— так Синий Карандаш подытоживает первую главу своего/пушкинского «Евгения Онегина», подчёркивая (вернее, не зачёркивая) одну из важнейших драм творческой биографии Пушкина. Цензура любит поесть и охоча до выдающихся текстов. В то же время у неё есть оборотная сторона: чем больше запрещают, тем больше хочется. Эту книгу можно рассматривать и как антиутопическую проекцию («вот что может остаться от великого текста»), и как обнадёживающее послание («что-то можно спасти — а в спасённое вглядеться пристально»). А то, что спаситель и цензор воплощаются в одном пишущем-зачёркивающем, — как проявление метаиронии. Вычёркивание, вымарывание, сожжение волновало Пушкина, как и других литераторов его времени. Его тексты подвергались этим процедурам — иногда погибая от руки автора, и речь отнюдь не об исчёрканных черновиках.

«Как бы это изъяснить, / Чтоб совсем не рассердить / Богомольной важной дуры, / Слишком чопорной цензуры?» — писал Пушкин в сказке «Царь Никита и сорок его дочерей», делая, таким образом, персонифицированную Цензуру героиней своего текста. Что именно нужно было изъяснить — мы знаем: «У царевен между ног…» — вот этого-то, что между ног, у царевен недоставало. «Царь Никита» — вещь не настолько кощунственная, как «Гавриилиада» — поэма, стоившая Пушкину очень серьёзных неприятностей и написанная почти в то же самое время. И там и там — озорная эротика, только в «Царе Никите» она основана на славянском фольклоре, а «Гавриилиада» — след чтения Парни и Вольтера.

Оба произведения, конечно, не предназначались к печати (хотя Пушкин в шутку предлагал Плетнёву опубликовать «Царя Никиту») и распространялись в списках. Результатом распространения «Гавриилиады» стал донос — и один из самых тяжёлых эпизодов в жизни Пушкина. Ему пришлось выкручиваться, приписывать поэму уже умершему поэту-сатирику Дмитрию Горчакову — и в конце концов признаться в авторстве Николаю I, который его простил. С цензурой как таковой мы здесь всё же дела не имеем. Впрочем… Опубликована поэма была только в 1861 году в Лондоне Николаем Огарёвым. Став фактом печати, «Гавриилиада» стала и фактом цензуры: в России лондонский тамиздат находился под запретом. Попытки легально опубликовать хотя бы фрагменты были — один из них закончился уничтожением тиража. Так что полный текст «Гавриилиады» был напечатан лишь в 1918 году Валерием Брюсовым. Ну а окончательно установленной, — вернее, восстановленной из многочисленных списков — версии «Царя Никиты» пришлось ждать до 1949-го.

Это лишь два цензурных сюжета из множества в судьбе текстов Пушкина. Ослабления цензуры — после николаевского царствования, после 1905 года, затем её кратковременная отмена после Февральской революции — всё это сыграло свою роль в восстановлении пушкинских текстов. Превзошедший в цензурных ухищрениях все предыдущие власти, советский строй всё же позволил читателям получить полного и подлинного Пушкина — хотя, разумеется, это не мешало специалистам спорить буквально о запятых. Замечательные филологи, готовившие советские академические издания, — Борис Томашевский, Мстислав и Татьяна Цявловские, Григорий Винокур, Сергей Бонди, Дмитрий Благой, арестованный в 1936-м Юлиан Оксман — на протяжении долгих лет восстанавливали лакуны в текстах, сверяли списки и редакции. При этом их работа сама подверглась цензуре: так, лишь первый том из академического собрания 1937–1959 годов вышел таким, каким был задуман. Несмотря на это, к читателям пришли неискажённые тексты таких вещей, как «Вольность», — и многие стихотворения лицейского периода, часто весьма рискованные по цензурным меркам прошлого. 

Всё это значит, что «полного Пушкина» не читали ни Тютчев, ни Достоевский, ни Тургенев, ни их бесчисленные современники. Разумеется, значение Пушкина было им ясно, но полного представления о его работе, в том числе о самых смелых его вещах, не было. В случае Пушкина такая ситуация не то чтобы нормальна, но в каком-то смысле понятна: признанный первым поэтом России при жизни, он и внимание вызывал повышенное.

