О системе советских тюрем, лагерей и государственного террора — и об опыте человека, попавшего в её жернова. «Архипелаг» — это одновременно масштабное историческое исследование, рассказ автора о собственной лагерной биографии и страстное публицистическое высказывание, приговор советской системе, подкреплённый свидетельствами сотен её жертв. «Архипелаг» создан в годы, когда подобная книга была невозможна: архивы закрыты, исторические свидетельства отсутствуют, само обращение к теме лагерей грозит опалой и преследованиями. Пользуясь устными рассказами и письмами бывших заключённых, основываясь на собственных воспоминаниях и впечатлениях, в условиях глубокой конспирации Солженицын создаёт эпический многослойный труд — художественный и документальный, рассказывающий об истории советских лагерей и их организационном устройстве, заставляющий читателя пережить все страдания, которые испытывают арестованные и заключённые. В работе над «Архипелагом» Солженицын видит свою историческую и человеческую миссию: дать голос миллионам погибших и замученных, всем, кто был лишён возможности рассказать о своей судьбе. 

Идея написать подробную книгу о лагерях появляется у Солженицына в 1958 году, сразу после излечения от рака. Разоблачения сталинских репрессий, начатые Хрущёвым на XX съезде КПСС, оказываются половинчатыми и не выходят за рамки «внутрипартийной дискуссии», да и в ней всё чаще побеждает установка «не ворошить старое». Но материала для книги недостаточно: в распоряжении Солженицына нет никаких мемуаров, документов или исследований ГУЛАГа, и, написав несколько глав, а также придумав название и общую конструкцию, он откладывает работу. 

После публикации в 1962 году рассказа «Один день Ивана Денисовича» Солженицыну начинают приходить письма от бывших заключённых — с благодарностями и собственными историями. Этот материал и ляжет впоследствии в основу книги — наряду с рассказами бывших лагерников, с которыми встречается Солженицын, документами судебной и исправительной системы первых советских лет и собственными воспоминаниями. 

Сигналом к началу работы становится консервативный переворот в советском руководстве: осенью 1964-го Хрущёв отправлен в отставку. Тексты Солженицына во второй половине 1960-х уже не принимают к печати, практически весь его архив попадает в руки КГБ во время обыска в доме инженера Ильи Зильберберга, спецслужбы знают и о работе над «Архипелагом»: Солженицын рассказывает об этом в гостях у своего знакомого, учёного Николая Кобозева, под потолком у него установлена прослушка. Работа над книгой в подобных условиях напоминает операцию глубоко законспирированной разведгруппы. «Вся рукопись «Архипелага» никогда не лежала перед автором на столе, а была только та глава, с которой он работал. И когда он узнавал какой-то новый факт, который нужно было поправить, он должен был ехать — иногда на другую улицу, а иногда в другой город — и вносить исправление в рукопись. Или приглашать человека, хранящего эту страницу, к себе» ¹ Чуковская Е. Ц. Александр Солженицын. От выступления против цензуры к свидетельству об  Архипелаге ГУЛАГе // Между двумя юбилеями (1998–2003): Писатели, критики, литературоведы о творчестве А. И. Солженицына. М.: Русский путь, 2005. ⁠ .

То имей, что можно всегда пронести с собой: знай языки, знай страны, знай людей. Пусть будет путевым мешком твоим — твоя память

Александр Солженицын

Большая часть «Архипелага» написана в течение двух зим с 1965 по 1967 год в Эстонии, на хуторе Копли-Мярди — в «укрывище», как называет это место Солженицын. Солженицын живёт здесь один, связь с внешним миром осуществляется через Хели Сузи, дочь его сокамерника по Бутырской тюрьме: чтобы забрать новую порцию машинописи, она едет до ближайшей деревни на автобусе, а потом идёт три километра по снегу на лыжах. Второй экземпляр Солженицын отвозит в Пярну бывшему политзаключённому Лембиту Аасало — оба хранителя рукописи не знают о существовании другого экземпляра, хотя и знакомы друг с другом. Книга пишется с невероятной скоростью: «Это был как бы даже и не я, меня несло, моей рукой писало, я был только бойком пружины, сжимавшейся полвека и вот отдающей».

Всё это время над Солженицыным сгущаются тучи. КГБ распространяет тексты из захваченного при обыске архива среди литературных чиновников и партийного начальства. Твардовский во главе «Нового мира» ведёт сложную игру с целью «пробить в верхах» публикацию романов «В круге первом» и «Раковый корпус» — но терпит неудачу. Главы из «Ракового корпуса» без ведома автора публикуются в литературном приложении к газете The Times, к Солженицыну проявляет повышенный интерес западная пресса — и всё это происходит через два года после процесса над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, осуждёнными именно за то, что их книги были опубликованы на Западе. Живущий под угрозой ареста Солженицын тем не менее не проявляет обычной для советского литератора покорности: так, в мае 1967-го он отправляет делегатам IV съезда советских писателей письмо с требованием добиться упразднения цензуры, защитить писателей от травли и снять запрет на публикацию его книг. 

В мае 1968-го в дачном домике в посёлке Рождество-на-Истье под Наро-Фоминском добровольные помощницы Солженицына Елена Чуковская и Елизавета Воронянская, а также его тогдашняя жена Наталья Решетовская перепечатывают «Архипелаг» в окончательной редакции и переснимают его на фотоплёнку. В июне 1968-го съёмочная группа ЮНЕСКО вывозит фотокопии «Архипелага» во Францию в коробках с киноаппаратурой. В августе советские войска входят в Чехословакию. В декабре Солженицыну исполняется 50.

Cам автор дал книге определение «опыт художественного исследования». «Архипелаг» — текст в известном смысле экспериментальный: в нём сцеплены разные жанры, регистры авторской речи, временные измерения повествования. Время действия «Архипелага» неоднородно, оно разворачивается в трёх переплетающихся пластах: 1) история создания ГУЛАГа — от Октябрьской революции до Кенгирского восстания Восстание политзэков в 3-м лагерном отделении Степлага в поселке Кенгир, длившееся с 16 мая по 26 июня 1954 года. В восстании приняло участие около пяти тысяч человек (из них почти половина — женщины), спустя 40 дней оно было подавлено военными. По официальным данным, при штурме погибло 46 человек, ещё несколько руководителей восстания впоследствии были расстреляны. ⁠ , с отсылками ко временам царской тюрьмы и каторги, 2) путь человека в лагере — от ареста до освобождения и перехода в статус спецпоселенца, 3) история ареста и заключения самого Солженицына. В «Архипелаге» соединяются авторские воспоминания, оценки и комментарии («художественное»), исторический обзор («исследование»), и не только: филолог Андрей Ранчин, например, находит в книге черты исповеди (в средневековом понимании термина — повествования о греховной жизни и последующем преображении, как у Блаженного Августина), жития, мартиролога Список мучеников, в широком смысле — список невинно пострадавших. ⁠ , авантюрного повествования (рассказы о побегах, глава «Белый котёнок») и пародийного этнографического исследования (глава «Зэки как нация»). Все эти слои повествования объединены единой авторской позицией — фигурой рассказчика, комментатора, проповедника, который обличает ложь и вершит праведный суд, «окликает и распекает читателя, призывает и заклинает» ² Нива Ж. Александр Солженицын: Борец и писатель. СПб.: Вита Нова, 2014. ⁠ .

«Архипелаг» — вершина Солженицына как публициста, его многотомное «Я обвиняю» Открытое письмо Эмиля Золя французскому президенту под заголовком «Я обвиняю», связанное с судебным процессом над французским офицером Альфредом Дрейфусом. В 1894 году Дрейфуса, еврея по национальности, обвинили в шпионаже в пользу Германии и, несмотря на отсутствие серьёзных доказательств, осудили на пожизненную каторгу. Приговор вызвал яростные общественные дебаты, разделив Францию и всю Европу на сторонников и противников Дрейфуса. Золя считал, что офицер пострадал из-за антисемитизма. В 1906 году Дрейфуса признали невиновным. ⁠ , пункты которого он оглашает то с ядовитой язвительностью, то с почти библейской яростью. В его речь вплетаются русские пословицы, тюремный жаргон, пародии на советский бюрократический язык, чёрный юмор. Характерно, что во всех главах, за исключением сугубо мемуарных, авторское «я» то и дело сменяется обобщающим «мы»: Солженицын вовлекает читателя в повествование, заставляет испытать на себе весь опыт заключённого — и требует разделить ответственность за то, что эта машина насилия и смерти стала возможной. 

