Говоря слуге городничего, что Хлестаков — «генерал, да только с другой стороны», гоголевский Осип довольно неожиданно обнаружил врождённую способность к математическому мышлению: его слова надо понимать в том смысле, что Хлестаков занимает в ряду отрицательных величин то самое место, какое в ряду положительных принадлежит генералу. Таким образом, Осип как бы намекает на возможность установления некоей отрицательной табели о рангах, в которой Хлестаковы разных чинов и классов были бы расположены так, как отрицательные величины температуры располагаются на шкале термометра ниже нуля. Конечно, подобно многим математическим идеям, мысль Осипа не могла получить применения в практической жизни, поскольку дело шло о чиновниках. Но не раз мне казалось, что ею бы следовало воспользоваться в литературе — в поэзии особенно. С середины прошлого столетия в русской поэзии вырабатывалось огромное количество отрицательных ценностей, из которых некоторые достигали поразительной величины. Являлись бездарности и невежды, по-своему соответствовавшие Пушкиным и Лермонтовым совершенно так, как Хлестаков соответствовал генералу. Я лично знаком был с неким Е.А.М., почтеннейшим человеком, директором «Северного» страхового общества, действительным членом московского Литературно-Художественного Кружка, — автором поэмы об Иуде. Я положительно уверен, что это был настоящий гений, «да только с другой стороны», ибо надо быть своего рода гением, чтобы о гефсиманской ночи сказать так кратко и выразительно, как сказал Е.А.М.:

И вот свершилось торжество
Арестовали Божество

Черты той же гениальности нельзя не заметить и в описании смерти Иуды:

Повис Иуда на осине —
Сперва весь красный, после синий.

***

Произведения вышеозначенного стиля издательства и журналы, конечно, никогда не печатали. Авторы издавали их за свой счёт. В советской России частное издательство уничтожено, поэтому всё должно проходить через цензуру и редактуру советских чиновников. Настоящего понимания эти чиновники, разумеется, лишены, но всё-таки они достаточно натасканы, благоразумны и осторожны для того, чтобы произведений, лежащих много ниже нуля, в казённые издательства и журналы не пропускать. За всё время существования советской власти нечто разительное было напечатано только один раз — я имею в виду цикл стихов Заболоцкого, из которого отрывки приводились в «Возрождении» Гулливером. При этом всё же ещё не выяснено, не были ли эти стихи сознательною насмешкою над редакцией журнала, в котором они появились. Таким образом, самая традиция поэзии, лежащей ниже нуля, в советской республике пресеклась, что вполне соответствует тому уровню серости и посредственности, который для советской словесности вообще характерен: в ней появляются вещи средне-плохие и средне-хорошие, но — ничего вполне замечательного и гениального ни в каком отношении. Поэтические бреды и ужасы появляются ныне только за рубежом, и надо признаться — в изрядном количестве. Постепенно у меня составилась целая коллекция таких книг, насчитывающая десятка три номеров. Подробно ознакомить читателей со всеми не представляется возможным — это потребовало бы слишком много места, а в некоторых случаях повлекло бы за собой слишком тяжёлые воспоминания и мысли: довольно сказать, что в моё собрание входит книжка Горгулова с собственноручною его надписью. Следственно, я ограничусь беглым обзором образцов, быть может, не всегда самых удивительных, но зато наиболее характерных. При этом я не буду подробно останавливаться на грамматических, стилистических и просодических ошибках отдельных авторов, ибо всего этого просто не перечислишь. Замечу в общих чертах, что подавляющее большинство не имеет понятия ни о стихосложении, ни о грамматике. Вот, впрочем, несколько примеров.

Димитрий Любищев в стихотворении «Пророчество», посвящённом «Е.И.В. Кириллу I», пишет:

О, Русь, гордись! Ты — Византия! —
Шепнула льстивая хвала.
И ты, Великая Россия,
Глаголу лживому внемла.

Вл. Горийский, сборник которого вышел с предисловием А.И. Куприна и с критико-биографическим очерком Н.Н. Брешко-Брешковского, искренно уверен, что слово «Боже» есть именительный падеж, а не звательный, и с самым мрачным видом спрашивает:

За что нас Боже бичует?

В. Шкробов повторяет ту же ошибку, уверяя, что ему «снится княже Владимир». У него же имеются «цветы черёмухи и вишнь» (рифмуется с «жизнь»), он же пишет:

Наоборот, ещё чудней
Она выглядывает ныне, —

причём из контекста ясно, что «чудней» произведено не от прилагательного «чудной», а от «чудный». Он же сообщает о некоей блуднице: «Она к монаху приглядалась».

