ПИРОСКАФ

Дикою, грозною ласкою полны,
Бьют в наш корабль средиземные волны.
Вот над кормою стал капитан:
Визгнул свисток его. Братствуя с паром,
Ветру наш парус раздался недаром:
Пенясь, глубоко вздохнул океан!

Мчимся. Колёса могучей машины
Роют волнистое лоно пучины.
Парус надулся. Берег исчез.
Наедине мы с морскими волнами;
Только-что чайка вьётся за нами
Белая, рея меж вод и небес.

Только, вдали, океана жилица,
Чайке подобно вод его птица,
Парус развив, как большое крыло,
С бурной стихией в томительном споре,
Лодка рыбачья качается в море:
С брегом набрежное скрылось, ушло!

Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол;
Много мятежных решил я вопросов,
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!

С детства влекла меня сердца тревога
В область свободную влажного бога;
Жадные длани я к ней простирал.
Тёмную страсть мою днесь награждая,
Кротко щадит меня немочь морская:
Пеною здравия брызжет мне вал!

Нужды нет, близко ль, далёко ль до брега!
В сердце к нему приготовлена нега.
Вижу Фетиду: мне жребий благой
Емлет она из лазоревой урны:
Завтра увижу я башни Ливурны,
Завтра увижу Элизий земной!

Сразу самый главный вопрос: Баратынский или Боратынский? 

Я бы сказала, что правильного ответа нет. Сам Евгений Абрамович не был уверен в том, как писать свою фамилию. Бóльшая часть его публикаций и часть писем подписана через «а», но его последний сборник «Сумерки» — «сочинение Евгения Боратынского». На надгробном памятнике его жена написала «Евгений Боратынский». И первые его тексты так же подписаны. Собственно, «Боратынский» правильно этимологически, но уже его ближайшие предки писали себя через «а» и через «о».

Боратынский этимологически — это как? От чего происходит?

Это «Боратын» — «Божья оборона». Они происходят из довольно древнего польского рода, они внесены в книгу дворянских родов Смоленской губернии, потому что отец Баратынского Абрам Андреевич происходил из Смоленской губернии. Старшие родственники Баратынского все сделали карьеру, отец будущего поэта получил от Павла I имение в Тамбовской губернии, от которого, к сожалению, ничего не осталось, но которое пытаются восстанавливать.

В вашем собрании сочинений он через «о»?

Да. Решение принимал инициатор и главный вдохновитель этого издания Алексей Михайлович Песков Алексей Михайлович Песков (1953–2009) — филолог, специалист по творчеству Евгения Баратынского. С 1982 года преподавал на филологическом факультете МГУ. Работал также в Университете Париж IV (Сорбонне), в РГГУ. Автор научной биографии Баратынского, биографии Павла I. ⁠ , мой учитель. Решение было мотивировано этимологической историей фамилии. И те, кто работает в музее Баратынского в Казани и кто занимается его памятью в Тамбове, горячо отстаивают честь этого «о», как я знаю. Как сказано в воспоминаниях приятеля Баратынского Николая Коншина Николай Михайлович Коншин (1793–1859) — писатель, историк, переводчик. Гвардеец, участник Заграничного похода русской армии 1813–1814 годов. В 1837-м стал работать в системе образования, занимал руководящие посты в Тверской и Ярославской губерниях и в Западной Сибири. В 1819 году подружился с Евгением Баратынским, был знаком с Пушкиным, Дельвигом, Языковым и другими литераторами «пушкинского клуба». Автор нескольких книг прозы, мемуаров; на стихи Коншина были написаны популярные романсы. ⁠ , поэт любил это «о». Но, судя по большей части публикаций, на нём не настаивал, и форма «Баратынский» более привычна как современникам, так и нынешним читателям.

Мы сегодня говорим о предпоследнем стихотворении, которое он написал. Насколько я понимаю, и предпоследнее, и последнее он написал одновременно, в одну ночь на корабле, идущем из Франции в Италию. И стихотворение это — «Пироскаф». Это такое архаическое греческое название парохода, то есть корабля, который ещё был с мачтами и парусами, но уже на паровой тяге. «1844 год, Средиземное море» — так указаны дата и место создания этого стихотворения. Наверное, прежде, чем мы поговорим о биографических обстоятельствах, самый простой вопрос: что за слово «пироскаф», которое сейчас не все опознаю́т?

