Александр Долинин: Я не ожидал, что придёт так много народу, и не ожидал, что эта книга будет такой толстой, приятно её держать в руках. На самом деле в первый раз фамилию Набокова я услышал в городе Будапеште в 1967 году. Тогда советских студентов отправляли по так называемому межвалютному обмену в братские страны социализма. И меня угораздило попасть в такую группу, ехавшую в Венгрию. Мы подружились с венгерскими ребятами, и один из них сказал мне, что он читал роман Набокова «Лолита» и у него даже есть экземпляр. Я сделал вид, что прекрасно знаю, что это такое, хотя на самом деле в первый раз о «Лолите» слышал. Тот парень дал мне роман на пару дней, я в общежитии пытался его читать. Но мне было 20 лет, английский язык я знал плохо, поэтому едва разобрал не больше четверти текста. Но более-менее понял, о чём речь, и, когда вернулся в Ленинград, стал расспрашивать своих более просвещённых друзей, что они знают об этом романе. Мне сказали, что я — невежда. Что это и есть «тот самый» Набоков. Только тогда до меня дошло, что автор американской «Лолиты» и эмигрантский писатель Набоков, о котором я много слышал, это один и тот же человек. Потом, не помню год, мы с друзьями в Юрмале читали номера журнала «Современные записки», где были и «Приглашение на казнь», и «Дар» без четвёртой главы. Собственно, с этого начинается история комментария к «Дару». Ровно 30 лет назад мы с Романом Тименчиком подготовили первое в СССР комментированное «Избранное» Набокова. Оно вышло в замечательном издательстве «Книга» в серии «Литературное наследие». Конечно, комментарий ещё был слабый, знали о Набокове мы не так много. Роман знал тогда больше, чем я. Но книга получилась неплохая. Несмотря на все погрешности, мы её вспоминаем с симпатией.

Роман Тименчик: По крайней мере, без стыда.

Долинин: И с этого пошла моя работа над Набоковым. Мой приятель Серёжа Белов, который работал в издательстве «Радуга», где задумали выпустить сборник Набокова на двух языках, про который мало кто знает (там был «Пнин» по-английски, «Дар» по-русски и ещё несколько рассказов и стихотворений), заказал мне комментарии к нему, и вот тогда я начал комментировать «Дар».

Тименчик: Набоковский текст в каждой своей фразе устроен так, чтобы быть потом, а то и тут же перечитанным. Об этом обязательном моментальном вторичном чтении журнальной книжки писал один из первых рецензентов Кирилл Елита-Вильчковский, ещё на первых главах романа, «о вторичном чтении, вырисовывающем тончайшую технику построения».

Но при этом книга Набокова менялась на протяжении 80 лет, как она будет делать это и впредь, что означает, что, как и всякий научный комментарий, циклопический труд Долинина должен называться «Комментарий-2018», ибо индивидуальное и коллективное перечитывание в каждом из последующих годов неизбежно вызовет в тексте новые смыслы, которые в другие годы мы бы склонны были назвать фантомными. Беда и достоинство всякого комментария — я напомню очевидную вещь — в том, что он рассчитан не на века, а на сегодняшний уровень понимания и непонимания, на толкование сегодняшнего читателя. Но если оставить в стороне трудно предсказуемого будущего читателя и его вопросы к тексту, то комментатору надо держать в уме известное разнообразие типов читателей сегодняшних. И каждый раз решать для себя вопрос об уместности комментаторского вторжения.

Например, Долинин оговаривает: «…Я оставил без пояснений те загадки, для решения которых не требуются специальные сведения, чтобы не лишать читателя удовольствия самому догадаться, что такое «объявленьице — о расплыве синеватой собаки» или «лист газеты с вырезанным в Европу окном».

Я, быть может, и согласился бы с полемическим отказом от растолковывания тропа «объявленьице об расплыве синеватой собаки», надеясь, что читатель в активном читательском возрасте, скажем родившийся в последние десятилетия прошлого века, ещё встречал на деревьях воззвания о пропавших собаках, исполненные чернилами или гелиевыми ручками и попавшие под мелкий дождик, и разделил бы деликатность комментатора, не желающего урезать долю читательского удовольствия от вспышки понимания. Но я точно не уверен в демократичности решения об отказе прояснить комбинированный троп про газетную полосу с прорезанным окном. Ибо автор комментария должен читать своё произведение — как и всякий автор — глазами разных типов читателей, как читал свой текст герой «Дара»: «Поочерёдно представляя себе, как его стихотворение будут читать, может быть, сейчас читают, все те, чьё мнение было ему важно…» И комментатору, кажется, стоит проверочно читать за других — в данном случае за таких молодых читателей, которым не довелось листать комплект русской эмигрантской газеты, где в одном номере на первой странице кто-то вырезал «важную новость из совдепии», открыв в зияющем прямоугольничке кусочек статьи про дела европейские на третьей странице, этакое «окно в Европу» в редакционном комплекте газеты на столе у редактора.