Русская проза о тюрьме и ссылке — от «Записок из Мёртвого дома» Достоевского до «Острова Сахалин» Чехова: обе книги неоднократно упоминаются в «Архипелаге» как доказательство того, что участь узников на сибирской каторге и ссыльных на Сахалине была существенно легче судьбы зэков в ГУЛАГе. В названии романа можно увидеть параллель с чеховскими записками: Солженицын показывает, как остров ссыльных, отделённый от остальной России, разросся до масштабов огромного архипелага, разбросанного по всему Советскому Союзу. Чеховская тема — ещё и повод для противопоставления «прежней» России и бесчеловечной гулаговской реальности: 

Если бы чеховским интеллигентам, всё гадавшим, что будет через двадцать-тридцать-сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскалённый на примусе шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого лёгкого — пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, — ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом. 

В «Архипелаге» можно увидеть отголоски книги Александра Радищева: в каком-то смысле это тоже путешествие автора по заранее заданному маршруту, в котором он сталкивается с людскими страданиями и попранной справедливостью; в отличие от Радищева, автор «Архипелага» выступает не просто наблюдателем, но претерпевает эти страдания сам. Публицистические страницы «Архипелага» впрямую наследуют толстовской публицистике: фигура автора, возвышающего голос против узаконенного государством насилия, вскрывающего привычную и незамечаемую изнанку жизни, чтобы показать её абсолютную ненормальность, — такая уникальная фигура возникает в русской культуре во второй раз за столетие.

4 августа 1973 года Елизавету Воронянскую — одну из помощниц Солженицына, участвовавшую в перепечатке финальной редакции «Архипелага», — арестовывают на перроне Московского вокзала в Ленинграде, когда она возвращается из отпуска в Крыму. К этому времени в руках КГБ уже находятся «Воспоминания» Воронянской, изъятые во время обыска у её подруги, геолога Нины Пахтусовой: в них изложена история создания «Архипелага» и пересказано его содержание. «Воронянской было уже за 60, — вспоминает Солженицын в книге «Бодался телёнок с дубом», — расстроенное здоровье, больная нога, ленинградский Большой Дом навалился на неё всей своей мощью, началось с подробного обыска, потом 5 суток допросов, потом дни неотступной слежки». Как следует из докладной записки председателя КГБ СССР Юрия Андропова, по возвращении домой Воронянская пытается покончить с собой, её помещают в больницу, но через две недели, 23 августа 1973 года, она всё же сводит счёты с жизнью. Воронянскую хоронят 30 августа, в этот же день текст «Архипелага» впервые попадает в КГБ: его выдает сотрудникам органов друг Воронянской Леонид Самутин, вопреки воле автора хранивший копию книги на даче. 

Солженицын ничего не знает о происходящем; ему неведомо даже, что существует «неучтённый» экземпляр «Архипелага» — годом раньше Воронянская писала ему, что эта копия сожжена на костре. Известие о смерти Воронянской и захвате «Архипелага» доходит до Солженицына только 2 сентября — и становится спусковым крючком: хотя публикация книги на Западе планировалась только на 1975 год, автор решает действовать немедленно. Двумя годами ранее сотрудница французского посольства Ася Дурова передала главе парижского издательства YMCA-Press Никите Струве фотокопию «Архипелага», и 5 сентября Солженицын отдаёт распоряжение начинать публикацию. 

Нарастает гордость на сердце, как сало на свинье

Александр Солженицын

Тем временем конфронтация Солженицына с советским руководством достигает своего максимума. В конце августа 1973-го он даёт интервью газете Le Monde и агентству Associated Press, где рассказывает о притеснениях правозащитников в СССР, отправляет в ЦК «Письмо вождям» с призывом отказаться от коммунистической идеологии, заявляет о выдвижении академика Андрея Сахарова на Нобелевскую премию мира. В адрес Солженицыных непрерывно поступают звонки и письма с угрозами, летом 1973-го в такси, где едет ближайшая помощница писателя Елена Чуковская, врезается грузовик; чуть раньше в подъезде на неё нападает неизвестный. 28 декабря 1973-го Солженицын слышит в новостях на радио Би-би-си, что в Париже вышел на русском языке первый том «Архипелага». 

Официальной публикации «Архипелага» на родине пришлось ждать 15 лет — и всё это время казалось, что выход книги в СССР невозможен. Даже в годы перестройки, когда начинают публиковаться запрещённые ранее книги советских писателей, «Архипелаг» выглядит последним бастионом, с которым советская система не примирится никогда. В конце 1980-х о Солженицыне в официальных СМИ говорят уже как о крупнейшем русском писателе, в Доме кино вполне легально проходит собрание деятелей культуры в честь его 70-летия, а главный редактор «Нового мира» Сергей Залыгин просит у автора разрешения на публикацию «Ракового корпуса» — но Солженицын настаивает на том, что возобновление его публикаций в Союзе должно начаться именно с «Архипелага». В октябрьском номере за 1988 год «Новый мир» анонсирует публикацию фрагментов из «Архипелага» на четвёртой странице обложки — после этого тираж журнала задерживают в типографии и дают указание перепечатать обложку без упоминания «Архипелага». Против публикации книги выступает лично секретарь ЦК по идеологии Вадим Медведев. 29 июня 1989 года вопрос о возможности публикации «Архипелага» в «Новом мире» выносится на заседание Политбюро ЦК. «По отдельным репликам и выражению лиц было видно, насколько мрачна реакция у многих моих коллег», — вспоминает Медведев. В соответствии с переменчивым и противоречивым духом времени, никакого решения не принято: партийное начальство перекладывает ответственность на руководство Союза писателей — и уже на следующий день секретариат СП принимает решение публиковать. С августа по ноябрь 1989-го главы из «Архипелага» публикуются в журнале «Новый мир», в конце года полная версия книги в трёх томах выходит в издательстве «Советский писатель».

Первыми на «Архипелаг» откликнулись не критики, а спецслужбы и руководители государств. Уже 2 января 1974 года, через несколько дней после выхода первого тома романа в Париже, КГБ рассылает копии «Архипелага» партийному руководству и запускает кампанию по дискредитации Солженицына. В «Окнах ТАСС» на улице Горького выставлена карикатура Бориса Ефимова Борис Ефимович Ефимов (при рождении — Борис Хаимович Фридлянд; 1900–2008) — художник. Брат журналиста Михаила Кольцова. Работал карикатуристом в крупных московских газетах и журналах. После ареста брата был отовсюду уволен, однако смог вернуться к работе в 1940-х годах, участвовал во всех советских политических кампаниях. Скончался на 108-м году жизни. ⁠ , на которой толстые кривляющиеся буржуи поднимают, как знамя, чёрную книгу с черепом и костями на обложке: «Своей стряпнёй писатель Солженицын, / Впадая в клеветнический азарт, / Так служит зарубежным тёмным лицам, / Что поднят ныне ими, как штандарт». В зарубежных изданиях через доверенных лиц КГБ публикуются материалы о сомнительном моральном облике автора «Архипелага». В квартире Солженицыных с раннего утра до позднего вечера раздаются телефонные звонки с угрозами. 14 января в газете «Правда» появляется статья «Путь предательства» за подписью И. Соловьёва: «Автор этого сочинения буквально задыхается от патологической ненависти к стране, где он родился и вырос, к социалистическому строю, к советским людям». «Литературная газета» вводит в обиход термин «литературный власовец»: «затхлая книжонка», «грязная стряпня», «верх кощунства и цинизма» — в подборке материалов от 23 января советские писатели упражняются в красноречии, пытаясь ещё сильнее «пригвоздить предателя к позорному столбу». На страницах «Литературной России» писатель Владимир Карпов Владимир Васильевич Карпов (1922–2010) — писатель, общественный деятель. Жил в Ташкенте, в молодости был чемпионом республик Средней Азии по боксу в среднем весе. В 1941 году был осуждён за антисоветскую агитацию и отправлен в штрафную роту. За отличие в боях с Карпова была снята судимость. В 1944 году был удостоен звания Героя Советского Союза. После войны был заместителем главного редактора журнала «Октябрь», главредом «Нового мира», первым секретарём правления Союза писателей СССР. Автор множества романов на военную тематику. ⁠ находит причины падения Солженицына в самой его фамилии: «Вы солжец со всеми самыми махровыми антисоветчиками, вы падаете ниц и угодливо лижете сапоги фашистским недобиткам и предателям-власовцам. И это отражено в вашей фамилии. Нет нужды подбирать вам никаких обидных имён. Вы — Солженицын».

