно с лингвистом Вячеславом Ивановым разработал теорию «основного мифа» — сюжета борьбы Громовержца со Змеем. Изучал санскрит, язык пали, древнеиндийский эпос. Первым перевёл на русский язык с языка пали «Дхаммападу», собрание изречений Будды. ⁠ : имперская монументальность, ностальгический трагизм, богатство культурных аллюзий, своеобразная переработка опыта страны в возвышенно-символических культурных формах. «Петербургский текст» подразумевает публичное существование интеллигенции, борьбу людей и идей, необратимый конфликт мыслящих людей и бюрократии и также переживание какой-то большой катастрофы: сам Петербург существует после катастрофы допетровской Руси. Поэтому место действия уже само по себе должно было отсылать ко всей этой культурной проблематике: публичный характер любых частных жестов, культурные и житейские увлечения, часто несовместимые, осознание своей миссии вместе с неумением выстроить свою творческую стратегию — все эти свойства судьбы главного героя уже стали частью «петербургского текста». Кроме того, название сразу напоминает об аристократических домах и об их падении, вроде «Падения дома Ашеров» Эдгара По.

Новейшая, самая остроактуальная филологическая школа 1960–70-х годов — структуралистская школа Юрия Лотмана и его коллег по Тартускому университету. Лёва Одоевцев не применяет её методов — или применяет их очень неудачно. Как интерпретатор, он наследует биографическому методу в пушкинистике в духе Павла Щёголева Павел Елисеевич Щёголев (1877–1931) — историк литературы. Был одним из соиздателей революционно-исторического журнала «Былое», публиковал в нём воспоминания декабристов. Из-за «антиправительственных» текстов был приговорён к трём годам заключения, в это время написал книгу «Утаённая любовь Пушкина». В 1916 году опубликовал документальное исследование «Дуэль и смерть Пушкина». Щёголев — один из крупнейших пушкинистов XX века, он нашёл и впервые опубликовал множество связанных с Пушкиным документов. После революции работал в Государственном архивном фонде. Вместе с Алексеем Толстым написал пьесы «Азеф» и «Заговор императрицы». Считается, что совместно они сфальсифицировали мемуары «Дневник Вырубовой», ближайшей подруги императрицы Александры Фёдоровны. ⁠ или Юлиана Оксмана Юлиан Григорьевич Оксман (1895–1970) — литературовед, историк. Работал в Пушкинском Доме, занимался подготовкой академического собрания сочинений Пушкина и пушкинского юбилея 1937 года. В 1936 году был арестован, 10 лет провёл в лагерях. После возвращения из заключения опять занялся литературой — выпустил книгу о Белинском. Оксман вёл переписку с жившим в США литературоведом Глебом Струве, передавал на Запад запрещённые в СССР тексты, опубликовал за границей статью о доносчиках среди советских писателей. После обыска работы Оксмана перестали печататься, а сам он был отовсюду уволен. ⁠ , хотя и дополняет этот метод поиска биографических подтекстов пониманием всей русской классической литературы как большой притчи о современности. Тем не менее, хотя Лёва Одоевцев не владеет структуралистским методом, он близок к Лотману в том, что рассматривает биографию Пушкина не как цепь обстоятельств создания отдельных произведений, а как сознательно сконструированную поэтом стратегию поведения. Но если у Лотмана был героический пафос и Пушкина он понимал как великого человека, бросившего вызов трагическим обстоятельствам, то Лёва видит в Пушкине прежде всего поэта, ясно понимавшего свои задачи. Лёва сводит нравственный вопрос к интеллектуальному и в результате, будучи успешным филологом, не может ничего ответить ни своему деду, указывающему на недостаточность интерпретаций для понимания жизни культуры, ни искусителю Митишатьеву, выводящему его из себя всё новыми темами для разговоров. Представляя героя как филолога, автор замечает, что тот как исследователь «интересно разрабатывал одну из веточек посаженного дедом дерева» — и если получил признание довольно рано, то не из-за своего чрезвычайного таланта, а из-за отсутствия сильных соперников в пушкиноведении.