Тут Баратынский, по всей видимости, специально выбирает для названия исключительно лирического текста слово скорее техническое. Для нас это сейчас архаизм. Но в ту эпоху это был неологизм, как новым было само явление, которое оно называло. Это как «ракета» или «космонавт» для 1960-х годов. 

То есть это было модное обозначение того, что мы сейчас называем «пароход»? 

Да. Пожалуй, это было основное его наименование в русском языке. В своё время Михаил Павлович Алексеев, замечательный учёный, эрудит, занимавшийся пушкинской эпохой, в большой статье «Пушкин и наука его времени» очень подробно разбирал разные отклики в текстах Пушкина на технические изобретения его времени, в том числе касался и «пироскафа-парохода». И он рассказывал, что, когда тип этого судна появился, оно отличалось тем, что, с одной стороны, в нём был пар, а с другой стороны, ещё остались паруса. То, что мы видим в тексте Баратынского. Если я правильно помню, что пишет Алексеев, изначально было усвоено английское слово steamboat — «стимбот», прямое заимствование. Потом в разных европейских языках, а оттуда и в русском появилось слово «пироскаф», отсылая к греческой этимологии. «Пир» — огонь, «скафос» — судно. Оно употреблялось в 1820–30-е годы для обозначения парохода. Примеры этого употребления есть у Пушкина: например, в отрывке 1830 года «Участь моя решена. Я женюсь…». Герой этого отрывка рассуждает о том, что с ним будет, если ему откажут:

Если мне откажут, думал я, поеду в чужие краи, — и уже воображал себя на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы. Пироскаф тронулся — морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег…

Кстати, тут замечательно, что сама ситуация отплытия, которую мы видим и в тексте Баратынского, тоже есть у Пушкина. Это, можно сказать, такой устойчивый образ, или то, что филологи называют «топос».

Именно о топосах, общих местах морских описаний я думал в связи с «Пироскафом». Я пробовал сравнить его с другими хрестоматийными текстами русских поэтов о море. Это элегия Жуковского «Безмолвное море, лазурное море...», это «К морю» Пушкина, это «Парус» Лермонтова, с которым, насколько я помню, у Баратынского никаких особых отношений не сложилось, хотя они были знакомы… 

Да. «Что-то не радушное, московское», — писал Баратынский жене, встретив Лермонтова в Петербурге в 1840 году.

При этом в этих стихах мы встречаем какую-то общую топику. Мы всегда встречаем слово «лоно» — у Лермонтова его нет, потому что стихотворение очень короткое, — но это ощущение некоей глубины, некоего «лона морских вод», перед которым человек встаёт в противоборстве или же в смирении, есть практически везде. Всегда есть парус, который противоборствует с пучиной, есть ощущение тревоги, которое есть во многих стихах о море — и здесь у Баратынского оно тоже появляется. И есть этот, как Пушкин писал, «скучный неподвижный брег», от которого мы наконец уплыли, и мы наедине со стихией. То есть можно сказать, что «Пироскаф» — это такое характерное стихотворение о море, или Баратынский что-то своё в море привнёс?

Мы уже много всего вспомнили, что приходит в голову, когда мы говорим о воплощении морской стихии, в том, что часто называют русской романтической поэзией. Тут можно вспомнить и более близкое  «Погасло дневное светило...» Пушкина, когда поэт находится ровно в этой же ситуации отплытия. 

У Пушкина в «Осени» «Куда ж нам плыть?». Все они хотели куда-то плыть.

Да, конечно. И здесь, мне кажется, важно, что этот текст не замыкается в русской поэтической традиции, хорошо нам знакомой. Баратынский по «Пироскафу» расставил разные «сигналы»-приметы, отсылающие прежде всего к античной традиции этих поэтических мореплаваний. Здесь у нас и Фетида В греческой мифологии — одна из морских нимф или одна из нереид, дочерей морского бога Нерея. Мать Ахилла. ⁠ , которая высовывается из моря, извлекая для поэта этот «жребий благой». 