Аргументы против «Архипелага» могут показаться сегодняшним читателям подозрительно знакомыми, похожие риторические приёмы нередко встречаются в выступлениях публицистов-государственников последних лет. Солженицын «обливает грязью» достижения страны, реабилитирует фашизм, «льёт воду на мельницу» врагов на Западе. «…Почему он молчал, когда американские бомбы падали на города Вьетнама, когда расстреливали патриотов Чили, когда расисты в США убивали лидеров негритянского движения? — вопрошает литературный чиновник Николай Грибачёв. — Почему же не прозвучал тогда голос этого «борца» за демократию и справедливость?»

Единомышленники и союзники Солженицына видят в «Архипелаге» прежде всего переломное историческое событие. Лидия Чуковская в статье «Прорыв немоты» пишет, что выход «Архипелага» по значению для страны сопоставим только со смертью Сталина. «Думаю, мало кто встанет из-за стола, прочитав эту книгу, таким же, каким он раскрыл её первую страницу, — говорит историк Рой Медведев Рой Александрович Медведев (1925) — публицист, историк. Брат-близнец учёного Жореса Медведева. Был назван в честь индийского коммуниста Манабендры Роя. Был учителем, редактором педагогического издательства, научным работником. С начала 1960-х годов принимал участие в диссидентском движении. Совместно с учёными Андреем Сахаровым и Валентином Турчиным в 1970 году опубликовал открытое письмо руководителям СССР о необходимости демократизации в стране. В годы перестройки был народным депутатом, после распада СССР — сопредседателем Социалистической партии трудящихся. Автор более 35 книг по истории и политологии. ⁠ . — В этом отношении мне просто не с чем сравнить книгу Солженицына ни в русской, ни в мировой литературе». Искусствовед Евгений Барабанов пишет, что «Архипелаг» открывает «путь к искуплению и очищению» для всей России: «Этот выбор не означает ни гражданского неповиновения, ни политических выступлений. Речь идёт о восстановлении нравственных основ, без которых немыслимо никакое человеческое общежитие».  

Самый сильный патриотизм всегда бывает в тылу

Александр Солженицын

Cолженицын понимает, что выход романа на Западе не может остаться без последствий; в книге «Бодался телёнок с дубом» он вспоминает, как, отдавая распоряжение о публикации, рассматривает несколько вариантов развития событий: убьют? Арестуют? Вышлют из страны? Мнения в Политбюро расходятся: сторонники жёсткой линии требуют суда и заключения в отдалённых районах Крайнего Севера, куда не доберутся западные корреспонденты; председатель КГБ Андропов склоняется к более мягкому варианту. 12 февраля 1974 года в квартиру Солженицыных в Козицком переулке приходят сотрудники Генпрокуратуры. Писателя увозят к следователю, предъявляют обвинение по статье 64 УК — «Измена Родине» (предусматривающей наказание вплоть до расстрела), а после ночи в камере Лефортовской тюрьмы зачитывают указ о лишении гражданства СССР и без каких-либо объяснений доставляют в аэропорт. Только после приземления Солженицын узнаёт, что самолёт прибыл во Франкфурт. 

Первые реакции на «Архипелаг» и в СССР, и на Западе сложно отделить от заявлений, касающихся ареста и изгнания Солженицына. Советская печать встречает высылку и лишение гражданства «с чувством глубокого удовлетворения», видя в ней закономерное воздаяние за «грязную клевету на наш народ». Группа правозащитников во главе с Андреем Сахаровым сразу после ареста выпускает «Московское обращение» с требованием разрешить Солженицыну работать на родине. Свободы для писателя и его книги требуют Рой Медведев, Лев Копелев Лев Зиновьевич Копелев (1912–1997) — писатель, литературовед, правозащитник. Во время войны был офицером-пропагандистом и переводчиком с немецкого, в 1945 году, за месяц до конца войны, был арестован и приговорён к десяти годам заключения «за пропаганду буржуазного гуманизма» — Копелев критиковал мародёрство и насилие над гражданским населением в Восточной Пруссии. В «марфинской шарашке» познакомился с Александром Солженицыным. С середины 1960-х Копелев участвует в правозащитном движении: выступает и подписывает письма в защиту диссидентов, распространяет книги через самиздат. В 1980 году был лишён гражданства и эмигрировал в Германию вместе с женой, писательницей Раисой Орловой. Среди книг Копелева — «Хранить вечно», «И сотворил себе кумира», в соавторстве с женой были написаны мемуары «Мы жили в Москве». ⁠ и Игорь Шафаревич Игорь Ростиславович Шафаревич (1923–2017) — математик, общественный деятель. Окончил мехмат МГУ в 17 лет, в 19 защитил кандидатскую, в 23 — докторскую. В 1955 году подписал «Письмо трёхсот» против «лысенковщины», в 1968-м — письмо в защиту математика Есенина-Вольпина, в 1973-м написал открытое письмо в защиту Сахарова, в 1974-м — письмо в защиту Солженицына. Из-за своей общественной деятельности был отстранён от преподавания в МГУ, работал в Математическом институте имени Стеклова. В 1982 году опубликовал в зарубежном самиздате эссе «Русофобия», из-за которого Шафаревича впоследствии обвиняли в антисемитизме. ⁠ . Евгений Евтушенко, по его собственным воспоминаниям, в день высылки звонит Андропову и угрожает в знак протеста покончить с собой; впрочем, документально зафиксировано лишь его обращение в связи с отменой собственного творческого вечера в Доме союзов, случившейся через несколько дней после выдворения Солженицына. Кампания в поддержку Солженицына разворачивается и на Западе: Грэм Грин Грэм Грин (1904–1991) — английский писатель. Автор более двадцати романов, почти десятка пьес, нескольких сборников рассказов и книг о путешествиях. С 1941 по 1944 год служил в британской разведке в Сьерра-Леоне и Португалии. Побывал во многих горячих точках в качестве репортёра. Выступил в защиту Синявского и Даниэля (из-за чего больше десяти лет его романы не печатались в СССР). Последние годы, как и Набоков, жил в Швейцарии. ⁠ призывает писателей и учёных Запада запретить публикацию своих трудов в Советском Союзе, а Генрих Бёлль требует немедленно опубликовать «Архипелаг» на родине писателя, — кстати, именно в доме Бёлля Солженицын проводит первые дни после прибытия в ФРГ.

В западной печати появляются и критические отзывы. Полемика разворачивается вокруг принципиальной для Солженицына (и неприемлемой для критиков левого толка) идеи: массовые убийства и аресты сталинского времени — не временное «отступление от ленинской линии», а прямое её продолжение. Критика с левых позиций варьируется от признания исторического значения книги с указанием на некоторые фактические недостатки (об этом пишет будущий автор биографии Бухарина Стивен Коэн на страницах The New York Times) до прямого объявления «Архипелага» «продуктом реакционной идеологии» (бельгийский экономист Эрнест Мандель). Правые публицисты, напротив, поднимают «Архипелаг» на щит — и эта позиция в огромной степени смыкается с их идейным антикоммунизмом вообще и противодействием политике разрядки в частности. Разговор об «Архипелаге» идёт на языке политики и идеологии, — впрочем, и сам автор, предвидевший, что публикация книги окажется «страшнущим залпом» по советскому режиму, вряд ли стал бы отделять в этом случае политику от литературы.  

Солженицын переезжает в США и живёт в уединении в своём доме в Вермонте, периодически критикуя западный образ жизни (Гарвардская речь, 1978) и писателей-диссидентов третьей волны эмиграции (статья «Наши плюралисты», 1982). Его книга переводится более чем на 40 языков мира и только в СССР остаётся под запретом до конца 1980-х — за её распространение в самиздате можно получить тюремный срок. Все гонорары от изданий «Архипелага» передаются Солженицыным в специально созданный Русский общественный фонд помощи советским политзаключённым; сотрудники фонда в СССР подвергаются травле и преследованиям, а его распорядителя Александра Гинзбурга Александр Ильич Гинзбург (1936–2002) — журналист, общественный деятель. Был составителем одного из первых самиздатских альманахов «Синтаксис». В 1960 году был арестован. После двух лет заключения вернулся в Москву, работал электриком, токарем, аварийным работником канализации. В 1966 году составил сборник материалов по делу Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Гинзбург лично принёс копию рукописи в приёмную КГБ с требованием обменять книгу на освобождение писателей. В 1967 году был осуждён на пять лет лагерей, а «Белая книга» была опубликована за границей. В 1970-х был одним из тайных помощников Солженицына. В 1978 году был ещё раз арестован, однако вскоре освобождён и выслан из СССР. В эмиграции жил во Франции, писал для газеты «Русская мысль». ⁠ в 1978 году приговаривают к восьми годам лишения свободы. Западные медиа относятся к Солженицыну всё более критически, указывая на его «авторитаризм» и «высокомерие», — возможно, на их отношение влияет отказ писателя от интервью и встреч с репортёрами. 