***

Склонность к решению огромнейших и сложнейших проблем религиозного, философского и исторического порядка составляет удивительное свойство большинства этих гениев бездарности. Каждый из них чувствует себя по меньшей мере равным Данте или Гёте. В частности, почему-то история Иуды в особенности их привлекает. В.В. Шкробов, уже упомянутый автор сборника «Среди грёз и рифм» (Рига, 1930), написал об Иуде поэму в четырёх частях, — она, пожалуй, не уступает поэме моего московского знакомого.

Увлекшись истины ученьем,
Досель неслыханным пока,

Иуда сделался учеником Христа, которого проповедь Шкробов излагает в таких выражениях:

Оставьте вы свои мышленья
О том, что есть и что одеть (sic!),
Душа дороже, без сомненья,
Чем всё, идущее во снедь…
А тело всех одежд дороже,
Ценнее убранства царей…
Не понимаю (!), отчего же
О тленном думать в жизни сей?

Отметив, что речь Господа «текла ручьём игривым», поэт переходит к предательству Иуды. 2-я часть поэмы открывается стихом: «У Каиафы заседанье». Затем, как полагается, Иуда повесился, но когда Христос был распят, произошло землетрясенье, и вот —

От гула, грома, сотрясенья
Иуды оборвался прах,
И разложённый при паденьи
Он распоролся на ветвях,
И выпала его утроба,
И подхватила стая псов,
И не имел предатель гроба,
Как не имел сочувствий слов.

Тем не менее Господь простил его, сказав при этом:

Ты грех, Иуда, совершил,
Потом поступок некрасивый
Своею смертью искупил.

Павел Петрович Жакмон («Пожар», Париж, 1931) занят более проблемами политическими. Будучи большим патриотом (в патриотизме нельзя отказать ни одному из экспонентов моего музея), почтенный Павел Петрович мечтает не более и не менее, как о… завоевании Италии! Узнав, что некая особа поехала в Венецию и собирается в Милан, поэт умоляет её вернуться:

Молю тебя распятием Мессии —
Оставь, дитя, пустые планы,
Дитя любимое, дитя России,
Зачем, зачем тебе Миланы?!
Знай, будет время, русские шеломы
Войдут в Милан, а с ними шашки.
Сдадутся нам Республики и Троны,
И чёрные бегут рубашки!

Другие авторы предаются размышлениям на более отвлечённые темы, причем совершенно в них поразительна склонность к афористической форме. Позволю себе привести два образчика книги И.И. Вонсовича: «Покуривая трубку» (Харбин, 1930).

Утрата ритма

Ритмичным быть не может стих,
Когда эпоха не ритмична,
Когда людей обуял псих
Ниспровергать все анархично.

Сознательное творчество

Мысль — жизненосное ядро
Средь протоплазмы слов.
Мы пишем быстро и остро,
Коль замысел готов.

Владимир Горийский («Песни солнца», Париж, 1933) посвящает восьмистишие тому, что он называет «Критикой Чарльза Дарвина»:

Хорошо: от обезьяны —
Духа грусть и сердца раны!
Но откуда сила эта —
Вдохновенье, дар поэта?
Боже, скрыты от созданья
Тайны жизни мирозданья!
Никогда их не пойму я —
Аллилуя! Аллилуя!..

Заметим, кстати, что в предпосланном стихам очерке сказано буквально: «Божественные мысли и слова Владимира Горийского — целительный бальзам для искателя истины, потерявшегося и умирающего в лабиринте всевозможных лжеучений; они спасительный маяк» и т.д.

***

От философии перейдём к чистой лирике. В этой области отличились многие. Раскрывая Вонсовича наудачу, нахожу абсолютно безграмотный сонет о любви, начинающийся такими стихами:

Грезозвездна и огнеподземна —
Вмещаешь ты небо и ад;
Ты фантазна, как фея баллад,
Как весны пробужденье — поэмна…

Георгий Соргонин («Северное», Нарва, 1933), хотя и обитатель прохладных мест, отличается исключительным темпераментном:

Влюблённый в синь, мечту, прогресс,
Я буду жить и не забуду
Твоих грудей немой разрез,
Подобный кисти, изумруду.
Я так рождён и так я рос
Любить в тебе одно и то же.
Но знай, что я букеты роз
С шипами брошу в наше ложе!