В вопросе «Что нужно объяснять?», притом что, как известно, филология — сиречь комментарий — есть служба понимания, а комментатор есть слуга, прислуга, прислуга за всё, сам комментарий есть паратекст. Иногда, как в этом счастливом случае, довольно объёмный. И тогда видно, что это особый прозаический жанр, со своими нарративными порывами, с композиционными обязательствами, которые главенствуют над простыми задачами пояснения к тёмным местам. И следование законам этого жанра будет не своеволием, не самолюбованием, не гарцеванием на эрудиции, не тем, что в «Даре» говорится об одном критике: «бойко творя из-под автора». А подчинением законам гармонично сложенного, саморазвивающегося и до известной степени самодовлеющего паратекста.

Конечно, характер паратекста зависит от природы комментируемого текста. И вопрос о приличествующей пропорции в пределе имеет один из частых комментаторских страхов — не являются ли блистающие и прославленные своей простотой, «голизной», как говорил Толстой про прозу Пушкина, шедевры нарратологической экономности, не являются ли они нераспознанной сложностью? Не интертекстуальные ли они многоочитые монстры?

Нет, я полагаю, единого принципа для отбора побочных иллюстрирующих эксплицирующих сведений. И от повествовательной стратегии обслуживаемого текста зависит, к чему должен склоняться комментарий: к введению дополнительной информации или, наоборот, к ограничительным дефинициям, упреждающим появление фантомных смыслов, как писали в старинных примечаниях: «Не путать с тем-то», «Не думать о том-то». Ибо неуправляемость продуцируемых читателем смыслов столь трудно победима. Один пример. Рассказчик «Дара» повествует: расстояние от старого до нового жилья было примерно такое, как где-нибудь в России от Пушкинской до улицы Гоголя. Комментатор: в России — значит, в Петербурге, а значит, примерно 2½ км. Комментатор прожил свою счастливую жизнь в Ленинграде, он земляк автора. Но вот читатель, который вырос в другом городе дореволюционной России, например в Риге — губернском городе Лифляндской губернии. Там улицы Пушкина и Гоголя в начале XX века были более-менее рядом (ещё рядом была Тургеневская). То есть обычный принцип называния в микрорайоне именами из одного семантического куста. Так происходило во многих русских губернских городах. И значит, берлинские адреса разнесены не как от метро «Площадь Восстания» до метро «Адмиралтейская», а значит, переход от пушкинского начала к гоголевскому, от пушкинских тем к гоголевским, как видят это многие толкователи, короче и какой-то более добрососедский.

Комментарии Долинина пристальны, с точной дозировкой внутренней самоиронии, иногда выходящей на поверхность, «с усмешкой создателя», как говорит Набоков об Алданове. Он постоянно догадывается, какое сырьё было заправлено в перегонный куб романа, хотя какие-то ингредиенты мог и упустить. Мне кажется, что у каждого читателя есть шанс найти хотя бы ещё один ответик. У меня, например, есть таковой на фразу «…Буква «ы» столь грязная, что словам стыдно начинаться с неё». Ответик этот, впрочем, есть у каждого, кому старшие ленинградцы декламировали так называемую гусарскую азбуку.

Комментарий Долинина, конечно, вызывает коллег на игру, но ставки в ней уже будут очень высокими.

Долинин: Роман Давидович отвечал отчасти на моё предисловие к этой книжке, в котором я изложил некоторые принципы комментария и привёл несколько примеров тёмных или полутёмных мест в тексте, которые я решил не комментировать. В том числе фразы о «вырезанном в Европу окне», о «расплыве синеватой собаки» или о названии альманаха «Башня». Действительно, какие-то самоограничения я для себя установил. Мне не хотелось ничего навязывать читателю, идеальный читатель моего текста — это такой любознательный человек, не филолог, а просто человек, которому интересно, который задаёт вопросы: «Почему здесь такое слово? Что оно значит? Что за странное такое словосочетание? А откуда здесь цитата?» Есть такие любознательные читатели. Я знал одного совсем не филологического читателя в Ленинграде, потом в Петербурге, хорошего художника-графика. Он много читал и постоянно меня донимал вопросами по телефону. И вот для такого въедливого читателя, задающего множество вопросов, я этот комментарий и писал. И мне хотелось оставить этому читателю некоторый простор и не переходить границу, за которой начинается интерпретация. В «Даре» Фёдор Годунов-Чердынцев, когда приходит в гости к Чернышевским, думает, что писатель должен как бы переселяться в других людей, должен уметь «вообразить внутреннее… движение другого человека, осторожно садясь в собеседника, как в кресло, так, чтобы… душа бы влегла в чужую душу». Мне хотелось, насколько это возможно, «переселиться» в сознание Набокова и смотреть на изображённый мир его глазами. Это очень трудно сделать. Конечно, я не Набоков и не претендую на то, что я особый его знаток. Но всё-таки я старался думать как Набоков. Не выходить за рамки его энциклопедии, его словаря, его знаний, его биографии. Например, Роман сказал, что в губернских городах улицы Гоголя и Пушкина были рядом. Да, конечно, но Набоков не был ни в одном русском губернском провинциальном городе. Никогда. Единственный город — Ялта, где он был «по случаю», и больше ничего.