Цензура как институт была введена в Российской империи Екатериной II после Французской революции; все печатаемые книги и периодические издания должны были получать одобрение цензоров. От царствования к царствованию цензурные условия только ужесточались. С этим было связано множество трагедий и анекдотов: например, прославились резолюции цензора Александра Красовского, запретившего статью о вредности грибов за то, что «грибы — постная пища православных, и писать о вредности их — значит подрывать веру и распространять неверие», а стихи Валерия Олина о взгляде возлюбленной, который для поэта дороже вниманья всей вселенной, — за то, что «во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых нужно дорожить».

Пушкин Красовского и подобных ему цензоров, конечно, не терпел. «Вся литература сделалась рукописною благодаря Красовскому и Бирукову», — писал он Денису Давыдову о последних годах царствования Александра I. Во время этого царствования в черновике послания к Дельвигу он упоминал ещё одного цензора-цербера: «Поклонник правды и свободы, / Бывало, что ни напишу, / Всё для иных не Русью пахнет; / О чём цензуру ни прошу, / Ото всего Тимковский ахнет». Пространное «Послание цензору», написанное в 1822-м, обращённое к Александру Бирукову и при жизни Пушкина, разумеется, не напечатанное, продолжало те же ламентации. «Угрюмый сторож Муз, гонитель давний мой» — так начинает Пушкин своё обращение. Дальше он иронически заверяет адресата, что не подвергает сомнению необходимости цензуры («Что нужно Лондону, то рано для Москвы»), и даже жалеет о его участи: «Ты вечно разбирать обязан за грехи / То прозу глупую, то глупые стихи». Но затем Пушкин сравнивает своего адресата с неким идеальным цензором, образцовым гражданином — и, не стесняясь в выражениях, объясняет, насколько цензор настоящий на него не похож:

А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?
Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;
Не понимая нас, мараешь и дерёшь;
Ты чёрным белое по прихоти зовёшь;
Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
Глас правды мятежом, Куницына Маратом.
Решил, а там поди, хоть на тебя проси.
Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси,
Благодаря тебя, не видим книг доселе?
И если говорить задумают о деле,
То, славу русскую и здравый ум любя,
Сам государь велит печатать без тебя.

При Николае I, искренне ненавидевшем свободомыслие, ситуация стала только хуже: в том же письме Давыдову Пушкин жалуется на «четыре цензуры», которые был вынужден проходить его журнал «Современник». Дозволить каждый выпуск должны были цензуры военная, духовная, придворная и министерства иностранных дел; «просто» цензуру всё это не отменяло.

За десять лет до «Современника», в 1826 году, вернув Пушкина из Михайловской ссылки, Николай I объявил ему, что отныне сам будет его цензором. Казалось бы, строка «Сам государь велит печатать без тебя» сбывалась. Но, разумеется, это не означало никаких послаблений: например, «Медный всадник», на публикацию которого Пушкин очень рассчитывал, при его жизни так и не вышел — в первую очередь потому, что поэт не мог согласиться на правки императора, вычёркивавшего из поэмы целые строфы. Как убедительно показал в своей книге «Русская поэма» Анатолий Найман, «Медный всадник» не имел никаких шансов понравиться Николаю. Контраст между ним и «Строителем чудотворным» был слишком невыгоден — и если уж безумец-бунтовщик Евгений был готов бросить вызов Петру, то символическая власть Николая выглядела ещё менее прочно.

Милостивое предложение Николая ставило Пушкина в двусмысленные условия. Глава Третьего отделения Бенкендорф писал Пушкину:

Сочинений Ваших никто рассматривать не будет: на них нет никакой цензуры. Государь Император сам будет и первым ценителем произведений Ваших, и цензором. Объявляя Вам его монаршую волю, честь имею присовокупить, что как сочинения Ваши, так и письма можете до представления Его Величеству доставлять ко мне; но, впрочем, от Вас зависит и прямо адресовать на высочайшее имя.

Таким образом, между поэтом и царём создавалась ещё одна инстанция — далеко не всегда благожелательная. «На самом же деле… Бенкендорф был не только посредником, но и лицом, предопределявшим решения Николая, обычно соглашавшегося со своим подручным», — пишет Татьяна Цявловская. Но и этим дело не ограничивалось: «Будучи совершенно чуждым литературе, ничего не понимая в стихах даже с цензурной точки зрения, Бенкендорф присылавшиеся Пушкиным произведения отдавал на отзыв какому-то (может быть и не одному, а разным) безымённому чиновнику III Отделения, по его мнению компетентному по цензурной части». Большую часть того, что Пушкин присылал через Бенкендорфа, Николай, скорее всего, даже не читал — по крайней мере полностью. Но никакой «свободы от цензуры» ждать не приходилось — она оказалась фикцией. Разрешения на публикацию «Бориса Годунова» Пушкину пришлось ждать четыре года; перед этим он сначала получил нотацию от Бенкендорфа (как-де автор осмелился до присылки августейшему цензору читать трагедию в частном кругу), а затем абсурдный совет Николая переделать «Годунова» в роман в духе Вальтера Скотта.