И «влажный бог», — видимо, Посейдон, или Нептун.

Да. И с другой стороны, в этом образе отплывающего странника, который много вынес и «много земель оставил за собою», можно увидеть отсылки к знаменитым античным мужам — Одиссею и Энею. В неопубликованном комментарии к этим текстам, подготовленном Наталией Николаевной Мазур Наталия Николаевна Мазур — филолог, исследовательница визуальной культуры, специалист по творчеству Евгения Баратынского. Профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге, преподавала также в РГГУ, университете Ка’ Фоскари (Венеция) и других университетах Италии. ⁠ , отмечается эта интересная, как мне кажется, параллель между тем, что мы видим у Баратынского, и этими античными героями.

Эней, наверное, ещё больше подходит, потому что уж он-то точно много решил «мятежных вопросов». Но если мы отвлекаемся от мифологии, от античных параллелей и видим, что стихотворение буквально написано в Средиземном море, сразу возникает вопрос: а куда, собственно, Баратынский плыл, почему он оказался на этом «пироскафе»?

«Пироскаф» — удивительный текст, в том смысле, что мы про него знаем очень многое, то, что называется историей создания, хотя вообще у Баратынского с этим исключительно плохо. Мы редко знаем точные датировки, осталось очень мало автографов, поэтому восстановление биографических претекстов — дело сложное. А здесь мы много всего знаем. Ещё в 1843 году, осенью, Баратынский с женой и старшими детьми отправился в большое путешествие по Европе. Это для него был первый выезд за границу — чего ни Пушкин, ни Лермонтов не осуществили. А Баратынский смог посетить многие европейские страны. Это был такой серьёзный…

Гран-тур Так называлось традиционное у молодых европейских (особенно английских) дворян образовательное путешествие по континентальной Европе: обычно в маршрут входила поездка по Франции, Швейцарии, Италии. Гран-тур был чем-то вроде инициации, отмечал вступление во взрослую жизнь. ⁠ ?

В какой-то степени — да. В Англию, правда, он не ездил. Они проехали через Германию, Бельгию, потом зимовали в Париже — тоже интересный эпизод жизни Баратынского. Потом они планировали проехать из Франции на пароходе — «пироскафе», — переправиться в Италию и дальше сухим путём вернуться в Петербург. Собственно, Баратынский, уезжая в путешествие, был исполнен больших надежд на новую жизнь. Он уезжал с тем, чтобы набраться новых впечатлений, — в письмах к друзьям из этого путешествия писал, что у него много всего запасено, надумано. По воспоминаниям его приятеля Плетнёва, он хотел участвовать в издании журнала, вернуться в активную литературную жизнь, из которой он выпал в начале 1840-х годов.

Уехал фактически на длинные каникулы?

Да. Такой большой культурный отдых. Плюс культурное знакомство с разными людьми в Париже. В круге его общения были Нодье Жан Шарль Эммануэль Нодье (1780–1844) — французский писатель. Служил библиотекарем. Известность ему принёс разбойничий роман «Жан Сбогар». Был участником объединения французских романтиков «Сенакль». Писал фантастические и сатирические повести. Нодье профессионально занимался энтомологией, выступил автором нескольких научных трудов. ⁠ , Ламартин Альфонс де Ламартин (1790–1869) — французский поэт-романтик, политик, историк. Один из самых популярных европейских поэтов 1820–40-х годов. Член Французской академии. В политике имел репутацию консерватора, но сыграл важную роль в революции 1848 года и провозглашении республики во Франции. Автор «Истории жирондистов». ⁠ , с Гизо Франсуа Пьер Гийом Гизо (1787–1874) — французский политик, историк, переводчик. Министр иностранных дел Франции в 1840–1847 годах, в 1847 году — премьер-министр; правление кабинета Гизо вызывало недовольство и стало одной из основных причин французской революции 1848 года. После революции некоторое время жил в Англии, писал сочинения по английской истории, переводил Шекспира, по возвращении во Францию занимался наукой. Член Французской академии. ⁠ он надеялся познакомиться.