Модест Платонович Одоевцев по ряду черт напоминает репрессированных гуманитариев формальной школы, таких как историк литературы Григорий Гуковский Григорий Александрович Гуковский (1902–1950) — литературовед. Заведовал кафедрой русской литературы Ленинградского университета. В Пушкинском доме возглавил группу по изучению русской литературы XVIII века. Автор первого систематического курса по этой теме. Был эвакуирован из блокадного Ленинграда в Саратов. После войны был арестован в рамках кампании по «борьбе с космополитизмом», умер в заключении от сердечного приступа. ⁠ и искусствовед Николай Пунин Николай Николаевич Пунин (1888–1953) — критик, искусствовед. Больше двадцати лет проработал в Русском музее, создал в нём отдел новейших течений, руководил отделом ИЗО Наркомпроса. С 1923 по 1939 год Пунин жил в гражданском браке с Анной Ахматовой. Был арестован в 1921 году по делу Петроградской боевой организации вместе с Николаем Гумилёвым и в 1935 году вместе с Львом Гумилёвым за участие в контрреволюционной террористической группе. В 1949 году Пунин был уволен из Ленинградского университета, а затем осуждён на 10 лет лагерей, одним из пунктов обвинения было «преклонение перед буржуазным искусством Запада». Умер в лагерной больнице. ⁠ . Это были исследователи, внимательные к быту и этическому кодексу литераторов и художников и не сводившие культурный жест к эмоции — их подход полностью унаследовал Лотман.

Битов называл среди прототипов Модеста Платоновича прежде всего писателя Юрия Домбровского и филолога и философа Михаила Бахтина: оба они прошли через тяжелейшие испытания, и оба думали над природой современного романа как соединения утончённости и гротеска. Когда Лёва впервые увидел деда ещё не вживую, а на фотографии, его поразил его внимательный и участливый взгляд, какого не встретишь у современных людей, — это явно напоминает о важности темы собеседника и личного отношения к делу в русской науке 1920-х годов. Заметим, и что фамилия Одоевцев прежде всего отсылает к Владимиру Одоевскому, русскому писателю-романтику, пытавшемуся найти общие законы эстетики и общие принципы исторического развития человечества. Единый образ Одоевского как бы разделился: дед «унаследовал» от Одоевского чувство неминуемой исторической катастрофы, а внук — эксцентричность и романтические увлечения.

Дед прямо обвиняет Лёву в потребительском отношении к культуре, в смаковании отдельных имён и фактов, в падкости на новинки, в поиске новых интеллектуальных наслаждений. Для деда такое наслаждение унизительно, ведь оно подразумевает, что можно взять и забыть о напрасно потраченной жизни, о годах, проведённых в лагере, и свести это к каким-то готовым сюжетам и культурным формам. Дед может пить и бранить прошлое и настоящее, но именно для того, чтобы не быть заложником культурного гедонизма. Дед легко отстаивает своё право на забвение, — например, чтобы случайно забыть свой адрес, потому что это забвение лучше искажающей памяти. Слова внука о том, что деда арестовали несправедливо, тоже звучат оскорбительно: как будто можно свести сломанные судьбы к очередной тяжбе о несправедливости и справедливости! Лёва и в дальнейшем развитии сюжета не хочет бросать вызов обстоятельствам: так, когда его друга увольняют из института за связь с диссидентством, он просто заболевает и потом уезжает в командировку, чтобы сделать вид, что к нему вся эта история не имеет никакого отношения, и тем самым совершает предательство как будто по воле неминуемых обстоятельств.

Он хочет быть таким, как дед, а не как отец, полностью вписавшийся в советскую систему, но дед для него скорее экзотичен. Внук вспоминает о своём аристократическом происхождении, но ни разу не может повести себя как настоящий аристократ, хотя и очень старается. Интеллектуальные тяжбы Лёвы оборачиваются полукриминальной историей с кражей кольца возлюбленной, которое он хотел продать, чтобы получить деньги на дальнейшие ухаживания за ней, что и составляет основной сюжет второго раздела романа. Кольцо оказалось дешёвым: оно было дорого Лёве как фетиш, но настоящей его ценности он не знал. «В их купе было довольно тесно, до руки Фаины оставалась маленькая никелированная полоска — кольцо, — Лёва задыхался от этой близости, сжимал это кольцо, и у него красиво белели пальцы» — это описание ключевой эротической сцены сразу напоминает о пушкинском «Мои хладеющие руки / Тебя старались удержать», только если у Пушкина это взгляд на былую любовь и поэтому Пушкин может изобразить свои эмоции как бы со стороны, то для Лёвы это попытка создать любовь по книгам, в очередной раз употребив Пушкина в личных целях. В конце романа герой водит по Ленинграду американского писателя, похожего на забулдыгу, и понимает, что сам он уже не может по-настоящему чувствовать пушкинскую эпоху, разве что может сообщить это чувство своему гостю. В романе описывается, как мир для героя, работающего со смыслами, замыкается в самоубийственную петлю абсурда.