Тименчик: Но мне кажется, что Набоков читал очень много книг. И в Вилюйске и в пустыне Гоби он тоже не бывал.

Долинин: Но вряд ли он читал путеводители и вряд ли он знал, как располагаются улицы.

Тименчик: Это топос описания провинциальных городов.

Долинин: Но для него, как для петербуржца, как для жителя Петербурга, который гулял по Невскому проспекту много раз или ездил на фамильной машине «роллс-ройс» по Невскому, улицы Пушкина и Гоголя — это начало и конец Невского проспекта. От Адмиралтейства до Знаменской площади (в советские времена и ныне ⸺ площади Восстания). Я бы мог написать что-то о топографии и топонимике других городов, но мне не хотелось выходить за предполагаемый круг набоковских ассоциаций. Несомненно, петербургская ассоциация для него номер один.

Тименчик: Въедливый читатель сказал бы тебе: «А почему там сказано «В России»?»

Долинин: Потому что для Набокова Петербург и его окрестности равен России, а Россия равна Петербургу. Он даже в Москве никогда не был. Для Цветаевой, конечно, Россия — это Москва, а для Набокова Россия — Петербург. В других случаях я оставлял некоторое свободное место для истолкования любознательному читателю, который хочет сам догадаться, о чём идёт речь. Насчет «расплыва синеватой собаки»: я проверял эту фразу много раз на своих студентах, американских славистах, аспирантах — понятна ли она. И после двух-трёх наводящих вопросов они все догадывались и очень радовались, когда догадывались, когда решали эту несложную, в общем, задачку. Почему я не стал комментировать газетное «окно, вырезанное в Европу»? Потому что аллюзия на общеизвестное «В Европу прорубил окно» настолько прозрачна, что и комментировать было неловко. А вот насчёт того, куда и почему это «окно» вырезано, — это каждый читатель должен решить для себя сам. Можно, конечно, посмотреть комплекты эмигрантских газет, тем более что сейчас многие из них — берлинский «Руль», парижское «Возрождение», рижское «Сегодня» — оцифрованы, и даже дефектные страницы с вырезанными статьями в них попадаются. Можно посмотреть, как была устроена газета, какие новости и на каких страницах в ней печатали. Но мне тоже хотелось оставить это для въедливого читателя. У меня набоковский образ вызывает другие ассоциации. Ведь это не газета лежит на столе у главного редактора берлинской эмигрантской «Газеты», а газетный лист с вырезанным «окном». Думаю, что главному редактору газеты, видимо, принесли один набранный лист. Газетную полосу, в которой оставлено свободное место, «окно», для ещё одной статьи, скорее всего про Европу. Я это так себе представляю. Но пусть воображение читателя работает.

О чём ещё я хотел сказать и о чём написал во вступительном очерке — это о специфике моего комментария, потому что текст «Дара» специфичен. Действительно, через десять — пятьдесят — сто — двести лет появятся другие комментарии с другими прочтениями. Но в моём комментарии есть одна часть, которая изменяться не будет, — я имею в виду установление источников, потому что треть романа представляет собой коллаж цитат и парафраз из разных книг и статей. Это биография Чернышевского и путешествия отца Годунова-Чердынцева. Комментатору приходится решать эту задачу. Потому что читатель хочет знать — правда или нет то, что написано про Тибет или про Чернышевского. Правда ли, что жена Чернышевского изменяла ему в алькове, или это клевета на великого русского революционного демократа? Или эпиграф к роману из учебника русской грамматики — это правда цитата или Набоков его придумал? Даже академик Апресян в статье о «Даре» утверждал, что эпиграф придуман Набоковым, такого текста быть не может. А он есть в упражнении из учебника Смирновского, у меня даже дана картинка. Какие-то такие вещи приходится определять, и они составляют большую часть комментария. Почти все источники мне удалось установить. И выяснилось, что Набоков проделал гигантскую подготовительную работу к своему роману. Он работал как настоящий учёный-исследователь. Обычно считается, что глава о Чернышевском написана в основном по двухтомнику Стеклова. Это правда. Но кроме него Набоков просмотрел и использовал более 50 других работ о Чернышевском и его времени. Некоторые из них я искал годами. Например, Годунов-Чердынцев в своей биографии пишет, что революционеры предлагали Чернышевскому пост премьер-министра в будущем революционном правительстве. Ни в одной работе о Чернышевском я этих данных не нашёл. Но потом, когда до меня дошло, что Набоков, готовясь писать четвёртую главу «Дара», просмотрел, кажется, все номера журнала «Исторический вестник» за два десятилетия, нужный источник отыскался в воспоминаниях историка Николая Энгельгардта. Он сообщил, что его отец — революционер-шестидесятник — рассказывал ему о том, как они обсуждали кандидатуру Чернышевского на пост премьер-министра. Уникальное свидетельство Энгельгардта все упустили, а Набоков заметил и включил в свою биографию. Эта часть комментария может показаться скучной, занудной, но она совершенно необходима, и я доволен тем, что она через пятьдесят или сто лет останется неизменной.