Мериме Проспер Мериме (1803–1847) — французский писатель, драматург, историк, археолог. Член Французской академии. Составлял каталог исторических памятников Франции. Был поклонником и пропагандистом русской литературы. Среди самых известных новелл Мериме — «Маттео Фальконе» и «Кармен». Автор книги-мистификации «Гусли, или Сборник иллирийских песен, записанных в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине», на основе которой Пушкин создал цикл «Песни западных славян». ⁠ , по-моему, с ним тоже познакомился? 

Да. Благодаря Александру Ивановичу Тургеневу Александр Иванович Тургенев (1784–1845) — историк, чиновник. Служил в Московском архиве Коллегии иностранных дел, Министерстве юстиции и в Министерстве духовных дел и народного просвещения. Собирал сведения о древней истории России и эпохе Петра I в зарубежных архивах. Тургенев входил в кружок арзамасцев, близко дружил с Василием Жуковским. Именно Тургенев отвёз тело Пушкина из Петербурга в родовую усыпальницу Святогорского монастыря, расположенного в Псковской области. ⁠ , замечательному его знакомому и знакомому многих русских и французских писателей, Баратынский вошёл в Париже в этот круг. Сначала был впечатлён, потом устал и разочаровался и с удовольствием отправился на юг Франции, а затем — в Италию. Собственно, «Пироскаф» фиксирует этот морской путь. Они приехали в Марсель и оттуда отправились на этом пароходе в Неаполь.

Что это за пароход?

Замечательный петербургский учитель литературы Елена Николаевна Грачёва, одна из создателей фонда АdVita, в прошлом году проводила со своими коллегами и учениками  «медленные чтения», в том числе читала и «Пироскаф». И она попыталась найти по объявлениям во французских газетах, что это были за пироскафы. Действительно, сохранились расписания этих пароходов, и с некоторой уверенностью можно установить, что это был за тип судна и, может быть, если привлечь более широкие материалы, узнать точно, как он выглядел, найти фотографию — это тоже вполне могло быть запечатлено. Баратынский прежде, конечно, море видел — когда он служил в Финляндии, например. У него есть тексты, где он море упоминает. Но такое большое путешествие, кажется, он осуществлял впервые и действительно испытал по этому поводу сильные чувства, о которых сообщал с удовольствием своим постоянным корреспондентам — это Николай Васильевич Путята Николай Васильевич Путята (1802–1877) — статский советник, мемуарист. Возможно, входил в одно из тайных обществ декабристов, оставил воспоминания о казни декабристов. Участник Русско-турецкой войны 1828–1829 годов. Был ближайшим другом и свояком Евгения Баратынского. Входил в литературный кружок поэта и переводчика Семёна Раича, знал Пушкина, Жуковского, Вяземского. ⁠ и его жена Софья Львовна. У жены Баратынского, Настасьи Львовны Энгельгардт, была сестра Софья, которая вышла замуж за одного из ближайших приятелей Баратынского по ещё финским временам, Николая Васильевича Путяту, замечательного человека, оставившего интересные воспоминания и много всего сделавшего для сохранения Муранова, совладельцами которого они были вместе благодаря своим женам. Баратынский переписывался с Путятами довольно активно, и они сохранили его письма, что важно. И вот что Баратынский им писал уже из Неаполя:

Наше трёхдневное мореплавание останется мне одним из моих приятнейших воспоминаний. Морская болезнь меня миновала. В досуге здоровья я не сходил с палубы, глядел днём и ночью на волны. Не было бури, но как это называли наши французские матросы: très gros temps <крепкая погода>, следственно, живость без опасности. В нашем отделении было нестраждущих один очень любезный англичанин, двое или трое незначущих лиц, неаполитанский maestro музыки, Николинька <младший сын> и я. Мы коротали время с непринуждённостью военного товарищества. На море страх чего-то грозного, хотя не вседневного, взаимные страдания или их присутствие на минуту связывают людей, как будто бы не было не только московского, но и парижского света. На корабле, ночью, я написал несколько стихов, которые, немного переправив, вам пришлю, а вас попрошу передать Плетнёву для его журнала.