Вполне может быть, что монаршая милость — неожиданное возвращение из Михайловской ссылки, аудиенция, объявление об «освобождении» от цензуры — ввела Пушкина в эйфорию. Ведь он, очень близко стоявший к заговорщикам-декабристам, был на волосок от гибели: его имя фигурировало на допросах, его стихи, о чём предупреждал его Жуковский в письме в Михайловское, были найдены в бумагах чуть ли не всех основных заговорщиков. В стихотворении «Друзьям», где Пушкин как бы оправдывается за свою любовь к монарху, указана в том числе и эта причина — освобождение от цензурного гнёта:

Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленье,
Ему хвалы не воспою?

Для советского литературоведения «консервативный поворот» Пушкина во второй половине 1820-х — начале 1830-х был неудобной темой. Как правило, оно подчёркивало вынужденный, компромиссный характер этого поворота. Реальная ситуация была сложнее. В самом деле встав на позиции, которые сейчас назвали бы государственническими, Пушкин как частное лицо, как литератор оставался всё под тем же надзором цензуры, с огромным трудом добиваясь разрешения на публикацию своих произведений, но чаще всего эту битву проигрывая. «Поздний» Пушкин в частных письмах и дневниковых записях то, как и раньше, хулит цензуру, то выступает в её защиту (о закрытии журнала «Московский телеграф» после того, как его редактор Николай Полевой опубликовал разгромную рецензию на пьесу Нестора Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла», Пушкин записывает в дневнике: «Телеграф» достоин был участи своей; мудрено с большей наглостию проповедовать якобинизм перед носом правительства, но Полевой был баловень полиции»). При этом до конца жизни Пушкин будет оставаться под тайным надзором, а его посмертное цензурирование начнётся в первые дни после гибели поэта. Процитируем финал статьи Бориса Модзалевского:

Войдя в кабинет Чудовского дворца, 8 сентября 1826 г., на аудиенцию к Николаю I, хотя и ссыльным, но духовно свободным человеком, он вышел оттуда, по меткому выражению Н. О. Лернера, «свободным поднадзорным», — и с этого дня голубая, громоздкая, но мягкая фигура жандарма Бенкендорфа становится рядом с поэтом и неотступно, по пятам, сопровождает его уже до самой могилы, преследуя даже за пределами гроба.

Цензурная история «Евгения Онегина» по сравнению с «Медным всадником» или «Годуновым» кажется довольно благополучной — но только на первый взгляд. На самом деле в романе живут призраки запрета и умолчания — их присутствие ощутимо физически.

Роман печатался начиная с 1825 года — последнего года александровского правления — по 1832-й, в условиях ухудшающейся цензурной атмосферы. Приходилось портить текст мелкими поправками (например, в строфе о театре в I главе — «критикой дыша» вместо «вольностью дыша»), иногда выпускать целые строфы. Другие фрагменты изымались по «внутренним», художественным соображениям. В итоге мы имеем классическую графику текста со строфами, заменёнными отточиями (прочесть их черновые варианты можно в комментариях к роману). Такой приём — иллюстрация неполноты сюжета. Юрий Тынянов, полагая этот приём композиционным, называл строфы-отточия «эквивалентом» текста: «Какого бы художественного достоинства ни была выпущенная строфа, с точки зрения семантического осложнения и усиления словесной динамики — она слабее значка и точек»). Внезапный обрыв повествования — монтажный ход, и в финале «Онегина» Пушкин тоже оборвёт повествование. Такие обрывы, равно как и многочисленные лирические отступления, напоминают технику Лоренса Стерна, которого Пушкин высоко ценил.

Но одновременно это намёк на цензуру. «Что есть строфы в «Евгении Онегине», которые я не мог или не хотел напечатать, этому дивиться нечего. Но, будучи выпущены, они прерывают связь рассказа, и поэтому означается место, где быть им надлежало», — писал Пушкин. Параллель к этому из XX века — анекдот о первом издании «Облака в штанах» Маяковского, где цензура заместила точками «страниц шесть» в конце поэмы: шутили, что там собрались все знаки препинания, которыми Маяковский пренебрегал в тексте.