Как и в любом большом романе с открытым финалом, автор — не вездесущий «творец», а проблема. Битов, наследуя одновременно «свободному роману» в стихах Пушкина и модернистской прозе Джойса, Пруста и Набокова, вводит себя в роман и ставит себя в нём под вопрос. В первом разделе содержится даже большое отступление, при каких условиях возможно реалистическое «всеведение» автора, а когда автор — только фигура речи. В одном из эпизодов автор даже разговаривает с прожившим жизнь Лёвой о содержании его ранних филологических работ.

Автор в романе создаёт версии событий, гипотезы, как всё может быть и как могло бы быть, а не принимает окончательные решения — примерно так же Пушкин удивлялся, что Татьяна Ларина «удрала с ним штуку»: вышла замуж. «Не разнузданная, как воля автора» очередная версия развития событий позволяет автору вовремя самоустраняться. Битов постоянно пародирует и высмеивает в тексте романа стандартные обороты вроде «автор хотел сказать», «здесь автор имел в виду», «автор понял», «автор не понял», «автор поставил целью» и другие, показывая, что они ничего не дают для понимания романного жанра. В разговоре с читателем, открывающем третий раздел романа (вспомним о дидактических разговорах с читателем в «Что делать?» Чернышевского), даже приводится поэтическая формула деятельности автора, написанная размером блоковского стихотворения и приписанная безвестному поэту:

Напишу роман огромный,
Многотомный Дом — роман…
Назову его условно,
Скажем, «Ложь» или «Обман»…

Ложь и обман художественного вымысла оказываются поводом для размышлений о природе лжи в советском обществе. Лёва, в общении с возлюбленными выдающий себя за изысканного наследника большой культуры, и Митишатьев, политический манипулятор, оказываются образцовыми лжецами.

Заметим интересный приём в романе. В нём изображены два исключительно опрятных, аккуратных, лично честных и мужественных человека: дядя Диккенс (Дмитрий Иванович Юнашов), знакомый деда, писатель-дилетант, разбору сочинений которого автором вместе с Лёвой посвящена целая глава, и Исайя Борисович Бланк, бывший сотрудник Пушкинского Дома на пенсии. Эти два героя в разные годы выступили воспитателями героя, но воспитателями неудачными: дядя Диккенс никогда не стал для Лёвы вполне своим, при всём восхищении, а Бланк слишком идеализировал Лёву и поощрял в нём самомнение. Об обоих героях в романе говорится очень подробно, но они почти не вносят вклада в развитие сюжета, а выступают лишь как неудачные «авторы» Лёвы-филолога.

Для Лёвы Одоевцева русская литература — предмет скорее его заботы или суетливого восторга, но не восхищения. «Лёва отмечает, что литературе никакая свобода слова не нужна, а нужна гласность как условие, допускающее лишь самую её возможность, не более». Литература для него делает возможной его личную судьбу, обосновывает её. Поэтому в литературе и не может для него быть настоящей свободы, которая сразу бы подорвала его позиции и предубеждения.

Как и в любом филологическом романе, научное открытие приводит в действие роковые сюжетные механизмы. Доказав, что стихотворение Тютчева «Безумие», дискредитирующее пророческую миссию поэта, написано в ответ на пушкинского «Пророка», герой поневоле открыл путь к безумию в самом Пушкинском Доме, где речи пушкинистов обернулись бессмыслицей и скандалом, — герои стали не хранителями культуры, а просто дебоширами.

В одном из интервью Битов говорил, что даже если бы советская власть продержалась ещё десятилетие или два, Набоков был бы опубликован в СССР — как прежде был опубликован Бунин, пусть с оговорками, изъятиями и сопроводительными «правильными» предисловиями. Это отчасти автобиографическое замечание: Битов до последнего был уверен, что его собственный роман в СССР опубликуют раньше, чем за рубежом. Но советским редакторам не могло понравиться само жанровое решение: битовский роман раскрывает не характеры героев, а тот мир, в котором эти герои стали возможны, а другие — невозможны. Оказалось, что эпоха репрессий сломала не только судьбы отдельных людей, но и сам мир, в котором человек был способен на свободный и ответственный поступок. Кроме того, роман было трудно вписать в споры тогдашних «западников» и «почвенников» или «городских» и «деревенских» писателей, так как диалоги Битова — не психологические или бытоописательные, а экзистенциальные: «И этот удивительно разбухавший нуль такого разговора волшебным кольцом обнимал безрассудное бесстрашие говорящих».