Замечательно, каким образом это прозаическое описание претворяется в стихи. «Морская болезнь меня миновала», а в стихах мы читаем «Кротко щадит меня немочь морская», то есть всё в этом стихотворении немного приподнято, инверсия такая — «немочь морская» вместо «морская немочь». И вся эта славянская лексика — и «длани», и «емлет»…

Церковнославянская.

Да. И упоминание греческих божеств — всё говорит о какой-то невероятной приподнятости, которую он передал сначала в письме, а потом смог в этой оде или элегии, в этом стихотворении передать. Стихотворение это мне кажется, может быть, самым счастливым в русской поэзии. Но тут мы не можем умолчать о том, что случилось после того, как он его написал.

По приезде в Неаполь — они приехали туда, по всей видимости, в начале мая — Баратынский тоже пишет в Россию чрезвычайно вдохновлённые письма. Большой любовью к Италии и итальянским впечатлениям исполнено второе стихотворение, которое было послано в «Современник» и там напечатано, — «Дядьке итальянцу», обращённое его воспитателю, давно покойному, Джьячинто Боргезе…

Он его в первой же строчке и называет — «Жьячинто, дядька мой». Этот «дядька» и привил ему любовь к Италии. 

Считается так. И вот Баратынский там оказывается. Он наслаждается всем: «Мы ведём в Неаполе самую сладкую жизнь». В его письмах, как и в «Пироскафе», опять возникает образ Элизия. 

Но они оказываются в Неаполе, в месте с не самым хорошим климатом, в довольно жаркое время, в мае — июне. И здоровье самого Баратынского и его жены начинает портиться. С Настасьей Львовной случается какой-то припадок, Баратынский страшно волнуется, вызывают врача. Как вспоминала сама Настасья Львовна и это пересказывали потом в семье: вызывали доктора к ней, а пришлось помогать самому Баратынскому, но безрезультатно. Он внезапно, по всей видимости от инсульта, умер утром 29 июня, в День апостолов Петра и Павла. По новому стилю это сейчас 12 июля. Это было абсолютно внезапно, никто этого не ожидал, смерть Баратынского была чудовищным потрясением для жены и детей. Сохранились её письма, выдающие, с одной стороны, её глубочайшее потрясение от его смерти — и, с другой, невероятную собранность, что ли, самоотрешённость в заботе о детях, которые остались без отца, и в заботах о том, чтобы потом перевезти тело Баратынского в Петербург. Это удалось сделать только через год после его смерти.

Получается, что Баратынский, не предчувствуя смерти, написал самое счастливое стихотворение о том, как он наконец увидит тот Элизий, к которому он всю жизнь стремился. И в итоге слово «Элизий» оказалось пророческим совсем в другом смысле. Элизий — загробное царство, царство теней. И многие, кто писал о «Пироскафе», в связи с этим считают, что в этом стихотворении мы можем увидеть некое предчувствие кончины. Так ли это?

Действительно, если погружаться в биографический контекст, очень сложно абстрагироваться от того, что поэзия может быть предчувствием.

Хотя он пишет о своём «здравии», просто как нарочно.

Конечно! Но, как мне кажется, интерпретация стихотворения как трагического предчувствия — скорее такое наше «вчитывание» постфактум. Но из тех образов, которые могут быть прочитаны так двояко, как в том числе предвидение беды, — это корабль, такое «пограничное» место.

Как из фольклора мы знаем, что стоит нам вступить в другую стихию, мы оказываемся как бы в потустороннем мире.