«Дар» настолько сложен и настолько богат всяческими загадками, что тут куда ни посмотришь, вдруг «споткнёшься» — хоть читал роман много раз, но чего-то не заметил. Начинаешь задавать себе вопрос — что это и почему — и не на всё находишь ответ. Какие-то вещи у Набокова мне до сих пор неясны. Вот, например, научный редактор комментария — и редактор замечательный! — Алина Сергеевна Бодрова вдруг меня спросила: «А что такое царский чай?» Он появляется в описании Груневальдского леса в пятой главе («Смотри: сначала — сквозистые места, с островками чертополоха, крапивы или царского чая»). И вот мы начали искать, все словари и справочники перелопатили, Google Books, HathiTrust, чего только не смотрели — нет нигде. Посмотрели в английский перевод «Дара», а там растение названо willowherb — то есть по-русски иван-чай, или кипрей узколистный. Наверное, Набоков просто забыл название «иван-чай».

Мне тут из зала подсказывают, что надо было смотреть Похлёбкина. Но ведь Набоков Похлёбкина не читал. Он читал других авторов. Я уверен, что комментатор обязан отсекать всё то, чего писатель знать не мог. Когда я комментировал «Моцарта и Сальери», то я отсёк всё, что было написано о Моцарте и Сальери после 1830 года. Мне пришлось проигнорировать очень много интересного, установленного почти за два века биографами и исследователями Моцарта, поскольку эта информация не могла быть известна Пушкину и его первым читателям и критикам. Так же и в комментарии к «Дару» мне пришлось отсечь целый ряд находок, хотя иногда хотелось что-то добавить, покрасоваться, показать свою эрудицию. Но увы, приходилось себя сдерживать, чтобы не навязать Набокову знания, которых у него, по всей вероятности, не было и быть не могло.

Тименчик: Всё-таки я — читатель комментария Долинина, и мне хочется, чтобы этого было побольше. Поэтому я всячески старался придраться к тому, чего нет. Всё-таки надо помнить такую вещь, что живём мы не на облаке, каждый раз мы зависим от конкретных издательских условий, издательской моды, от просто типографских возможностей. Нам говорят издатели: «Конечно, можно, но обложка не выдержит». Мы издавали том эмигрантской поэзии в Петербурге, и нам сказали, что обложка новой «Библиотеки поэта» не выдержит. Старая бы выдержала, я смотрел некоторые тома. Поэтому надо избавиться либо от комментария — но это никогда! — либо от каких-то авторов. И пришлось избавиться от Набокова, Гиппиус, Георгия Иванова, которых и так продают в любом киоске. Трудно говорить об идеальном выполнении задач комментатора и составителя. Конечно, мы говорим «хорошо бы побольше», но в реальной практике приходится из чего-то выбирать.

Я ещё раз хочу сказать, что нам надо бороться с двумя видами «комментаторского шовинизма» — это, во-первых, невнимание к молодым, которые по большей части не понимают этого текста во многом потому, что родились много позже того, когда это было написано. Я проверял на своих израильских студентах — у нас тоже пропадают собаки, но никто не мог понять этой фразы про «синеватый расплыв». Еще — от «ленинградского шовинизма». Да, это давно замечено, что «пушкинодомовская» комментаторская школа грешит — да-да, грешит — локальным пренебрежением к читателям других регионов. Действительно, когда я читал Сашины комментарии, я понимал, что там видно, что почти каждое вхождение информации — это поступок, это результат выбора. Включать? Не включать? Там есть две-три чуть излишние вещи и — комментарий начинает дышать, и это хорошо, в нём появляется чувство свободы, он перестаёт быть сносками «Париж — столица Франции». Поскольку в комментарии есть момент, как это принято говорить, художественный, то строгих законов и нет. Хочется вдруг что-нибудь рассказать про Моцарта и Сальери такое, что Пушкин не знал, — так говори, мы послушаем.