Столь демонические намерения, однако, не останавливают особ, к которым поэт обращает свои чувства. Об одной из них он говорит прямо:

Ты любишь жизнь, напевов кастаньеты,
И то, что я степей бенгальский тигр,
И что при мне опасно быть раздетой,
Что я далек от трусости и игр.

Кастаньеты здесь упомянуты не случайно. Дело в том, что этот инструмент, так же как вообще Испания и испанцы, в высшей степени импонирует едва ли не всем поэтам того круга, о котором идёт речь. «Желание быть испанцем» сквозит в их творчестве постоянно. А. Аркадин, автор сборника «Настроения», изданного в 1934 году в Брюсселе, восклицает:

Восхитительны испанцы,
Дети неги и весны,
Упоительны их танцы,
Точно девственные сны.
Не забуду: Инезилья,
Смело выступив вперёд,
Приподняла руки-крылья,
И пунцовая мантилья
Озарила весь народ.
…………………………..
Сжав бока, она летела,
Как дикарская стрела,
Пыл ее шального тела
Жёг и души, и тела…

Димитрий Любищев в стихотворении «Чикита» (с пометкой «Рубин экзотики») рассказывает о своей героине:

Облик девственно-кружевный (sic!) 
Просит кисти вдохновенья,
В церковь ходит ежедневно
В скучном обществе дуэньи. 

На титульном листе одной из своих книг («Клуб четырех», Брюссель, б.г., и «Колье Сандрильоны», Брюссель, 1931) Любищев изобразил символически свою особу в виде четырёх труб, исходящих из единого сердца. На трубах надписи: корнет, поэт, патриот и аббат. Он мог бы еще прибавить — куафёр. Любитель всего красивого, пикантного, таинственного, Димитрий Любищев дал непревзойдённые образчики парикмахерской лирики. Вот начало стихотворения «Тени прошлого»:

Образ, конечно, интимный,
Светится издалека;
Девушки облик невинный,
Тихая страсть камелька…
Плоеный белый передник
Дышит твоей чистотой;
Ты мой дружок собеседник,
Барин я твой молодой.
Дайте мне прошлого кончик
Ловкой рукой поймать,
Чтобы тебя, симпомпончик,
Словно игрушку прижать…

Большой мечтатель, Д. Любищев не находит себе места в реальном мире:

Плавал я в соусе банальности,
По пикантному соскучился,
Дайте мне былого дальности,
Чтоб я жаждою не мучился.
Как верблюд — гранита бремени,
Я чуждаюсь современности,
Изобрёл машину времени,
Жажду только вдохновенности.

***

Замечательное семейство поэтов, коих творчество расположено ниже нуля, — то, что они очень заботливо относятся к своим особам и с уверенностью ждут славы. Любищев заявляет, что перепечатка его стихов воспрещается. О том, что для перевода их произведений на иностранные языки требуется разрешение автора, напоминает Вонсович, Шкробов, Жакмон, предусмотрительно указывающий, что его зовут Павел Петрович. Корнет Любищев прилагает свой портрет, точно так же поступает Лидия Нелидова-Фивейская, выпустившая в Чикаго поэму «Невольник чести» — кисло-сладкую биографию Пушкина, изложенную гладенькими стишками, в которых что ни строчка, то либо общее место, либо плоская выдумка.

Будучи чрезвычайно высокого мнения о себе, наши поэты не забывают, однако, и своих предшественников. Аркадин излагает целую историю своих увлечений русскими поэтами, начиная с раннего детства, с той поры, когда —

Я видел дедушку Крылова,
С его ленивою походкой,
С его улыбкой нежно-кроткой,
Как у отшельника святого (!).

Позднее в особенности пленял Аркадина Некрасов:

А ты, Некрасов чудодейный,
С душою хрупкой и суровой,
Меня зажёг борьбой идейной
С царём и знатью безголовой…
Но жён твоих (!), Некрасов милый,
Волконскую и Трубецкую,
Я не забуду до могилы.

«Пушкинские бакенбарды» прельщали Аркадина еще в младенчестве, а затем сыграли, как ему кажется, колоссальную роль в его умственном развитии:

Когда же пушкинские строфы
Моим сознаньем овладели,
Я понял вечность, катастрофы,
Гармонью, хаос, звук свирели.
И необъятное, как детку,
Обнял я жадными руками,
Когда о Пушкине заметку
Писал неровными стихами.