Конечно. Или строки: «Вижу Фетиду: мне жребий благой / Емлет она из лазоревой урны…» Здесь «урна» — это атрибут морского божества, который мы знаем по живописным изображениям, по скульптурам — Нептуна или нимф, морских или речных. Они изображаются с этой самой урной. Но, с другой стороны, мы хорошо знаем, что урна — это часть надгробной символики. И это вынимание жребия из урны может быть связано и с греческими мифами о парках: «Парка, жребию внимая, / Дни мои уж отвила», — как писал Жуковский в балладе «Ахилл». Может быть, иногда в этом образе урны видят такую двойственность.

У нас восприятие слова «урна» искажено дальнейшим употреблением именно в роли хранилища праха, да и мусора. Мы сейчас его воспринимаем совсем не так, как его воспринимал Баратынский.

Да. И с другой стороны, образ Элизия, конечно, прежде всего загробное царство, которое он видит, может быть, этим поэтическим зрением.

Может, это и был благой жребий в каком-то смысле. Но надо сказать, что Баратынский, стремившийся к Италии, написал ещё одно стихотворение об Италии, этим же размером, что и «Пироскаф». Стихотворение такое:

Небо Италии, небо Торквата,
Прах поэтический древнего Рима,
Родина неги, славой богата,
Будешь ли некогда мною ты зрима?
Рвётся душа, нетерпеньем объята,
К гордым остаткам падшего Рима!
Снятся мне долы, леса благовонны,
Снятся упадших чертогов колонны!

Получается, он не доехал туда, куда стремился?

Нет.

И этот торжественный дактилический размер, где очень удобно оказалось уместить Торквато Тассо, великого итальянского поэта, и реалии Римского форума. Тут немного другая система рифмовки, но всё равно мы ощущаем тоже приподнятое настроение. При этом, когда мы про этот размер думаем, что мы в первую очередь вспоминаем? Наверное, «Снигирь» Державина — «Что ты заводишь песню военну, / Флейте подобно, милый снигирь?». «Флейте подобно» — а у Баратынского «чайке подобно», такая внезапная, может быть, реминисценция. Я прочитал статью Марии Гельфонд об этом размере. У неё приводится несколько других примеров дактиля, как говорят стиховеды, «с усечениями в середине строки».

Этот размер — четырёхстопный дактиль с усечениями.
 

Усечения — это отсутствие одного из слогов этого дактиля в середине строки. Получается, такая синкопическая сбивка, как в музыке.

И таких строк в «Пироскафе» пять. «Вот над кормою встал капитан». Или «Парус надулся — берег исчез», а надо бы «Парус надулся и берег исчез». Или как-то так.

Ну вот он почему-то выбирает такой перескок. И в стихотворении «Небо Италии» тоже есть такие строки с усечением, а «Снигирь» весь на них построен. И если мы смотрим на тексты, которые написаны этим размером, — по крайней мере Мария Гельфонд делает выводы о том, что они все так или иначе связаны с противоборством с роком или стихией. Рок покорял Суворов, на чью смерть написана ода Державина. Баллада Жуковского «Суд Божий над епископом» показывает, как неправедного епископа, укрывавшего зерно, губит Божья длань в лице мышей, которые просто съедают в конце его и растаскивают по кусочкам. И в поэзии третьестепенных поэтов мы обнаруживаем что-то очень близкое к «Пироскафу». Например, у поэта Алексея Тимофеева Алексей Васильевич Тимофеев (1812–1883) — поэт, прозаик, драматург. Как протеже прозаика и критика Осипа Сенковского сотрудничал в «Библиотеке для чтения». Прекратил печататься в 1840-е, поступил на государственную службу, но продолжал сочинять стихи; в 1876 году опубликовал обширную историческую поэму «Микула Селянинович, представитель земли». ⁠ , которого Барон Брамбеус то ли в шутку, то ли всерьёз называл «достойным наследником Пушкина», есть стихотворение «Челнок», которое начинается так: «Чёрные тучи, взвившись горами, / Рвутся, грохочут, тонут в огне. / Бурные волны стелются, скачут, / Гром, непогода, буря, гроза». Это белый стих, без рифмы. Но описание непогоды в море действительно очень похоже. Получается, это было какое-то общее ритмическое место — или всё-таки Баратынский выбрал то, что легло ему на душу в этот момент?