Долинин: Конечно, есть несколько вещей, которые мне тоже хотелось добавить к комментарию. Но в нём и так 600 страниц, правда, 100 из них — это просто цитаты из романа «Дар». Когда-то мы с Андреем Курилкиным собирались издавать мой комментарий вместе с «Даром», но потом комментарий стал расти и расти, как тесто в сказке, и стало понятно, что под одной обложкой роман и комментарий не уместятся. Пришлось эту идею оставить, но для лёгкости чтения мы увеличили фрагменты текста, набранные курсивом. Конечно, мне бы хотелось много туда добавить. В частности, я думал: не стоит ли дать очерки комментаторского характера о веймарском Берлине, фоне романа? В духе Шпета, его комментария к «Пиквикскому клубу». Или в духе вступительных очерков Юрия Михайловича Лотмана к «Евгению Онегину». Но потом я решил, что это может быть излишним, потому что сам веймарский фон у Набокова не очень важен, там относительно немного примет веймарского Берлина. Поэтому я прокомментировал все бытовые детали, а от обзорного очерка отказался. Хотя я очень много этим занимался, смотрел кино — «Симфонию большого города» Рутмана и «Menschen am Sonntag» по сценарию Билли Уайлдера, тогда еще Билли Вильдера, читал немецкую литературу и журналистику 1920-х годов, изучал интереснейшую немецкую живопись того времени — «новую объективность», гротеск, Шада, Гроса, Бекмана. Кое-что я включил в комментарий, но за пределы текста старался далеко не выходить. Например, в пятой главе Фёдор проходит мимо стайки проституток, и можно было бы к этому написать целый трактат. Сексуальные нравы веймарского Берлина хорошо изучены, весьма занимательны и не всем известны. Например, в какой-то момент в веймарском Берлине проституткам запретили ходить по улицам. И они переместились в квартиры. Но им надо было как-то подзывать клиентов, и они стали делать вид, что моют окна в соблазнительных нарядах. Берлинцы знали, что это значит, и при желании просто поднимались в квартиру. А заезжие иностранцы писали, что женщины в Берлине исключительно чистоплотны, чуть ли не на каждой улице кто-то обязательно моет окно. Такие приметы времени обычно читателям нравятся, и я думал, как бы их вставить в комментарий, но, увы, достаточного повода в тексте не нашлось.

***

Интернет имеет две стороны, как почти все явления космоса и нашей жизни. Тёмную и светлую. Существование оцифрованных книг, журналов, газет сильно облегчает работу комментатора, безусловно. Я начал делать комментарий 30 лет назад, когда интернета не было. Роман упомянул комплекты эмигрантских газет — их приносили в огромных папках, при перелистывании некоторые пожелтевшие страницы буквально рассыпались под пальцами. И всё это занимало очень много времени. Что говорить — тогда же из-за четвёртой главы я проштудировал всё собрание сочинений Чернышевского, эти синие тома, по 600–700 страниц в каждом. На поиск уходило безумное количество времени. Сейчас есть оцифрованный Чернышевский, правда не все тома. Открываешь и ищешь по нужному слову или фразе. Это — благо. С другой стороны, лёгкость поиска в интернете обманчива. Сейчас, во многих комментариях последнего времени, авторы которых активно пользуются поисковиками, я замечаю очень много лишнего, ненужного и попросту неверного. Именно из-за того, что комментаторы целиком и полностью полагаются на интернет, и из их комментариев торчат уши гугла. То есть метод cut and paste лёгок и заманчив — всем хочется. И это даже увлекательно. Но такая методика часто вредит смыслу комментария. Вот Роман сказал про то, что любая фраза может оказаться многоочитым интертекстуальным монстром, если я правильно помню. Но если мы полезем, увидев простое слово, в Корпус и увидим 600 употреблений в русской поэзии данного слова, то давать в комментарии результат этого поиска будет бессмысленно. А нужно из этих шестисот, как следует изучив и разобрав каждый текст, а не цитату, каждое стихотворение, понять, что могло бы отразиться в данной комментируемой строке или данном комментируемом месте. И, может быть, из этих 600 только два или три примера как-то релевантны. А может быть, и ни одного. А огромное количество нынешних статей и некоторая часть комментариев как раз дают такие перечни, которые взяты из Корпуса, не отобранные, не осмысленные. То есть мы получаем просто набор примеров, не отрефлексированных комментатором или исследователем.

Тименчик: Хочу добавить к тому, что Саша сказал: это порядок приоритетов разных поисковиков — что именно выскакивает первым. Это обычная студенческая ошибка — то, что выскакивает первым, кажется самым важным или самым частотным. Всё это не так, всё это в значительной степени случайно. Всё это напоминает историю, которую Александр Алексеевич обнаружил в сочинениях одного нашего коллеги, который пользовался не тем типом английского словаря, где значение слов расположено не по сегодняшней иерархии, а по хронологической последовательности вхождения в английский язык. Так что начинается с архаизмов и таких «экзотизмов», раритетов. Просто не тот словарь взял. В этом смысле очень часто, когда мы заглядываем в Google, мы не тот поисковик берём. В этом смысле «Яндекс» немного честнее. Саша сказал, что все явления космоса имеют положительную и отрицательную сторону — [в интернете] отрицательной скорее больше, чем у других явлений космоса. При подсчёте списка благодеяний и ужасов в смысле комментирования опасностей больше, больше сомнительной прибыли.