Отчасти и сам Битов напророчил роману невыход в СССР, когда говорил, что хотя Одоевцев-дед был признанным учёным, его труды не могли быть изданы отдельной книгой, что было необходимым знаком признания заслуг исследователя в СССР: «Шли упорные разговоры об издании его однотомника, но с этим, при благожелательном по тону отношении руководства издательства, пока тормозилось».

Работы Лёвы Одоевцева, ставшие «статьями из романа» (наподобие «стихов Юрия Живаго», которые тоже публиковались в советской прессе независимо от романа Пастернака), — это исследования самого Андрея Битова, созданные по всем канонам тогдашнего литературоведения и пригодные для публикации в ведущих научных журналах. Они относятся к исследованиям по поэтике. Слово «поэтика» в употреблении Александра Веселовского, а позднее — Юрия Тынянова и других формалистов означало не просто «правила создания художественных произведений», но те особенности текстов, которые и делают их безусловно ценными для всей культуры и общества. Поэтика в таком понимании — это и риторика, и эстетика, и даже социология творчества и вкуса. Так, в годы написания романа вышла (1967) книга Дмитрия Лихачёва «Поэтика древнерусской литературы», в которой русская средневековая литература исследовалась как система устойчивых условностей, «литературного этикета»: слову важнее быть не новым, а уместным — но эта уместность и позволяет создавать новые идеи, не расставаясь со старыми формами. Именно к исследованию речевого поведения в вершинных произведениях литературы апеллирует Лёва Одоевцев, когда сопоставляет, скажем, Пушкина и Лермонтова — как представителей не двух разных эстетик, но двух разных настроений: Пушкин великодушен, Лермонтов раздражителен. Отчасти такой метод — исследование психологических истоков программных эстетических идей — восходит к критике русских символистов, например Дмитрия Мережковского и Иннокентия Анненского.

Если что-то иронически пародируется в статьях Лёвы Одоевцева, так это структурализм и точное стиховедение. В частности, в своей программной статье в романе он должен был доказать, что со стороны Тютчева стихотворение «Безумие» — это жест в духе Сальери по отношению к пушкинскому «Пророку», но так как заподозрить в Тютчеве Сальери трудно, Лёва Одоевцев обратился к точным методам, чтобы создать видимость доказательства своей мысли (а потом всё-таки перешёл к биографическим изысканиям). Структурализм для героя Битова — слишком частный и механический метод: «буковки и цифирки, кое-как уцепившись хвостиками друг за друга, держатся на одном трении».

Посмертные маски великих людей передавались обычно не только в музеи, но в университеты, чтобы студенты видели лицо поэта в миг, когда он соприкоснулся с вечностью. Такие маски можно найти во многих европейских и американских университетах. Так и в 1899 году коллекционер и почитатель Пушкина Александр Онегин разослал маски Пушкина по всем российским университетам. В этом свете символизм разбитой маски становится понятен: Пушкин — создатель не только русского поэтического языка, но и высокого гуманизма, включая гуманитарное образование.

Тема разбитой маски многократно обыграна отсылками к судьбе Пушкина и к судьбе главного героя: например, Митишатьев прыгает с маской «как зайчик» — эта характеристика отсылает к легендарному зайцу, который, перебежав дорогу (плохая примета), не дал суеверному Пушкину присоединиться к восстанию декабристов. Битов потом создал книгу пушкинистских исследований «Вычитание зайца» и совместно с Резо Габриадзе придумал идею памятника зайцу-спасителю (памятник был открыт в 2000 году). А слово «разбил» напоминает внимательному читателю романа, как Лёва ранее «разбил» стихи Пушкина и Лермонтова на сопоставимые тематические отрезки.