Другая же параллель — современная практика зачернения неугодного цензуре (напомним, запрещённой согласно ст. 29 Конституции РФ) текста. Этот приём, вошедший в обиход после публикации в издательстве АСТ биографии Паоло Пазолини, недвусмысленно говорит: «Здесь был текст, который власти не хотят вам показывать». В большинстве случаев о том, что примерно скрыто за чёрными полосами, можно догадаться. С «Онегиным» это не так-то просто — но для нас важно, что пушкинские отточия сами по себе работают как прототип блэкаута, которому «Онегин» подвергнут в лежащей перед вами книге. Чтобы не делать «блэкаут блэкаута», Синий Карандаш восстанавливает варианты из черновиков, — таким образом, мы имеем дело не с тем «Онегиным», какого читают в школе или какого читали современники Пушкина (это разные тексты!), а с неким подготовленным, говоря по-кейджевски, вариантом.

Самая известная купюра «Евгения Онегина» — десятая глава, текст которой был неизвестен до 1910 года, когда расшифровать её сумел пушкинист Пётр Морозов. Впрочем, ему были доступны только отдельные строки — начала строф, беловик которых был сожжён Пушкиным в Болдине 19 октября 1830 года, в очередную лицейскую годовщину. Сразу ясно, почему о печати таких стихов не могло быть не то что речи, но и мысли: вместо «дней Александровых прекрасного начала» мы читаем о покойном монархе, победителе Наполеона, — «Властитель слабый и лукавый, / Плешивый щёголь, враг труда, / Нечаянно пригретый славой, / Над нами царствовал тогда». План главы, в которой Онегин не появляется ни разу, можно восстановить предположительно, опираясь лишь на сохранившиеся строки: от рассуждений о поражении России в 1805 году, затем о войне 1812 года и не последовавших за нею реформах Пушкин переходит к декабристам, упоминая в числе вольнодумцев, любивших поговорить о республиканизме «между лафитом и клико», себя самого (притом что часть декабристов, ценя стихи Пушкина, к нему самому относилась довольно прохладно).  

Из всего этого некоторые исследователи делали однозначный вывод: Онегин должен был стать декабристом (действительно, куда же ещё ему податься после жестокого отказа Татьяны?). Они опирались в том числе на воспоминания знакомого Пушкина Михаила Юзефовича, которому Пушкин сообщил свои планы окончания романа: «Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов». Между тем уместно тут процитировать Юрия Лотмана: «…единственным полноценным текстом романа для нас остаётся тот, который сам автор предложил читателю как законченный и который вошёл в сознание русской читательской аудитории и критиков под названием «Евгений Онегин». Это тот текст, который читали Белинский и Аполлон Григорьев, Толстой и Достоевский. Мысль о том, что этот текст является искажённым, неполным и что для вынесения суждений о пушкинском романе его следует дополнить каким-то гипотетическим «окончанием», глубоко ошибочна и основана на непонимании новаторской поэтики ЕО».

Десятая глава, таким образом, остаётся некоей отброшенной возможностью, которую соблазнительно сопоставить с библейским «камнем, который отвергли строители», как-то расколдовать и использовать. Таких попыток предпринималось много: если Владимир Набоков просто предложил в нескольких местах достаточно убедительные конъектуры, то Андрей Чернов дописал текст главы — примерно до середины (и даже показал результат одному из крупнейших пушкинистов XX века Сергею Бонди, который внёс свой вклад в доказательство того, что «Десятая глава» действительно относится к замыслу «Онегина»). Дмитрий Быков Включён в список «иностранных агентов» Минюста РФ и список «лиц и организаций, в отношении которых имеются сведения об их причастности к экстремистской деятельности или терроризму». ⁠  в написанном совместно с Максимом Чертановым (под общим псевдонимом Брейн Даун) пародийном романе «Код Онегина» также дописывает «Десятую главу»… На этом фоне решение Синего Карандаша — дать главу «в виде криптограммы, составленной непосредственно Александром Сергеевичем» — кажется удачным: перед нами «и артефакт надзора в царской России, и объект визионерской футуристической поэзии», и, наконец, если возвращаться к авангардным техникам, нечто среднее между катапом и блэкаутом, созданное самим Пушкиным.