Значение книги тем не менее не подвергается сомнению — и в исторической перспективе видно, как велики были её последствия. «Архипелаг» меняет отношение к Советскому Союзу на Западе, особенно в левых кругах: бывшие союзники среди европейских левых отходят от поддержки советского режима и критикуют СССР за нарушения прав человека. Благодаря «Архипелагу» Запад спустя десятилетия осознаёт масштаб преступлений советского режима — и оказывается вынужден определиться с его оценкой; можно спорить о том, насколько публикация «Архипелага» повлияла на обострение холодной войны и приход к власти в США и Великобритании консерваторов-антикоммунистов; известно, впрочем, что и Рейган, и Тэтчер относились к Солженицыну с вниманием и уважением. «Архипелаг» остаётся предметом повышенного внимания интеллектуалов на Западе (так, Солженицын становится одним из символов будущего освобождения человечества в фильме сестёр Вачовски «Облачный атлас», а предисловие к последнему американскому изданию «Архипелага» пишет звезда поп-философии правого толка Джордан Питерсон) и предметом ожесточённой критики на родине: публицистические разоблачения «Архипелага» регулярно появляются в патриотической печати, а теперь и на YouTube, «Архипелаг» по-прежнему выступает основополагающим доказательством (или же поводом для опровержения) в спорах вокруг советского периода истории. В 2009 году «Архипелаг ГУЛАГ» в сокращённой редакции включён в России в школьную программу по литературе, именем Солженицына названа улица в Москве, в Рязани открыт его музей, а во Владивостоке и Москве — памятники писателю. «Архипелаг» остаётся в истории XX века как одна из книг, изменивших мир — и нашу страну: раскрытие информации о большевистских репрессиях, реабилитация их жертв, увековечение их памяти, деятельность общества «Мемориал», акция «Возвращение имён», музей ГУЛАГа и всё, что ещё произойдёт в будущем на пути восстановления памяти о жертвах советского террора, — всё начинается с этих трёх томов.

Толковый словарь Ушакова определяет «архипелаг» как группу морских островов, расположенных поблизости друг от друга. Острова, разъединённые водой, но связанные морскими путями, — Солженицын не раз использует эту метафору для рассказа о советских лагерях: так, главы второй части романа, посвящённой транспортной логистике ГУЛАГа, называются «Корабли Архипелага», «Порты Архипелага», «Караваны невольников» и «С острова на остров». Ещё один образ ГУЛАГа, к которому Солженицын прибегает во второй главе, — это канализация, в которую «сливаются» запущенные в разное время и организованные по разному принципу потоки заключённых: «...Никогда не оставались пустыми тюремные каналы. Кровь, пот и моча — в которые были выжаты мы — хлестали по ним постоянно».

Острова-лагеря — это некое разрозненное единство, «чересполосицей иссёкшее и испестрившее другую, включающую, страну». Критик Вячеслав Курицын поясняет, что образ «разодранной» территории придаёт ГУЛАГу почти мифологические свойства и одновременно подчёркивает абсурдность его устройства: «…Дискретность — одно из традиционных свойств мифологического пространства, где действуют не законы и социальные единицы, а боги, герои и интуиции. Кроме того, клочковатость географическая пересекается здесь с клочковатостью, так сказать, логической: работает большое количество не увязываемых в единое целое законов, указов, юридических институций, в провалах между которыми осуществляется тотальное наказание» ³ Курицын В. Случаи власти («Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицына) // Россия-Russia. Новая серия. Вып. 1. 9. М.; Венеция, 1998. С. 167–168. ⁠ . ГУЛАГ пронизывает остальную страну, оставаясь невидимым для неё: «Он врезался в её города, навис над её улицами — и всё ж иные совсем не догадывались, очень многие слышали что-то смутно, только побывавшие знали всё». Образ невидимой страны, которая едва проступает сквозь ткань повседневной реальности, напоминает о «граде небесном» или граде Китеже, но излучение ГУЛАГа отнюдь не светоносное, его действие скорее можно сравнить с метастазами, невидимо подтачивающими жизнь организма. Это проклятые острова, отравляющие всё пространство вокруг себя, — и их разнесённость в пространстве весьма условна: даже закрывая глаза или стараясь этого не замечать, вся остальная страна участвует в обеспечении жизни Архипелага, пользуется трудами его узников, испытывает на себе разлагающее влияние его ценностей и жизненных практик. Острова-лагеря разнесены географически, но по сути спаяны в железное единство: «географией разодранное в архипелаг, но психологией скованное в континент».

Декларируемая цель лагерей — «исправление», «перековка», «трудовое перевоспитание» заключённых. Эта риторика вытекает из идеологии всего советского проекта, задача которого (опять же, на уровне деклараций) — формирование нового человека, строителя коммунистического будущего. Ещё в феврале 1919 года Дзержинский, выступая на заседании ВЦИК, называет будущие лагеря «школой труда» ⁴ Эпплбаум Э. ГУЛАГ. М.: АСТ: CORPUS, 2015. C. 46. ⁠ . Книга о строительстве Беломорско-Балтийского канала — созданный в середине 1930-х коллективный труд 36 советских писателей — с почти религиозным пафосом описывает происходящее на стройке превращение бывших растратчиков и вредителей в полноценных советских людей; «перековка — это не желание выслужиться и освободиться, а на самом деле перестройка сознания», — пишет на её страницах Михаил Зощенко. Солженицын цитирует работу советского юриста Иды Авербах «От преступления к труду» (1936), в которой конечная цель исправительно-трудовой системы определяется как «превращение наиболее скверного людского материала в полноценных активных сознательных строителей социализма». Проводя читателя по всем ступеням лагерного маршрута, Солженицын показывает, как переживается на опыте эта «перестройка сознания», какие психологические и физиологические изменения происходят в процессе «перековки» на самом деле. 

Внезапные ночные аресты, пытки на следствии, бессонница, голод и жажда в камере, невыносимая теснота в вагонзаках, страх, боль, унижение — ещё до попадания в лагерь ГУЛАГ подавляет достоинство и волю арестованного, лишает его привычных человеческих реакций и чувств, низводит до состояния (в терминологии философа Джорджо Агамбена) «голой жизни» — и помещает в пространство, где чрезвычайное положение оказывается единственно возможным, а произвол становится правилом. 

Перевоспитание, о котором говорят идеологи ГУЛАГа, в лагерях действительно происходит, но вектор его иной: это подавление воли и лишение достоинства, насильственно осуществляемая моральная и физическая деградация. Один из примеров развращающего морального воздействия лагеря — малолетки, дети-лагерники, превращающиеся в подобие стаи мелких хищников. Предел физиологического упадка — состояние «доходяг», заключённых, умирающих от голода и слабости; это едва живые люди, в которых не осталось ничего, кроме тления жизни. «И ещё это должен увидеть русский экран: как доходяги, ревниво косясь на соперников, дежурят у кухонного крыльца, ожидая, когда понесут отходы в помойку. Как они бросаются, дерутся, ищут рыбью голову, кость, овощные очистки. И как один доходяга гибнет в этой свалке убитый. И как потом эти отбросы они моют, варят и едят». Принудительный труд, каким бы ни были его мотивы, оказывается для заключённого лишь одним из способов стирания личности, приведения к максимально рабскому покорному состоянию. И в этих стёртых человеческих контурах можно увидеть что-то общее.  

Неограниченная власть в руках ограниченных людей всегда приводит к жестокости

Александр Солженицын

В главе «Зэки как нация», написанной от лица вымышленного марксиста-естествоиспытателя Фан Фаныча, Солженицын приходит к выводу: коммунистический эксперимент удался, в заключённых действительно можно увидеть новый класс общества, возможно даже особый биологический тип — или отдельную нацию. Опираясь на сталинское определение нации, Фан Фаныч, подобно антропологу, изучающему туземные племена, описывает признаки этой этнической группы: «общность психологии зэков, единообразие их жизненного поведения, даже единство философских взглядов, о чём можно только мечтать другим народам». Отношение к работе: «не вкалывать, а «ковыряться», не мантулить, а кантоваться, филонить (то есть не работать всё равно)». Отношение к начальству: послушание, смешанное с презрением. Иерархия ценностей: пайка, махорка, баланда. Дают — бери, бьют — беги. Не верь, не бойся, не проси. Умри ты сегодня, а я завтра. Результатом «перековки» оказывается новый тип человека — вырванного из всех социальных связей, раздавленного психически и физически, находящегося на грани выживания.

