Спустя век после Русской революции в посвящённых ей трудах выработались как взаимоисключающие, так и взаимодополняющие подходы. Одни историки реконструируют ход событий вплоть до мельчайших подробностей, другие делают установку не на описание, а на понимание революции. Одни ищут закономерности и логику в революции как историческом процессе — другие подчёркивают её принципиально стихийный, непостижимый характер. Между этими подходами множество промежуточных степеней — но эти рамки позволяют нам сформулировать критерии для обзора поистине бесконечной литературы о Русской революции. О вышедших в XXI веке десяти книгах (пяти российских и пяти иностранных), которые во многом меняют наши взгляды на революцию или предлагают новую концепцию, и рассказывает этот список.

К 100-летней годовщине революции 1917 года было издано немало непосредственных источников — современный читатель может составить собственное впечатление об одном из ключевых событий мировой истории. Одно из самых интересных переизданий — полная версия «Дневника москвича» Никиты Окунева, управляющего московским отделением пароходства «Самолёт». Со скрупулёзностью, свойственной его профессии, пятидесятилетний человек отмечает все мало-мальски важные события за день, пересказывая новости и слухи, цитируя отрывки из газет, соглашаясь или споря с неведомыми нам знакомыми. Кроме того, Окунев описывает множество мелких бытовых подробностей: от несколотого льда перед подъездом до роста цен и разных способов добывания еды. Впрочем, не боится он и исторических обобщений: «Газеты наполнены «юбилейными» статьями. Изо всех них один вывод: русская революция, как пушкинская старуха, требовавшая от золотой рыбки то новое корыто, то избы, то боярских хором, то царских палат, а потом оставшаяся при старом разбитом корыте». Постепенно проблема выживания выходит на первый план, однако Окуневу удаётся не впасть в отчаяние — в том числе и благодаря своему дневнику. Революция побеждает тогда, когда захватывает быт простого московского чиновника. В 1970-е неизвестный, перепечатывавший «Дневник москвича» для самиздата, снабдил его предисловием, где описывал свои впечатления: «В быту — каждый становится вором, из-за невозможности нормальным путём достать необходимое для жизни. «Раньше каждый что-то сторожил — своё ли, чужое», — пишет Окунёв. Теперь же украсть колено для печной трубы, газету со стены, доску от забора для топки — становится человеческим долгом перед семьёй…»

Выдающийся американский историк Ричард Пайпс писал: «Возможно, был какой-то смысл в том, что мы начали изучать Советский Союз как нашего самого опасного противника. Мы должны были исследовать советскую историю, чтобы не повторить этого опыта у себя дома. Это придавало нашим исследованиям вовлечённость и страстность, которые уводили от сухой академичности, и от авторов требовалось, чтобы их работа была выполнена на высочайшем уровне...» Одной из ключевых научных работ о революции в XXI веке стал англо-американский «Критический словарь русской революции» (издан по-английски в 1997 году, для русского издания были написаны ещё две статьи, а старые исправлены и дополнены). Этот фундаментальный труд не только отражает самые современные научные подходы к изучению революции, но и объединяет под одной обложкой работы более 50 учёных из разных университетов и других академических инстанций. Эта книга написана в крайне редком для российской науки жанре исторического путеводителя (companion) и детально разрабатывает отдельные сюжеты революции: последовательность событий, роль отдельных исторических деятелей, историю ведомств и учреждений, национальные движения.

Историки особенно ценят обобщающие работы, которые могут предложить новый взгляд — или уточнить устоявшееся представление. В основе книги Марка Стейнберга — осмысление революции как трагедии. Учёный создаёт впечатляющее мозаичное полотно, обильно цитируя источники, в том числе взятые из составленной им антологии «Голоса революции», и воздерживается от однозначных оценок, так как считает революцию слишком сложным процессом для сколько-нибудь прямолинейного её толкования. Трагична же она из-за несбывшихся надежд. В полифонии этой книги есть место и хорошо известным мемуарам исторических деятелей, и с трудом сохранившимся (как правило, дошедшим до нас при чьём-то посредничестве) свидетельствам рабочих и крестьян — главных действующих лиц революции. Крайне удачным кажется и обращение Стейнберга к литературе и искусству: он цитирует множество художественных произведений, созданных во время революции или вскоре после неё. Такой подход делает книгу необычной вдвойне — несмотря на свою научность, она кажется написанной «по горячим следам» и прекрасно читается. В целом автор придерживается взгляда, по которому революция (а вслед за ней и вся советская история) шла «от хорошего к плохому», но с важным исключением: он пишет об «искажении» революционного пути, выразившемся в красном терроре.