Долинин: Хорошо. Я вот что ещё хочу сказать. Каждый большой, монографический комментарий провоцирует читателей на какие-то дополнения, вопросы, соображения. И тогда работа комментатора приобретает бóльший смысл. Она провоцирует дальнейшие исследования. Роман Давидович уже предложил симпатичные дополнения. Когда Юрий Константинович [Щеглов] (а мне посчастливилось работать с ним на одной кафедре) издал комментарий к дилогии Ильфа и Петрова, он стал получать письма от любителей «12 стульев» и «Телёнка» с замечаниями, дополнениями, исправлениями. Появилась даже книжка Александра Вентцеля «Двенадцать стульев», «Золотой теленок». Комментарии к комментариям, комментарии, примечания к комментариям, примечания к комментариям к комментариям и комментарии к примечаниям» (2005), к которой сам Щеглов написал предисловие. Он был очень доволен тем, какой отклик вызвал его комментарий. Я тоже был бы счастлив, если бы мой комментарий кого-то побудил откликнуться, что-то поправить, предложить дополнения, указать на ошибки. Есть такие дотошные читатели именно комментариев. Я люблю вспоминать, как на заре туманной юности я делал комментарий к переводам из Киплинга в издательстве «Художественная литература». Я потратил много времени и сил для того, чтобы всё найти, ходил в Институт востоковедения, консультировался у специалистов, читал всякие английские монографии, словари, справочники и так далее. Комментарий был небольшой, но я был доволен своей работой. И вот книга вышла, и меня через некоторое время вызывают в издательство. И говорят, что пришло разгневанное письмо от читателя. Показывают мне это письмо, смеются. Письмо примерно такого содержания: «Кому вы позволяете комментировать тексты? У вас работают совершенные невежды. На странице такой-то у Киплинга упоминается такое-то сражение в Турции во время Первой мировой войны. Комментатор пишет, что сражение состоялось такого-то числа в таком-то месте, закончилось победой английских войск, которыми командовал генерал такой-то. А ведь всем известно, что накануне этой битвы генерал был отозван в Лондон и войсками командовал его заместитель, полковник такой-то. Требую комментатора наказать». На самом деле есть знатоки всего на свете, даже давно забытых битв. Я благодарен такого рода читателям, которые будут тыкать меня носом в ошибки. Они есть у всех.

Кстати, работа над комментарием к Набокову показала, что и Набоков тоже иногда ошибается. В «Даре» нашлись совершенно невероятные ошибки, которые переходят из издания в издание, и никто не обращает на них внимания. Например, во второй главе упоминается «восстание среди киргизов и казаков в связи с призывом на военные работы». Я искал в исторических источниках, какие казáки или казаки́ восставали в тех краях в 1916 году. Оказались казахи, а вовсе не казаки, как написано и в журнальной публикации, и в обоих прижизненных изданиях полного «Дара». Так что сам Набоков не заметил собственную описку или ошибку. Что ж, как известно, Гомер тоже может задремать.

***

В комментарий я включил некоторое количество картинок. Я вообще не большой любитель ныне модных визуальных штудий, но в некоторых случаях эти визуальные дополнения были совершенно необходимы. Там есть несколько находок, которыми я горжусь, а труднее всего мне было найти две вещи. Во-первых, я долго не мог понять, какой такой «румяной, душистой жидкостью» подкрашивала рот первая возлюбленная Годунова-Чердынцева, «прикладывая стеклянную пробку к губам». Наконец удалось найти изображение флакона с притёртой пробкой, в котором фирма Guerlain с 1876 по 1923 год продавала жидкий «Экстракт розы для губ». И вторая картинка, которую я очень долго искал и в конце концов нашёл, это изображение футболиста. Помните, эпизодический персонаж «Дара», художник Романов, пишет картину, на которой рыжий форвард прорывается к воротам по грязи и снегу. Исследователи «Дара» многократно эту картину обсуждали, называли разные живописные аналоги, скажем известные футбольные картины Дейнеки или Пименова. Вообще футбол был популярным мотивом изобразительного искусства в 20-е годы, особенно в СССР и фашистской Италии, но обычно футболистов изображали на зелёной травке, в эффектных акробатических прыжках и полётах. А картину, на которой в футбол играли бы зимой, никто указать не мог. После долгих поисков она всё-таки нашлась. Её автором был люксембургский спортивный художник Жан Жакоби. Он представлял её на конкурс картин на спортивные темы, который проводился во время летних Олимпийских игр 1932 года, и получил какую-то медаль (тогда спортивных художников, как атлетов, награждали медалями, что, на мой взгляд, гораздо разумнее, чем множить до бесконечности число всё новых и новых, часто идиотских, олимпийских видов спорта). На картине Жакоби рыжий форвард мчится к воротам и уже заносит ногу для пушечного удара, точно так же, как в вымышленном экфрасисе у Набокова. Похоже, что Набоков видел репродукцию этой картины в каком-нибудь спортивном журнале.