Литературные игры с «Онегиным» начались почти сразу после публикации первых глав. Сочинялись пародии и подражания, к которым Пушкин относился снисходительно. В XIX и XX веках онегинская строфа использовалась поэтами, начиная с Лермонтова, в оригинальном пушкинском виде (ABABCCDDEFFEGG); Набоков перевернул рифмовку зеркально (AABCCBDDEEFGFG) и так написал свою «Университетскую поэму». В целом переиначенных «Онегиных» существует несколько десятков. Упомянем несколько текстов, связанных с нашей основной темой. 

В 1921-м появился «Товарищ Онегин» эмигрировавшего сатириконовца Аркадия Бухова: «Часы урочные пробили, / Как и для всех они пробьют; / На грузовом автомобиле / В тюрьму Онегина везут… / Сидит в Бутырках мой Евгений / И мрачно думает порой: / «Теперь не может быть сомнений — / Какой несимпатичный строй…» Образу Онегина в тюрьме вполне соответствовала реальность: в 1920-е игры с романом в логике времени выплеснулись за пределы литературы. Школьники принялись инсценировать суды над Евгением Онегиным и другими героями классики. Одна такая дуэль показана в «Двух капитанах» Каверина: там Онегина предлагают приговорить к десяти годам с конфискацией имущества — потом, правда, дают только пять. Немудрено, что пародии онегинской строфой сочиняли и на Соловках — и даже печатали, правда в лагерном же издании: 

Он был помещик. Правил гладко.
Любил беспечное житьё.
Читатель рифмы ждёт: десятка —
Так вот она — возьми её!

Юрий Казарновский

В 1930-е «Онегин», наконец изданный со всеми найденными вариантами и черновиками, стал вещью то ли забронзовевшей, то ли неприкасаемой. Формулировка Белинского «энциклопедия русской жизни» была оттиснута в мозгах школьников, а неосторожных пародистов ждало зачернение: Александр Хазин с его «Возвращением Онегина» попал в знаменитые доклад и постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», разделив судьбу с Ахматовой и Зощенко. Пушкинскому герою негоже было ездить в переполненном ленинградском трамвае, где могли обхамить и обокрасть: это уже называлось клеветой на советский строй. 

Положение вновь меняется с приходом концептуалистов, которые во всякой энциклопедии, то есть прескриптивном культурном артефакте, видят потенциал для субверсии. Д. А. Пригов, для которого Пушкин оставался вечным собеседником и вечной проблемой, заменил почти все эпитеты в романе на «безумный», комментируя это в том духе, что лермонтовская традиция неистового романтизма в конце концов победила пушкинскую, более интеллектуалистскую и связанную с классицизмом:

Безумный дядя честных правил
Когда безумно занемог
Безумствовать себя заставил
Безумней выдумать не мог
Его безумная наука
Безумная какая скука
Сидеть безумно день и ночь
Не отходя безумно прочь
Безумно низкое коварство
Полубезумных забавлять
Его безумно поправлять
Безумно подносить лекарство
Безумно думать про себя
Безумие возьмёт тебя

Уже в недавнее время за «Онегина» взялся Андрей Черкасов — один из пионеров блэкаута в России и автор одной из статей к настоящей книге. Его «Йенгив Йовинье» — эксперимент с двойным машинным переводом и последующим стиранием большей части текста. В результате получается что-то совершенно непохожее на «Онегина», но интригующее:

ход ограничения

тривиальное путешествие по пустыне

фиолетовый тянет меня

Подвергнуть «Онегина» блэкауту, как это делает Синий Карандаш, — затея одновременно и очевидная, и трудоёмкая. И здесь, кажется, помогают обстоятельства, хотя помощь эта такого свойства, что лучше бы её не было. «как будто / Онегин / был временем» — так заканчивается черкасовский «Йенгив Йовинье». Синий Карандаш начинает с этого места.

Мы живём в состоянии постоянного лихорадочного цензурирования, потери, порчи и стирания информации. В российском книжном мире 2020-х зачернённый Пазолини был только первой ласточкой. Зачернение «энциклопедии русской жизни» — это и знак обеднения той самой жизни. «Мы все учились понемногу / Без принужденья / Хранить молчанье» — от кодекса дендистского поведения остаётся недвусмысленный приговор. Таких приговоров в книге Синего Карандаша много — но он просто извлёк их из текста, где все они уже содержались, ожидая своего часа.

а ад
нельзя
Увидеть
?
— Хоть сейчас.

Объединённые сюжетами власти, мытарств и духовного поиска строфы этой версии романа похожи на закрытые двери, в которых есть небольшие отверстия. «Взгляни и проходи мимо!» — как говорил Данте его проводник по преисподней.