Как и Стейнберг, Шейла Фицпатрик рассматривает русскую революцию как трагедию — но находит уже в ней истоки тоталитаризма. Таким образом, она фактически отказывает революции в праве считаться демократической альтернативой. Трагизм здесь как раз в том, к чему приведёт в конечном итоге безжалостный революционный процесс, растянувшийся в хронологических границах 1905–1924 годов. В отличие от Стейнберга, для Фицпатрик события этих лет обусловлены не только экономическими или политическими причинами: она видит в революции разворачивающуюся всё глубже и шире борьбу за власть, которая и приводит к диктатуре и террору. Исследования Стейнберга и Фицпатрик крайне ценны ещё и потому, что возвращают российскую революцию в контекст революционных теорий. Но если взгляд Стейнберга, пусть с оговорками, можно назвать оптимистичным, то Фицпатрик подчёркивает взаимосвязь революционного насилия с практиками тоталитаризма.
 

Без сомнения, главная книга, посвящённая революционному насилию, написана российским историком Владимиром Булдаковым. Первое издание «Красной смуты» вышло в свет ещё в 1997 году, но переиздание 2010 года отличают гораздо больший масштаб и дополнения: книга выросла в объёме в несколько раз. Булдаков одним из первых российских историков обратился для понимания революции к западной методологии (в частности, к идеям Мишеля Фуко) и вместе с тем проделал огромную работу в архивах, в том числе и провинциальных. В итоге нарисованная им картина поражает своей убедительностью. В концепции Булдакова революционное насилие первоначально было только средством «углубить и расширить» революцию, однако новая власть не смогла пользоваться им с достаточной осторожностью. Как только насильственные методы были санкционированы, на это откликнулись «народные массы» — в результате именно насилие стало ключевой характеристикой революции. Булдаков прослеживает его проявления на всех уровнях государства и общества: от маргинальных групп люмпен-пролетариата снизу до организаторов красного террора сверху. Исследование Булдакова отчасти снимает долю ответственности за революционное насилие с советского правительства, которое — и в этом была его главная вина — открыло ящик Пандоры, а впоследствии не смогло взять под контроль вырвавшиеся на свободу хтонические силы. Вывод учёного: если бы в самом народе не было предустановки к стихийному насилию, он не отозвался бы с такой жуткой готовностью на призывы советской власти.
 

Особое место в историографии русской революции занимают работы выдающегося американского историка Александра Рабиновича. Последняя из них на сегодняшний день — «Большевики у власти». Рабинович, представитель школы новой социальной истории, уделяет существенное внимание той идеологии, которая позволила большевикам совершить революцию. С его точки зрения, утопичность и высокие цели как нельзя лучше отвечали характеру русского народа. Вместе с тем результаты февраля 1917 года казались недостаточными — и это позволило большевикам использовать тезис о переходе буржуазно-демократической революции в социалистическую. Рабинович делает необычный вывод о том, что большевики всё-таки пользовались мощной социальной поддержкой. Кроме того, он рассказывает, как передавалась информация и какие существовали каналы «трансфера идей» накануне октябрьского переворота. Закономерным Рабинович считает и переход к диктатуре большевиков. Столкнувшись с новыми и всё более опасными вызовами, новая власть оказалась не способна с ними справиться и отвечала на них красным террором, первоначально всё-таки чуждым идеям «народной демократии» и Советов.