Труднее всего мне давался поиск закавыченных цитат в четвёртой главе. Не всех, но многих. Мне казалось, что в тех случаях, когда Набоков ставит кавычки, источник должен обязательно найтись. И действительно, большинство цитат из Чернышевского и его современников нашлись сразу, но несколько десятков долгое время казались мне неопределимыми. И только когда я начал смотреть дореволюционные и эмигрантские издания Чернышевского и других писателей, которыми мог пользоваться Набоков, мне стали попадаться источники загадочных цитат. Например, в дореволюционное издание Чернышевского его сын включил несколько статей из «Современника», которые, как установили впоследствии советские исследователи, ему не принадлежали. Но Набоков, естественно, этого не знал и их цитировал. Поиск такого рода не приносит большого удовольствия комментатору, но тем не менее он не имеет права оставлять лакуны.

Вопрос: Борис Останин, Петербург. Александр Алексеевич, год или два назад я вам написал письмо с предложением, ещё не зная о вашей работе над комментариями к «Дару», а именно: заняться изданием большого издания или книги под названием «ЭН» — энциклопедия Набокова. Сейчас вы с этим трудом справились. Как предложение? Я имею в виду не вас одного как автора, может быть, авторский коллектив. Это реально или это утопия, которую невозможно взвалить на плечи?

Долинин: Энциклопедия — это дело хорошее, я люблю энциклопедии. Самые разные. Но, может быть, для набоковской энциклопедии время ещё не пришло. Пушкинская энциклопедия только сейчас стала выходить. Лермонтовская, правда, вышла давно, но никуда не годится. Так что, может быть, стоит попробовать здесь какую-то коллективную интернетную форму? Общими усилиями составить словник, собрать библиографию и посмотреть, что можно сделать. Вообще, есть такое вполне симпатичное справочное издание «The Garland Companion to Vladimir Nabokov», оно вышло в 1994 году и чуть-чуть устарело. Но в нём имеются энциклопедического склада статьи про все основные романы Набокова, а также на темы «Nabokov and…». Так что для начала можно было бы перевести её на русский язык с какими-то дополнениями и пояснениями. Это было бы небесполезно.

Вопрос: А есть ли у Набокова ложные импровизированные цитаты из Чернышевского? И второе: как вы оцениваете переводы на русский поздних романов Набокова?

Долинин: Ложные цитаты есть, но все они маркированы отсылками к фиктивному биографу Чернышевского Страннолюбскому. Ложных цитат, которые Набоков придумал бы за Чернышевского, нет. Что касается переводов позднего Набокова, то я не очень хорошо их знаю. Видите ли, я написал в авторском предисловии, что почти все переводы с иностранных языков в моём комментарии выполнены мной, даже если цитируемые тексты есть в русских переводах. В первую очередь это касается англоязычного Набокова, потому что имеющиеся работы Ильина и других переводчиков, которые я видел, мне не нравятся. Но, с другой стороны, переводить Набокова страшно сложно. Я единственный раз попробовал это сделать, когда в соавторстве с Михаилом Мейлахом мы перевели роман «Transparent Things» (у нас он называется «Просвечивающие предметы»), самый слабый и самый короткий из англоязычных романов Набокова. И я осознал, насколько сложную задачу набоковские тексты ставят перед переводчиками, и потому не хочу и не могу кого бы то ни было ругать.

Вопрос: У меня такой детский вопрос. Как бы вы комментировали роман и текст ныне здравствующего автора, который был издан буквально лет 10 назад? И стоит ли вообще это делать — и как комментатору, и как исследователю, и как человеку, который хочет что-то понять, действовать в такой ситуации?

Долинин: Я бы не стал комментировать роман современного писателя. Я человек старой школы, и я не верю в равноправие дискурсов и в то, что нужно разрушать иерархии, каноны и авторитеты. Я по-прежнему считаю, что комментария заслуживают только такие тексты, которые выдержали некоторую проверку временем. Когда Набоков переводил «Евгения Онегина» и писал к нему свой, как сказал бы Роман Давидович, циклопический комментарий, он делал это по разным причинам, но прежде всего потому, что считал, что «Евгений Онегин» подробного комментария заслуживает. Что «Евгений Онегин» — это текст такого же уровня, как античные тексты, как текст Данте, и с помощью комментария его можно ввести в мировой литературный канон. По-моему, нужно подождать и заняться комментированием текста, если он выживет. Хотя, конечно, я понимаю, что многие тексты утрачивают смысл очень быстро и для новых поколений становятся абсолютно тёмными. Я своим аспирантам показывал это на маленьком примере — очень коротком стихотворении Кибирова, которое начинается словами: «Свобода / приходит никакая не нагая». Оно написано в конце 1990-х годов и представляет собой отклик на кратковременный приход свободы в новое российское государство. И там не понятна ни одна строка! Скажем, Кибиров упоминает группу «Стрелки» — кто её сейчас помнит? А это была такая эротическая поп-группа, где полураздетые девушки дурными голосами пели какую-то несусветную чушь. Или в этом же стихотворении цитируется реклама того времени — «Не в этой жизни, парень». Кто теперь помнит, что этот слоган вошёл в обиход из рекламы автомобиля «Рено», которую постоянно крутили по телевизору? Да, короткий текст в семь строк, каждая из которых требует комментария, потому что молодой человек, родившийся в те 90-е годы, в нём не разберётся, даже если он каким-то чудом опознает цитаты из Хлебникова и Всеволода Некрасова. Но разобрать в классе и дать задание студентам самим что-то найти — это одно дело. А другое дело — издавать недавнюю книгу с комментарием. Мне кажется, это преждевременно. Может, Роман Давидович не согласится.