Тут такой вечный спор о том, что стиховеды называют семантическим ореолом метра Предложенный Михаилом Гаспаровым термин, обозначающий свойство тех или иных стихотворных метров русской поэзии связываться с определёнными темами и мотивами (и наоборот: те или иные темы и мотивы тяготеют к определённым метрам). Гипотезы о связи метра и смысла высказывал ещё Ломоносов; новаторские работы в этой области принадлежат филологу Кириллу Тарановскому. Вероятно, самый известный пример семантического ореола метра в русской поэзии — связь пятистопного хорея с мотивом пути, дороги. ⁠ , то есть тематической привязкой стихотворного размера. Тут, помимо статьи Марии Гельфонд, важно, мне кажется, сослаться ещё на одно исследование семантики этого размера. Про предшественников Баратынского в использовании этого четырёхстопного дактиля с усечениями написала подробную статью Марина Акимова, которая занималась таким русским поэтом, как Павел Катенин Павел Александрович Катенин (1792–1853) — поэт, критик, переводчик. Служил в Министерстве народного просвещения, участвовал в Отечественной войне 1812 года и Заграничном походе 1813–1814 годов. После войны был членом декабристского тайного общества «Союз спасения». В 1822 году за публичную критику актрисы во время театрального спектакля по личному распоряжению императора был выслан из Петербурга на три года. Писал романтические баллады, автор трагедии «Андромаха», поставленной в 1827 году. ⁠ .

Про которого мы помним только анекдот, что Василий Львович Пушкин, дядя Пушкина, умирая, последние слова произнёс: «Как скучны статьи Катенина…» И Пушкин с восторгом говорил: «Вот что значит умереть на щите, как честный воин!»

Да. Хотя сам Пушкин Катенина ценил и пришёл к нему: «Побей, но выучи!»

А он не только эти «скучные статьи» писал.

Совсем нет! Катенин писал много всего весёлого, замечательные баллады «Леший» и «Убийца», которые он считал лучше баллад Жуковского. Кроме того, Катенин написал замечательное стихотворение «Грусть на корабле», которое написано тем же самым четырёхстопным дактилем с усечениями:

Ветр нам противен, и якорь тяжелый
Ко дну морскому корабль приковал.
Грустно мне, грустно, тоскую день целый;
Знать, невесёлый денёк мне настал.

<...>

С жизненной бурей борюсь я три года,
Три года милых не видел в глаза.
Рано с утра поднялась непогода:
Смолкни хоть к полдню, лихая гроза!

Что ж? может, счастливей буду, чем прежде,
С матерью свидясь, обнявши друзей.
Полно же, сердце, вернися к надежде;
Чур, ретивое, себя не убей.

Но совершенно же невозможно сравнить, стихи кажутся совершенно «колченогими» по сравнению с музыкой Баратынского. По крайней мере, мне кажется, что это такой застопорившийся ход «колёс огромной машины», а не как у Баратынского — полным ходом идёт пироскаф.

Я бы не обижала так Павла Александровича! Важно, что и Катенин, хотя он поэт совсем другого типа (в 1820-е годы, когда они оба присутствовали на литературной арене, Катенин — архаист, Баратынский скорее поэт, принадлежащий к школе гармонической точности), и Тимофеев — поэт совсем другого поколения, — но они используют один и тот же размер для разговора о похожем.

Может, действительно ритм колёс, потому что, как мы помним, пароходы были с колёсами, загребающими воду. Это было такое весельное колесо, которое и двигало этот пароход вперёд. Может, это как-то напомнило Баратынскому этот ритм? И не исключено, что в его памяти сохранялись все эти стихи. В том числе у Катенина мы видим тоже «жизненные бури», а у Баратынского — «много мятежных решил я вопросов». А какие, собственно, «мятежные вопросы» он решил, когда оказался в Марселе?

Тут тоже биографическое прочтение «мятежных вопросов», наверное, не очень работает, потому что эта строфа, четвёртая по ходу, переключает нас из «описательного» в метафорический план. Замечательно, как Баратынский это делает, он подробно в начале описывает приготовление, как всё устроено: «Вот над кормою стал капитан. / Визгнул свисток его…»

Но всё-таки «наш корабль», какое-то первое лицо с самого начала присутствует. Не бесплотный дух над этим кораблём витает.