Пушкин вообще имеет несчастье привлекать сочувственное внимание Аркадиных, Шкробовых и им подобных. Упоминания о нём очень часты, и нет, кажется, такой пошлости и банальности, в которой наши барды не клялись бы его именем, не ссылались бы на его авторитет. Иные прямо чувствуют себя его преемниками. Так, некий М. Суконников издал в 1926 году в Берлине «роман в стихах» «Федор Волгин», в самом заглавии которого уже намечена преемственная связь с «Евгением Онегиным». Роман вздорный, не стоит излагать его содержание. Но любопытно, что во вступительных строках автор обещает вести повествование «простым онегинским стихом». И что же? Всё произведение писано четырнадцатистрочными строфами, как и «Евгений Онегин». Беда только в том, что в настоящей онегинской строфе почитатель Пушкина так и не подумал разобраться. Его строфа состоит просто из трёх четверостиший, в которых нечётные строки имеют женские окончания, а чётные — мужские. Затем прибавлено ещё по два стиха с мужскою рифмой. В результате — каждая строфа кончается просодической безграмотностью, от которой Пушкин зажал бы уши. И эта безграмотность систематически выдержана на протяжении почти ста страниц, исписанных бойкими и дешёвыми четырёхстопными ямбами.

Предел этого своеобразного почитания Пушкина достигнут, однако, в книжке, которая, прямо скажу, составляет перл моей коллекции. Она выпущена в 1927 году в Софии. Автор её, Виктор Колосовский, прямо заявляет, что в него вселился дух Пушкина. На обложке и обозначено: «В. Колосовский — А.С. Пушкин». В книжечке всего 16 страниц — она содержит первую главу из «Истории мира в стихах».

Я долго думать-то не стану,
И Исторью мира напишу,
Оставьте вы читать Татьяну,
Внимайте этому, прошу!
Итак, я начинаю вновь
Писать для будущих веков.
Да вы же помните меня,
Мои милые друзья.
Я откровенный человек:
Я здесь живу уж второй век.
Итак, я напишу сейчас
И о том, что ожидает вас.
Конечно, это надо знать,
А потому решил я написать.

Дело начинается с сотворения мира, Адама и Евы. Адам и Ева жили в раю, а Бог на небе. Когда же Господь вздумал их навестить и полетел в рай, поручив наблюдение за небом Аврааму, то Он застал такую картину:

Адам занялся здесь делами,
Уже расстался с волосами,
И новый мир себе завёл.
Вокруг него народу кучи,
А над ним повисли тучи,
А Ева царицею сидит
И ни с кем не хочет говорить.
Уже и стража есть в (sic!) Адама,
И себе он выстроил дворец.
И что же получилось, наконец?
Говорит Богу эта дама:
«Мой муж царём, Адам,
А я царицею сижу,
Ты зачем явился к нам?»

Дальнейшая неразбериха не стоит пересказа: достаточно указать, например, что, разочаровавшись в Адаме, Бог сотворил Авеля и дал ему в жены троицу: Веру, Надежду и Любовь. Адам между тем царствовал.

Но скоро смерть его постигла.
Тому уж много, много дней,
Как его Ева схоронила
(В степу неведомом, глухом,
Под зелёным лопухом).

Поэма снабжена примечаниями, не менее разительными, чем самый текст. Так, к слову Татьяна — пояснено: «Татьяна, имя, которое часто упоминается в моём сочинении «Евгений Онегин». К слову лопух: «Лопух, растение с большими листьями».

На Колосовском, абсолютном гении «с другой стороны», я и закончу мой обзор, по необходимости краткий. Я мог бы привести ещё бесконечное множество образцов, ибо у таких авторов, как Шкробов, Любищев, Колосовский, каждая строка более или менее замечательна. Можно было бы не без пользы проследить любопытнейшие совпадения в литературных приёмах авторов, в их вкусах, в их мировоззрениях, но на сей раз это не входило в мою задачу. Я хотел дать лишь несколько образчиков и отметить некоторые вершины того «отрицательного рельефа», о котором выше говорено. В заключение считаю нужным подчеркнуть только то, что цитированные произведения вовсе не представляют собою особых раритетов. Колосовский, конечно, не превзойдён никем, но книг, в той или иной степени приближающихся к «Истории мира», выходит очень много. Именно поэтому я и позволил себе привлечь к нему внимание читателей.

1936