И вместе с тем Солженицын не останавливается на этой трагической констатации. Здесь снова, как и в полемике вокруг «Одного дня Ивана Денисовича», проявляются его разногласия с Варламом Шаламовым; последний, как известно, считал, что разговор о том, можно ли остаться в лагере человеком, полностью лишён смысла: «Убеждён, что лагерь — весь — отрицательная школа, даже час провести в нём нельзя — это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать». Солженицын же ставит этот тезис под сомнение — отдавая целую четвёртую часть книги, «Душа и колючая проволока», попыткам ответить на вопросы: «Неужели же в лагере безнадёжно устоять? И больше того: неужели в лагере нельзя возвыситься душой?» Солженицын рассказывает здесь о людях, оставшихся несломленными и перед лицом смерти, о силе, которую даёт вера, о тонкой границе между добром и злом, которую заключённый находит в своём сердце. «Происходит в некотором роде «второе рождение» человека в обстановке абсолютной обездоленности. Человек может возродиться или выродиться, он на распутье» ⁵ Нива Ж. Александр Солженицын: Борец и писатель. СПб.: Вита Нова, 2014. ⁠ . Именно на пределе неволи, по Солженицыну, возможно открыть в себе тайную свободу — способность не притворяться, не «идти в ногу со временем», не встраиваться в советское общество с его искривлённой шкалой ценностей, одинаково бесстрастно относиться к удачам и лишениям. Народная пословица, которую приводит писатель в этой главе, будто вбирает в себя весь опыт стоической мудрости: «Не радуйся нашедши, не плачь потеряв».

Размах системы советских лагерей невозможно объяснить только необходимостью подавления «враждебных классов» и поддержания железной дисциплины, которая основана на страхе: «Набор в лагеря явно превосходил политические нужды, превосходил нужды террора — он соразмерялся (может быть, только в сталинской голове) с экономическими замыслами». Принудительный труд заключённых был необходимым инструментом форсированнной индустриализации: 

…Государству, задумавшему окрепнуть в короткий срок… и не потребляя ничего извне, нужна была рабочая сила: а) предельно дешёвая, а лучше — бесплатная; б) неприхотливая, готовая к перегону с места на место в любой день, свободная от семьи, не требующая ни устроенного жилья, ни школ, ни больниц, а на какое-то время — ни кухни, ни бани. Добыть такую рабочую силу можно было лишь глотая своих сыновей.

В общей схеме индустриализации труд заключённых используется в первую очередь на двух направлениях: строительство крупных промышленных объектов и добыча сырья и ископаемых (лес, золото, руда), которые можно экспортировать на Запад, чтобы купить оборудование для новых заводов. В обоих случаях принудительный труд оказывается незаменим потому, что условия труда на подобных объектах слишком тяжелы для свободного работника (даже в той степени свободы, которую допускает социалистическое государство): «Для работ унизительных и особо тяжёлых… вот для чего пришёлся труд зэков. Для работ в отдалённых диких местностях, где много лет можно будет не строить жилья, школ, больниц и магазинов. Для работ кайлом и лопатой — в расцвете Двадцатого века. Для воздвижения великих строек социализма, когда к этому нет ещё экономических средств». Сегодняшние защитники Сталина как «эффективного менеджера» доказывают, что использование труда заключённых было оправдано экономическими интересами страны: заключёнными построено более 300 крупных объектов промышленности — Норильский горно-металлургический комбинат, Челябинский и Нижнетагильский металлургические заводы, каналы, железные дороги, электростанции и целые города — Комсомольск-на-Амуре, Воркута, Находка, Ухта; во второй половине 1930-х силами зэков добывается всё золото в стране.  

И тем не менее даже с сугубо прагматической точки зрения труд заключённых оказывается крайне неэффективен. 

Всё, что лагерники делают для родного государства, — откровенная и высшая халтура: сделанные ими кирпичи можно ломать руками, краска с панелей облезает, штукатурка отваливается, столбы падают, столы качаются, ножки отскакивают, ручки отрываются. Везде — недосмотры и ошибки. 

Низкая квалификация работающих и постоянно ломающиеся машины компенсируются лишь неограниченностью трудового ресурса в ГУЛАГе: на строительство, добычу или вырубку можно бросить любое количество заключённых, заставив их работать до изнеможения. Но и этот труд оказывается дорог в содержании: бесплатную рабочую силу необходимо охранять, принуждать и обеспечивать — лагерная охрана сопоставима по численности с самими заключёнными. Уже с конца 1920-х годов от учреждений ГУЛАГа требуют выхода на самоокупаемость, с этим связаны многочисленные приписки и «тухта» в отчётности, но задача так и не будет достигнута: осенью 1950 года министр внутренних дел Сергей Круглов докладывает Лаврентию Берии, что «средняя стоимость содержания заключённых на строительстве в системе МВД выше среднего заработка вольнонаёмных рабочих» ⁶  Кравери М., Хлевнюк О. Кризис экономики МВД // https://www.persee.fr/doc/cmr_1252-6576_1995_num_36_1_2426 ⁠ . Труд заключённых в ГУЛАГе порой оказывался не только неэффективным, но и попросту бессмысленным: ошибки в планировании (всегда идущие рука об руку с использованием даровой рабочей силы) приводили к появлению шахт, чью руду невозможно использовать из-за низкого содержания металла, лесозаготовок, с которых невозможно вывезти лес, железных дорог, которые никуда не ведут. Самый вопиющий пример такого рода — железная дорога от Игарки на Енисее к Салехарду в устье Оби, которую начинают строить в конце 1940-х. Работы ведутся в тяжелейших условиях: страшные морозы зимой и трясина летом, пути прогибаются, паровозы сходят с рельсов, заключённые работают по 11 часов — и их число на пике строительства достигает 120 000. Порт на мысе Каменном в Обской губе, к которому должна привести дорога, построить невозможно: глубина слишком мала для морских судов, а грунт слишком слаб для больших зданий. После смерти Сталина строительство останавливается навсегда, к этому времени заключённые успевают построить 600 километров дороги из запланированных 1300, порт существует только на бумаге. Строительство дороги, ведущей в никуда, обошлось в 40 миллиардов рублей и десятки тысяч жизней ⁷ Эпплбаум Э. ГУЛАГ. М.: АСТ: CORPUS, 2015. C. 246–247. ⁠ .

И это ещё одна важная поправка к расчётам эффективности ГУЛАГа: в них никогда не учитывается цена страданий и смерти. 

Организация труда заключённых в ГУЛАГе держалась не только на страхе и физическом принуждении — важное место в ней занимали своеобразные экономические стимулы. Выполнение плана или норм выработки в этой системе не просто влияет на размер оплаты или поощрений, от них зависит само физическое выживание заключённого. Солженицын называет автором этой системы Нафталия Френкеля — бывшего теневого предпринимателя из Одессы, который в 1924 году попадает на Соловки как заключённый, но мгновенно становится начальником экономического отдела, а потом и начальником работ на строительстве Беломорканала. По идее Френкеля, впоследствии распространённой на весь ГУЛАГ, заключённых необходимо разделить на несколько категорий в зависимости от их физических способностей, назначить им разные нормы труда и привязать размеры питания к выполнению этих нормативов. Как отмечает в своей работе Энн Эпплбаум, «эта система очень быстро разделяла лагерников на тех, кто выживет, и тех, кто нет». Пайки по низшей категории, которую получали инвалиды, было едва достаточно для выживания (в конце 1930-х, по воспоминаниям Варлама Шаламова, заключённые «третьей категории» должны были получать 300 граммов хлеба в день). Зэки, способные полноценно трудиться, питались лучше, но нормы выработки были порой совершенно неподъёмными: «Как солдат на чужой войне дешёвым стаканом водки поднимается в атаку и в ней отдаёт жизнь, так и зэк за эти нищенские подачки, скользнув с бревна, купается в паводке северной реки или в ледяной воде месит глину для саманов голыми ногами, которым уже не понадобится земля воли». Объёмы работ расписываются по бригадам — от того, сколько успел сделать каждый заключённый, зависит не только его собственная пайка, но и питание (и выживание) всей его бригады, а значит, основой трудовой дисциплины становится круговая порука: «В лагере бригада — это такое устройство, чтоб не начальство зэков понукало, а зэки друг друга. Тут так: или всем дополнительное, или все подыхайте» («Один день Ивана Денисовича»). Каждый заключённый, занятый на общих работах, встроен сразу в две административные иерархии: лагерное начальство контролирует режим его содержания, оно накладывает взыскания и может отправить в карцер, от него зависят условия жизни в лагере, еда и сон. Второе, производственное начальство, устанавливает режим его работы, ему важно «принудить заключённых за день сделать побольше, а в наряды записать им поменьше». «Два начальства — это молот и наковальня, и куют они из зэка то, что нужно государству, а рассыпался — смахивают в мусор». ГУЛАГ — это уникальная дисциплинарная система, машина принуждения, в которой подчинение каждого заключённого обеспечивается и круговой порукой, и страхом наказания, и идеологической накачкой, но в первую очередь — ограничениями в удовлетворении первичных жизненных потребностей, здесь принцип «кто не работает, тот не ест» оказывается реализован с самой буквальной физической жестокостью. 