Тименчик: Вообще-то жаль, что до нас не дошли опыты «прижизненных» комментариев, например, [Сергея] Рудакова — как он работал с комментариями к стихам Мандельштама. У питерских филологов в 10-е годы была такая «игра»: так, Борис Васильевич Казанский написал подробнейший комментарий к стихам Михаила Лозинского (схолии и маргиналии к «Горному ключу»), Владимир Казимирович Шилейко комментировал типологические совпадения в стихах Мандельштама. Жаль, что такого мало.

Долинин: Да, но я бы сказал, что это такая игра в комментарий.

Тименчик: Но ведь бывают случаи, когда руки чешутся прокомментировать что-то такое свеженькое?

Долинин: Конечно, бывают.

Вопрос: У меня один вопрос в двух частях. Скажите, не думали ли вы о том, что, написав этот том, вы взяли и каким-то образом состарили роман Набокова лет на сто? Потому что когда я читал впервые «Дар», это был просто роман, к которому не было такого комментария. Я прочитал его и получил большое удовольствие. Конечно, чего-то я не понял. Сейчас же, начиная с сегодняшнего дня, «Дар» — это роман, к которому есть синий том Долинина, и огромное количество людей, которые будут говорить: «Ты читал «Дар»? Без этого «кирпича» во второй руке лучше даже и не начинай, ничего не поймёшь». И в некотором роде то отношение, которое было к нему ещё лет десять назад, уже невозможно. И вторая часть вопроса: вы всё-таки на какое чтение посоветовали бы какому-нибудь идеальному читателю брать в руки не только сам «Дар», но и томину [комментария]?

Долинин: Когда мы с Андреем [Курилкиным], моим прекрасным издателем, обсуждали, не стоит ли поместить какую-нибудь крутую цитату из Набокова на обложку книги, то я предложил такую фразу: «Пусть это покажется странным, но книгу вообще нельзя читать — её можно только перечитывать». Я бы сказал, что мой комментарий рассчитан прежде всего на людей, уже прочитавших «Дар» и получивших удовольствие от первого чтения. Может быть, даже и от второго. На тех, кто хочет его ещё раз перечитать и посмаковать отдельные детали, хочет, помня о целом, ещё раз медленно прокрутить всю ленту с начала и до конца. Как сам Годунов-Чердынцев в первой главе «Дара» перечитывает и комментирует собственные стихи, которые он не только сочинил, но прекрасно помнит наизусть. И тогда, я думаю, комментарий совершенно не убьёт «Дар», а будет кому-то в помощь. Ведь комментатор берёт на себя труд, который, наверное, хотел бы проделать любой внимательный читатель, у которого на это просто времени нет. И, может быть, нет нужных эвристических навыков и т. п. Тогда, конечно, ему и комментарий в руки.

Вопрос: Не кажется ли вам, что некоторые романы Набокова более нуждаются в комментарии? Например, «Бледный огонь»?

Долинин: Да. Конечно. Может быть, они не нуждаются в комментарии больше, чем «Дар», но хороший комментарий им не помешает. «Бледный огонь» вообще есть пародия на комментарий. То есть нам тогда нужен комментарий к пародии на комментарий. Потом можно написать ещё одну пародию на новый комментарий, и тогда у нас получится такая регрессия, уходящая в бесконечность. Я бы не стал комментировать «Аду» — я просто не люблю этот роман, а комментарий, с моей точки зрения, это такая дань любви к тексту. Комментировать без любви я бы никому не посоветовал. Но «Аду» и так любящие её знатоки комментируют уже много лет. Биограф Набокова Брайан Бойд помещает кусочки своего комментария в интернете, у него есть свой сайт, там можно их посмотреть. Лет 20 он этим занимается. По-моему, он дошёл уже до середины романа. Будем надеяться, что ему хватит жизни, чтобы эту работу завершить.

Также рекомендуем: фрагменты из комментария Александра Долинина к роману Владимира Набокова «Дар» на сайте «Арзамас».