Да, но тут он описывает, что он видит вокруг. А дальше, когда он оказывается в море, — это ужасно здорово, как это всё совпадает, — движение в море и движение, я бы сказала, «вглубь себя». Когда он констатирует: «С брегом набрежное скрылось, ушло!» — и дальше переходит к разговору о том, что с ним случилось. И здесь, возвращаясь к разговору о топосах, он подключает к морской теме старинное античное и подкреплённое библейской традицией сравнение моря с «морем житейским».

Ну да, классическое сравнение — существование некоего житейского моря, в котором мы тонем или выплываем.

И сам путь — путь человека — как путь корабля… И эти «мятежные вопросы», и радости, и беды, о которых он вспоминает, — это, как мне кажется, такая рефлексия вообще над жизненным опытом человека.

Это в каком-то смысле аллегорическое стихотворение? Это не только про него, стоящего в этот момент на корабле, но и про человека, преодолевающего стихию вообще?

Да, конечно. И вообще про человека, который сумел сдвинуться, оставить «неподвижный брег», сумевшего пойти дальше, преодолеть все сложности, которые с ним произошли до того.

У Пушкина «Давно, усталый раб, замыслил я побег» — а Баратынский этот побег осуществил.

Да. Пушкин останавливается: «Куда ж нам плыть?» А здесь Баратынский плывёт и как будто смотрит назад, на свой довольно непростой жизненный путь. Тут тоже, если пытаться смотреть в биографию, то здесь он может вспоминать и сложности, которые он испытал в жизни в связи с тем, что ему очень долго пришлось служить солдатом, чтобы восстановить дворянское достоинство, суметь получить первый офицерский чин, после проступка, совершённого им в совсем юном возрасте.

Для тех, кто не знает: будучи в Пажеском корпусе, имея перед собой достаточно блистательную карьеру, юный Баратынский вместе с товарищами совершил из шалости кражу, украл табакерку.

Да, табакерку с деньгами. Но им не нужны были деньги, потому что они привыкли, что мальчик, которого с ними на тот момент не было, сам утаскивал эти деньги у отца. А тут он уехал на каникулы, и они решили…

Сами «приложиться» к табакерке и, видимо, были пойманы. 

Да, именно так. С ужасным скандалом.

Его исключили из Корпуса, он не мог служить нигде, кроме как солдатом. Это на него наложило ужасный отпечаток. Может быть, это один из тех «мятежных вопросов», которые его всю жизнь не оставляли. 

Много ещё можно было бы сказать. Есть замечательная теория Александра Кушнера о том, что «Пироскаф» — это такой ответ Виссариону Белинскому, упрекнувшему некогда Баратынского в неприятии прогресса, а тут Баратынский как бы говорит, что «я сел на новейший корабль и плыву, а ты, Белинский, этого не делаешь!», но это мы уже оставим за скобками. Мне кажется, что это одно из тех стихотворений, которое, помимо всех трактовок, возбуждает всегда невероятный ответ, когда ты его читаешь глазами или слышишь. Лидия Чуковская вспоминала об этом, когда их отец, Корней Чуковский, читал им «Пироскаф», они не понимали ни одного слова. Какая-то Фетида, какой-то странный глагол «емлет», но восторг, ощущение от того, что человек сейчас увидит то, что он так давно мечтал увидеть, передавался абсолютно, на сто процентов. Этим меня «Пироскаф» завораживает до сих пор. Алина, спасибо большое, мне кажется, мы очень многое поняли.

Я очень рада, что меня позвали поговорить про этот текст. Про него очень многие писали, и писали хорошо. Сразу извиняемся перед теми, кого мы не упомянули в нашем разговоре. Но у всех, кто занимается Баратынским, есть свой «Пироскаф», и мне было очень приятно, что я смогла про «свой» чуть-чуть поговорить и вспомнить этот текст.