Но, как мы увидим в финальных главах «Архипелага» о восстаниях в Экибастузе и Кенгире, даже внутри этой идеальной машины подавления достоинство и воля к свободе в какой-то момент оказываются сильнее. 

«В этой книге нет ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий», — пишет Солженицын в предуведомлении к «Архипелагу». Тем не менее уже в предисловии автор указывает, что к этой работе нельзя относиться как к полноценному историческому исследованию: «Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не досталось читать документов». Факты и события в «Архипелаге» изложены согласно рассказам 257 свидетелей (полный их список был впервые опубликован в издании «Архипелага» 2006 года издательства «У-Фактория»). Там же, где речь идёт о точных цифрах и статистических данных, автор вынужден пользоваться не всегда достоверными источниками — и многие цифры, упомянутые в «Архипелаге», со времени публикации подверглись уточнению. Уже в одном из первых отзывов на «Архипелаг», опубликованном в The New York Times в феврале 1974-го, историк Рой Медведев ставит под сомнение оценку численности высланных из Ленинграда после убийства Кирова («считается, что четверть Ленинграда была расчищена в 1934–1935 годах») и крестьян, отправленных в ссылку в ходе коллективизации («в тундру и тайгу миллионов пятнадцать мужиков (а как-то и не поболе)»), — и действительно, сегодня источники по «ленинградскому делу» приводят цифру 843 арестованных и 663 высланных, а историк Виктор Земсков, изучающий статистику сталинских репрессий, говорит о 4 миллионах раскулаченных, из которых 2 миллиона были высланы как «спецпереселенцы». Солженицын пишет о 100 тысячах погибших на строительстве Беломорканала только за первую зиму — и здесь точные цифры оказываются cущественно меньше; современный британский историк Ник Бэрон говорит о 25 000 жертв за всё время строительства. Наибольший (и не стихающий с годами) резонанс вызывает общее число жертв репрессий, приведённое Солженицыным, — 66 миллионов; для публицистов просоветского толка это до сих пор главный аргумент за то, чтобы объявить «Архипелаг» злонамеренной фальсификацией, «книгой, обманувшей мир». Тем не менее расхожее представление о том, что «Архипелаг» настаивает на «ста миллионах расстрелянных», само по себе публицистический миф; приведённая Солженицыным цифра имеет в действительности совсем иной смысл. Точная цитата из книги выглядит так: «По подсчётам эмигрировавшего профессора статистики И. А. Курганова, от 1917 до 1959 года без военных потерь, только от террористического уничтожения, подавлений, голода, повышенной смертности в лагерях и включая дефицит от пониженной рождаемости — оно обошлось нам в… 66,7 миллиона человек (без этого дефицита — 55 миллионов)», — то есть речь здесь идёт не о количестве репрессированных и тем более «расстрелянных», а об общей убыли населения после революции и Гражданской войны, включающей в себя косвенные демографические потери. Профессор Иван Курганов, впервые опубликовавший эти подсчёты в статье «Три цифры» (газета «Новое русское слово», 1964), не историк и не статистик, а экономист; полученная цифра — результат самого грубого сравнения реальной численности населения СССР и тех цифр, которые были бы достигнуты к 1960-м при сохранении дореволюционного коэффициента прироста населения (за вычетом количества жертв войны, тоже очень предположительного). Это очень приблизительный и обобщённый подсчёт, далёкий от научной строгости, — тем не менее даже консервативный публицист Егор Холмогоров, которого трудно заподозрить в симпатии к «диссидентам-антисоветчикам», разбирая эту цифру «постатейно» и сравнивая её с современными данными, приходит к выводу, что в рамках заданной методологии она не так далека от истины. Что до точного подсчёта количества репрессированных и расстрелянных — мы можем сослаться здесь на оценки основателя общества «Мемориал» Арсения Рогинского или достаточно осторожные подсчёты историка Виктора Земскова, так или иначе — речь идёт о миллионах арестованных только по «политическим» статьям и погибших только в местах заключения. Так, согласно справке МВД СССР, с 1921 по 1954 год по «контрреволюционным статьям» было осуждено 3 777 380 человек, в том числе к высшей мере наказания — 642 980. Энн Эпплбаум пишет о том, что в лагерях с 1929 по 1953 год погибло 2 749 163 человека, по политическим мотивам было казнено 786 098 человек, всего же через систему ГУЛАГа прошло 28,7 миллиона человек (включая спецпереселенцев, а также осуждённых по уголовным и хозяйственным делам). Но все эти цифры, по какой бы методике они ни были высчитаны, заведомо неполны: они исходят из официальной статистики, в них не учтены люди, умершие в эшелонах, на баржах, которые вывозили ссыльных, или во время следствия. И как пишет всё та же Эпплбаум, «даже если бы мы такую цифру получили, я не уверена, что она рассказала бы нам всю историю страданий. <…> Семьи разваливались, дружбы прекращались, страх тяжело давил на тех, кого оставили на свободе, пусть даже они не умирали. Статистика никогда не может дать полное представление о случившемся. <…> Все те, кто страстно и красноречиво писал о ГУЛАГе, понимали это…» ⁸ Эпплбаум Э. ГУЛАГ. М.: АСТ: CORPUS, 2015. C. 579–580. ⁠     

Автор сам называет эти источники — и указывает на их принципиальную недостаточность. В первую очередь это «рассказы, письма, мемуары и поправки» 227 (в более поздних изданиях — 257) «свидетелей Архипелага». Историк и лингвист Вячеслав Вс. Иванов указывает, что главы, посвящённые Соловецкому лагерю, в значительной степени основаны на воспоминаниях Дмитрия Лихачёва, одна из глав — «Белый котёнок» — история побега из лагеря бывшего морского офицера Георгия Тэнно, рассказанная им самим. Среди литературных источников, которыми пользуется Солженицын, — «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, воспоминания Евгении Гинзбург Евгения Соломоновна Гинзбург (1904–1977) — писательница. Мать писателя Василия Аксёнова. Работала журналисткой в Казани. В 1937 году была репрессирована, почти 20 лет провела в тюрьме, колымских лагерях и ссылке. После реабилитации жила во Львове, затем в Москве. До конца жизни работала над автобиографической книгой «Крутой маршрут». ⁠ , Ольги Адамовой-Слиозберг Ольга Львовна Адамова-Слиозберг (1902–1991) — мемуаристка. Работала в Главном управлении кожевенной промышленности при Наркомате лёгкой промышленности. В 1936 году была арестована вслед за мужем Юделем Закгеймом. Отбывала наказание на Соловках, Колыме, в Магаданском лагере. На Колыме вышла замуж за Николая Адамова. В 1946 году смогла вернуться в Москву. В 1949-м была повторно арестована и сослана в Караганду, спустя несколько лет был повторно арестован и Адамов. После возвращения в Москву в 1955 году начала писать мемуары — книга «Путь» была издана в 1989 году. ⁠ и Дмитрия Витковского Дмитрий Петрович Витковский (1901–1966) — инженер, автор мемуаров. Преподавал химию. В 1926 году был арестован как родственник начальника штаба Армии Врангеля (хотя родственником не был) и отправлен в ссылку. В 1930 году вернулся в Москву. Спустя год был повторно арестован, отбывал заключение на Соловках, Кольском заливе, работал на строительстве Беломорско-Балтийского канала. В 1936 году был освобождён, однако уже в 1938-м вновь арестован, спустя два года заключения во Владимирском централе был освобождён за отсутствием состава преступления. После войны жил в Подмосковье. В 1963 году написал мемуары «Полжизни», спустя десятилетие они были опубликованы в Лондоне. ⁠ (все эти книги на момент создания «Архипелага» не были опубликованы); как указано в предисловии, бывший узник Соловецкого лагеря Витковский должен был стать редактором книги, но ему помешала скоропостижная смерть. Солженицын использует — и активно цитирует — статьи и книги советских юристов Николая Крыленко, Андрея Вышинского и Иды Авербах. Это крайне ограниченный круг источников, и даже ими приходилось пользоваться с предельной осторожностью и в крайне стеснённых условиях. В книге «Бодался телёнок с дубом» Солженицын вспоминает, как оказался в ЦДЛ на творческом вечере Сергея Смирнова, автора книги «Брестская крепость», — и как сравнивал мысленно его работу со своей: 