«Пушкинский дом» — первый русский роман, в котором советская действительность показана как убогая и малоприятная не просто в сравнении с благородным миром высокой культуры (как в «Докторе Живаго» Бориса Пастернака) или искомым общественным идеалом (как в романах и повестях Юрия Трифонова), но даже в сравнении с одной пушкинской или лермонтовской строчкой. Например, в одном из примечаний повествователь замечает, как одна строка «Россия вспрянет ото сна», прочитанная вслух в школе старого времени, показала всю фальшивость советской пропаганды — якобы наследовавшей пушкинскому гуманизму, но не дававшей никому воспрять ото сна. Советская действительность гротескна, и повествователь не упускает возможности подчеркнуть это в примечаниях, — скажем, представив, как Печорин получает орден «Героя нашего времени»: патетика советских орденов брежневской эпохи оказывается ничтожной в сравнении с теми смыслами, которые хранит русская классическая литература.

Советскому быту противопоставляется в эпилоге иная, «гастрономическая» реальность, возможность отнестись к вещам как к чистому вкусу и наслаждению: «Лёва прожил в этом залатанном, застиранном, щербатом мире всю свою жизнь, — а память о другом супе осталась в нём навсегда». Другой суп — это тот, которым поделился с мальчиком Лёвой дворник, живущий в мире простых радостей, а не интриг и убожества советской официальной культуры. Здесь Битов прямо указывает на технику Пруста, только пирожное «Мадлен» заменено пищей самых простых людей.

Выражение «внутренняя эмиграция» («эстетическая эмиграция», «библиотечная эмиграция») не получило общепринятого социологического или историко-культурного определения. Вместе с тем это распространённый штамп, восходящий к идеологической борьбе в литературе 1920-х годов: внутренними эмигрантами называли писателей, чуждых современной тематике и участию в пропаганде. Этот штамп был возрождён в послесталинское время: например, в поэме Андрея Вознесенского «Лонжюмо» (1963) эмигрантами, то есть людьми, чуждыми действительным запросам страны, названы представители элиты и интеллигенции, которые «отгораживались газетами / от осенней страны раздетой».

Лёва Одоевцев не может быть назван книжным эмигрантом, он для этого слишком любопытен. Да, для него «внешний мир был цитатой, стилем, слогом, он стоял в кавычках, он только что не был переплетён» — но именно поэтому Лёва всегда интересовался, что именно стоит за этими цитатами, какая жизнь происходит за чужими окнами, как возможна собственная психическая жизнь другого человека. Он в этом смысле напоминает не эмигранта, пытающегося найти себя на новом месте, а Соглядатая Набокова, этого самовлюблённого и самоуверенного соучастника криминальных событий.

Если же говорить о других обитателях Пушкинского дома, то они скорее стремятся быть наследниками русской культуры, чем эмигрантами в неё. У Лёвы то же наследование оборачивается эмоциональной взвинченностью — попытка распознать замыслы пушкинского гения изменяет его привычки бытового восприятия: «Лёва, торжественно поднимаясь по лестнице, наступая на ступени, как на клавиши некоего органа, от которых приходила в пение люстра», думал о литературе и одновременно о природе страха. Это не похоже ни на действительную, ни на мысленную библиотечную эмиграцию — культурная эмиграция всё равно требовала мужества, а Лёва чем больше читает, тем больше боится окружающего мира.

В романе страх понимается не как аффект, а как экзистенциальное состояние, в котором невозможно поддаться искушениям, но невозможно им и противостоять. Именно поэтому Митишатьев в пьяном споре с Лёвой и утверждает всё время, что Лёва не может быть даже собой, он слишком быстро поддаётся искушениям, но недостаточно смел, чтобы понять, что это было искушение.  

Классическая античная этика противопоставляла страх и гнев как незрелые эмоциональные порывы, требующие контроля разума; но экзистенциальному страху, господствующему в романе Битова, противопоставляется не гнев, а водка. Как и в «Москве — Петушках» Венедикта Ерофеева, водка не приносит героям Битова никакого удовольствия — но и не способствует разговору, а только усиливает экзистенциальную тоску. Напиваясь, «Лёва менял пространство, по-детски оцепенев перед самостоятельностью и независимостью принятой в себя посторонней жизни». В другой ремарке водка названа «мироносицей сюжета»: имеется в виду, что советская жизнь настолько мертва и тошнотворна, что водка становится не двигателем сюжета, а бальзамирует своим «миром» уже состоявшийся сюжет. «По мощам и елей», и будет ли воскресение героев — неизвестно.