Только я прикидывал: а как бы он эту работку сделал, если б нельзя было ему пойти на развалины крепости, нельзя было бы подойти к микрофону всесоюзного радио, ни — газетной, журнальной строчки единой написать, ни разу выступить публично, ни даже — в письмах об этом писать открыто, а когда встречал бы бывшего брестовца — то чтоб разговаривать им только тайно, от подслушивателей подальше и от слежки укрывшись; и за материалами ездить без командировок, и собранные материалы и саму рукопись — дома не держать; — вот тогда бы как? <…> Именно в таких условиях я и собрал 227 показаний по «Архипелагу ГУЛАГу».

После высылки из СССР Солженицын получил доступ к архивам и более широкому кругу источников, но в последующих изданиях решил не вносить изменения в «Архипелаг» — в каком-то смысле книга сама стала свидетельством и памятником времени своего создания. «Тут, на Западе, я имел несравненные с прежним возможности использовать печатную литературу, новые иллюстрации. Но книга отказывается принять в себя ещё и всё это. Созданная во тьме… толчками и огнём зэческих памятей, она должна остаться на том, на чём выросла» (послесловие к переизданию в собрании сочинений 1979 года). 

Метод, которым пользуется Солженицын в рассказе о лагерной жизни, предъявлен уже в финале первой главы. Автор перечисляет десятки частных случаев ареста, показывает их разброс и диапазон, прослеживает их закономерность и типологию, проводит читателя сквозь последовательность чувств и мыслей, которые сопровождают арест, — и закругляет композицию главы историей собственного ареста. История Солженицына-лагерника как бы подкрепляет большую историю ГУЛАГа, сообщает ей дополнительную достоверность и человеческое измерение. Тюремную биографию автора приходится собирать по частям, глава за главой: арест, изолятор, камера на Лубянке, знакомства и разговоры с другими арестованными, лагерь, труд, голод. Солженицын проходит типичный путь лагерника — и вместе с тем подчёркивает, что его судьба сложилась относительно удачно: он не загнулся на общих работах, не отморозил ноги на лесоповале, не стал «доходягой». Он попросту остался жив — и это придаёт его рассказу дополнительную важность: это не просто разбросанная по главам автобиография, это необходимость рассказать об увиденных им страданиях и смертях, высказаться за тех, кто не смог рассказать о своей судьбе, — как девушка, оставленная в наказание замерзать на улице перед вахтой, пока автор — по другую сторону колючей проволоки, в «Марфинской шарашке» — греется у костра: «Этому огню и тебе, девушка, я обещаю: прочтёт о том весь свет». 

Вынося приговор всей советской системе, Солженицын вершит суд и над самим собой. Он не пытается выступать с позиции моральной безупречности — но показывает свои слабости и не скрывает этически сомнительных моментов биографии. Эпизод, где автора вербуют в лагерные осведомители, до сих пор служит козырем в руках его недоброжелателей — а КГБ в 1970-е фабрикует целую серию доносов, якобы написанных «агентом Ветровым». Для Солженицына сама его судьба, приведшая к написанию книги, в каком-то смысле случайность — он вполне мог бы остаться правоверным советским гражданином, более того — оказаться на месте своих мучителей: «И попади я в училище НКВД при Ежове — может быть, у Берии я вырос бы как раз на месте?» Первая глава, рассказ о собственном аресте, оказывается началом внутреннего сюжета «Архипелага» — истории освобождения; не в смысле «выхода из лагеря», но освобождения внутреннего, «перемены сознания». Не случайно история Солженицына-лагерника — как и композиция всей книги — завершается не относительно благополучной отсидкой в «шарашке», но восстанием в Экибастузе.  

Шоковый эффект «Архипелага» для первых его читателей — не только в предельно подробном описании пыток или голода в лагере; солженицынский труд исходит из концепции истории, которая практически не встречается на тот момент в советском (даже диссидентском) общественном сознании. Устоявшиеся концепции, с помощью которых принято описывать большевистский террор — «культ личности», «сталинские репрессии», «1937-й», — на взгляд автора, лишь камуфлируют реальное положение дел: «…Так это начинает запоминаться, что ни до не сажали, ни после, а только вот в 37–38-м». Списывать всё на злоупотребления Сталина, выделять из всех арестантских потоков 1937-й, говорить о «нарушениях социалистической законности» — значит исходить из картины мира, в которой советский строй устроен разумно и правильно, а существование ГУЛАГа — лишь отдельное и временное его искривление. Для Солженицына же аресты, убийства и террор по отношению к собственному населению — не исторически случайный «недостаток», следствие произвола одного из коммунистических лидеров, а сама суть советской власти, её несущая конструкция. «Потоки» арестованных начинают вливаться в будущий Архипелаг с первых послереволюционных дней (кадеты, коммерсанты, чиновники, прочие «бывшие») — в 1930-е мы видим лишь их расширение, в то время как сама лагерная система приобретает законченную форму. Аресты и расстрелы 1937–1938 годов не были ни единственными в своём роде, ни исключительными, ни самыми большими по объёму — они не сопоставимы даже с волнами арестованных и сосланных в годы коллективизации, а также с послевоенными репрессиями, которым подверглись целые народы. Единственное отличие 1937-го — в том, что главной его мишенью была новая советская элита, люди, которые смогли выжить в лагере и донести весть о своей судьбе: миллионы крестьян начала 1930-х или репрессированных переселенцев середины 1940-х такой возможности были лишены. Смысл этих непрекращающихся репрессий — в том, чтобы исключить возможность любой самостоятельной мысли и действия, индивидуального или совместного, как потенциальной угрозы большевистской власти. Внутрипартийные разногласия, не говоря уже о прямой политической оппозиции, религиозные и национальные движения, экономическая самостоятельность, свободное искусство, критика и даже ирония и дистанция по отношению к власти — всё должно быть раздавлено и поставлено под контроль. Весь советский период воспринимается Солженицыным как национальная катастрофа (и соответственно, дореволюционное время, иногда в риторических целях, по закону противопоставления, выглядит в его изложении несколько идеализированным). Эту точку зрения трудно принять и его современникам — как сказали бы мы сегодня, отрицание всего советского «обесценивает» их жизнь, — и нынешнему российскому обществу, по-прежнему переживающему фантомные боли после распада СССР. Но для Солженицына оценка советского периода не повод для дискуссий — возможно спорить лишь о том, в какой точке историческое движение России развернулось к неизбежной катастрофе. Выяснением этой фатальной конечной причины писатель и займётся в многотомном труде «Красное колесо», который сам Солженицын считал главной книгой всей своей жизни. 

В противовес распространённому до сих пор мнению, для Солженицына государственный террор в СССР не изобретение Сталина, порождённое особенностями его психики или качествами «эффективного менеджера». Сталин в «Архипелаге» вообще упоминается не чаще других большевистских лидеров, и, кажется, автору совершенно не интересно углубляться в его личные качества и стиль управления. Солженицын не сводит репрессии к действиям той или иной исторической личности; но если говорить о личностях, то, пожалуй, чаще всего в роли архитекторов этой системы в «Архипелаге» упоминаются Ленин и Дзержинский. Первый — как автор самой методологии репрессий: массового подавления потенциально нелояльных граждан, наказания не за совершённые действия, но за социальное происхождение, родство, предполагаемые намерения, высказанную или невысказанную мысль; риторики «беспощадной борьбы с врагами». Второй — как создатель главного инструмента репрессий, ВЧК, «единственного в человеческой истории карательного органа, совместившего в одних руках слежку, арест, следствие, прокуратуру, суд и исполнение решения». Впрочем, говоря о ЧК — ОГПУ — НКВД как о безличной «машине» или «инструменте», мы как раз отводим ответственность от людей, из которых эта «машина» состояла: сила и власть «органов» не в их полномочиях или организационной структуре, а в том, как они используют самые низменные инстинкты людей, идущих работать в ГБ, — инстинкт власти и инстинкт наживы. Советские спецслужбы — уникальный государственный институт, предоставивший десяткам тысяч граждан легальную возможность убивать, насиловать и мучить людей, что называется, «без отрыва от производства». Солженицын возводит психологию сотрудника «органов» к толстовской «Смерти Ивана Ильича»: «Иван Ильич занял такое служебное положение, при котором имел возможность погубить любого человека, которого хотел погубить», — в этом положении Солженицын видит великий соблазн, которому немногие смогли противостоять. Сотрудники «органов» не были заброшены на территорию СССР в инопланетном корабле, это не какая-то особая каста «палачей», отличающаяся садизмом на генетическом уровне: «Если б это было так просто! — что где-то есть чёрные люди, злокозненно творящие чёрные дела, и надо только отличить их от остальных и уничтожить». Это обычные советские люди, на месте которых при ином стечении обстоятельств мог бы оказаться практический каждый законопослушный гражданин: «ведь это только так сложилось, что палачами были не мы, а они». В главе «Голубые канты» Солженицын говорит и о том, какую злобу и надменность пробуждал в нём самом офицерский чин, как разлагающе действовало на него сознание власти, как линия жизни вполне закономерно могла бы привести его самого в училище НКВД. Ответственность за ГУЛАГ несут не Ленин и не Сталин — а все, кто голосовал, одобрял, не замечал, не сопротивлялся, покрывал его своей ложью и равнодушием, пользовался результатами его труда. ГУЛАГ — это скрытая от глаз кровеносная система советской страны, и хотя бы малая часть вины за её существование лежит на всех, кого питала эта кровь, — включая автора этой книги и всех её читаталей. 

Двадцать страниц из главы «Та весна», рассказывающих о судьбе генерала Власова и советских военнопленных, завербованных немцами в «добровольческие формирования», — один из часто встречающихся пунктов обвинения против «Архипелага» и его автора. В логике военного времени, которой придерживалась советская историческая наука, попытка даже не оправдать, а хотя бы попытаться понять мотивы солдат и офицеров, перешедших на сторону врага, приравнивалась к измене Родине (и по множеству причин эта логика не утратила своей силы до сих пор). Фрагмент о русском коллаборационизме в годы войны написан именно с желанием понять — почему это стало возможно. В структуре книги это не просто отвлечённое историческое отступление: поток солдат, побывавших в немецком плену, а после отправленных в советские лагеря, по Солженицыну, один из самых многолюдных в истории ГУЛАГа, и умолчать о тех советских военных, кто, оказавшись в плену, действительно повернул оружие против своих, значило бы погрешить против правды. Солженицын сам попадает под пули «власовцев» в Восточной Пруссии за несколько дней до ареста, судьба и выбор этих людей для него загадка, которая требует ответа: «Ещё задолго до нежданного нашего пересечения на тюремных нарах я знал о них и недоумевал о них». Не вдаваясь в исторические детали, можно сказать, что Солженицын видит в коллаборационистах не просто преступников, которых «можно судить за измену», и тем более не героев, нуждающихся в «оправдании» или «реабилитации», — но запутавшихся и обманутых людей, чьё поведение одним «биологическим предательством не объяснить, а должны быть причины общественные».

Как одной фразой описать всю русскую историю? Страна задушенных возможностей

Александр Солженицын

Эти причины могли быть разными. Кто-то надеялся выжить и, получив оружие, перейти обратно через линию фронта «к своим». Кто-то искренне верил в возможность создания формирований, которые воевали бы за Россию — но против СССР и могли бы, получив помощь от немцев, действовать автономно, не принимая их сторону. Так, участие Русской освободительной армии в боях в Праге на стороне восставших против гитлеровской армии — бесспорный исторический факт. По Солженицыну, участниками «добровольческих формирований» двигала «крайность, запредельное отчаяние, невозможность дальше тянуть под большевистским режимом». «Солженицын не оправдывает и не воспевает этих отчаявшихся и несчастных людей, — пишет историк Рой Медведев. — Но он просит суд потомков учесть и некоторые смягчающие их вину обстоятельства, эти молодые и часто не слишком грамотные, в большинстве своём деревенские парни были деморализованы поражением армии, им твердили в плену, что «Сталин от вас отказался», что «Сталину на вас наплевать», и они хорошо видели, что это так и есть и что их ждёт голодная смерть в немецком лагере » ⁹ Медведев Р. А. О книге А. И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» // Медведев Р. А. Солженицын и Сахаров. М.: Права человека, 2002. ⁠ . 

Все надежды этих людей оказались ложными. Гитлеровскому командованию, которое вело на Восточном фронте войну на уничтожение, самостоятельные российские части оказались в конечном счёте не нужны, союзники с готовностью выдавали их Сталину, на родине их постигло суровое наказание: «Почти все «власовцы» получили 25 лет лагерей, их не коснулась ни одна амнистия, и почти все они погибли в заключении и в ссылке на Севере » ¹⁰ Медведев Р. А. О книге А. И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» // Медведев Р. А. Солженицын и Сахаров. М.: Права человека, 2002. ⁠ . Суд истории оказался для них безжалостным: «Cлово «власовец», — пишет Солженицын, — у нас звучит подобно слову «нечистоты», кажется, мы оскверняем рот одним только этим звучанием». Два десятка страниц о Власове и «власовцах» написаны без намерения «оправдать» и тем более «простить»: это лишь необходимое историческое уточнение от автора, впервые за долгие десятилетия отказавшегося ставить знак равенства между «русским» и «советским». 

Во вступлении к третьей части «Архипелага» — «Истребительно-трудовые» — Солженицын сам отвечает на этот вопрос: «Главного об этих лагерях — уже никто никогда не расскажет. И непосилен для одинокого пера весь объём этой истории и этой истины. Получилась у меня только щель смотровая на Архипелаг, не обзор с башни». Многое узнав за последние годы об эпохе репрессий, мы можем обнаружить в «Архипелаге» немало белых пятен, на некоторые указывает и сам автор. Целая глава в третьем томе посвящена Кенгирскому восстанию — но об остальных, включая более массовое и продолжительное Норильское Восстание заключённых Горлага в Норильске летом 1953 года, в котором участвовало около 30 тысяч человек. Спустя месяц после подавления восстания Горлаг был закрыт. ⁠ , упоминается вскользь: «Была бы отдельная глава, если бы хоть какой-нибудь был у нас материал». В книге довольно фрагментарно представлена история создания ГУЛАГа как хозяйственного механизма, его экономическая составляющая; не все грани лагерного опыта и не все варианты судеб репрессированных представлены с одинаковой полнотой. Возможно, нам сегодняшним не хватает размышлений о том, как существование ГУЛАГа было встроено в систему гражданской, «мирной» жизни, исследования механизмов, посредством которых советские граждане вытесняли, оправдывали или нейтрализовывали опыт государственного насилия, — хотя, наверное, эти психологические тонкости могли бы стать лишь поводом для язвительного комментария Солженицына, фраза «всё не так однозначно» определённо не из арсенала автора «Архипелага». Нам многого может не хватить в «Архипелаге» — но само ощущение, что автор мог бы рассказать ещё о том и об этом, задано его художественным масштабом: «Архипелаг» — невероятно смелая, модернистская по сути попытка составить полное описание неизвестной планеты, целого мира во всём многообразии; задача, в условиях которой заложена невозможность её решения — и всё-таки решаемая. Даже несмотря на то что этот мир не просто мало изучен — само его изучение находится под запретом и оказывается предельно рискованным предприятием. Современные исследователи недаром сравнивают «Архипелаг» с греческим эпосом: подобно античным поэтам, Солженицын пытается воссоздать на бумаге целый мир, который должен был уйти в забвение. Энергия этого текста, ощущение его исторической миссии заданы не только долгом памяти, но моральным императивом: необходимостью восстановить равновесие добра и зла, от которого в каком-то смысле зависит дальнейшая судьба страны, если не всего мира. «Возможно, что через 2 тысячи лет чтение «ГУЛАГа» будет доставлять то же удовольствие, что чтение «Илиады» сегодня, — пишет Иосиф Бродский в статье «География зла». — Но если не читать «ГУЛАГ» сегодня, вполне может статься, что гораздо раньше, чем через 2 тысячи лет, читать обе книги будет некому».