Борис Колоницкий исследует крайне важную проблему политической истории русской революции. Хотя сильных революционных деятелей было немало, со временем всех их вытеснил образ Ленина, вождя победившей партии. Колоницкий убедительно показывает, что ему предшествовал целый ряд других вождей, и в первую очередь Александр Керенский, который тщательно работал над своим имиджем — так что Ленину было с кого брать пример. Историк реконструирует атмосферу вокруг образа вождя — от слухов и массовых представлений до размышлений Керенского о самом себе. Генералы как вожди армии отошли в сторону (главным из них был Корнилов), и Керенский попытался совместить в своём образе черты гражданского и военного лидера, главного защитника революционных завоеваний. Как известно, ему это не удалось — в том числе и потому, что такое совмещение полномочий воспринималось современниками как шаг на пути к диктатуре. Ленин учёл это и, чтобы избежать ошибок Керенского, представлял себя только как вождя рабочих. Не будет преувеличением сказать, что созданный во время революции культ вождя — причём как в левом, так и в правом его изводах — сделал возможным и приход к власти Сталина.

Эта книга написана в не совсем привычном для российского читателя жанре альтернативной истории «а что, если бы...». Среди участников сборника — такие прославленные историки-русисты, как Ричард Пайпс и Орландо Файджес. «Историческая неизбежность?» не только предлагает свежий взгляд, но и создаёт впечатление о революции как об одной огромной точке бифуркации, когда любое действие (или, наоборот, бездействие) может привести к непредсказуемым последствиям. Авторы напоминают, что ход революции — а вслед за ней и всей мировой истории — мог измениться не только в феврале, июле, августе или октябре 1917 года, но и на каждом повороте Гражданской войны. Таким образом, оказываются уравнены в исторических правах и выступление генерала Корнилова, и октябрьский переворот, и даже приход к власти адмирала Колчака год спустя. Главный вывод этой книги прост: революция слишком сложный процесс, чтобы её можно было описать и понять каким-либо одним способом, и даже сто лет спустя мы не всегда знаем, какие события имели решающее значение.

Самая документированная на данный момент ленинская биография осталась в тени «Пантократора солнечных пылинок» Льва Данилкина. Между тем это, по сути, единственная научная биография Ленина, вышедшая к столетию революции. Интересно в ней многое: и подробнейший рассказ о детских и юношеских годах Владимира Ульянова, освобождающий от многих мифов, и уже давно не предпринимавшаяся попытка реконструкции его политических взглядов и теории, и стремление понять кризис и переоценку ценностей «позднего» Ленина. Вот, пожалуй, главное, что отличает биографию Логинова от множества других: автор не пытается отыскать логику там, где её не было, и представить своего героя (к которому относится по крайней мере с уважением) совсем уж лишённым противоречий человеком, который всегда знал, чего хотел. В каком-то смысле Логинов возвращает Ленина истории, борясь с известным мнением о том, что глава советского государства не столько направлял события, сколько следовал им. По мнению историка, масштаб Ленина-политика был таков, что он действительно своей волей изменил ход истории, воплощая в жизнь утопию доступными средствами (к которым в этом контексте относится и террор). Таким образом, именно Ленин несёт личную ответственность за трагедию революции 1917 года, красный террор и Гражданскую войну. Кроме того, Логинов уточняет распространённые представления об утопизме Ленина: его политическая позиция была вполне прагматической. Ленин сумел удержаться у власти и вместе с тем дать жизнь мечте о бесклассовом обществе и социальной справедливости, до сих пор популярной не только у левых.

Жизнеописание (иначе эту книгу более чем в тысячу страниц трудно назвать) Александра Шляпникова, первого наркома труда РСФСР, репрессированного в 1937 году, написала его дочь. Документы она начала собирать ещё в 1950-е годы, а книга вышла в свет только в 2016-м. Это крайне редкий в наше время портрет «профессионального революционера», чей жизненный путь прослежен по всем доступным источникам. Думается, что через такие книги — тем паче написанные родственниками — в историю возвращается живой человек со всеми его противоречиями. Автор убедительно показывает на примере Шляпникова, что политическая мысль большевиков в 1910-е годы вращалась не только вокруг фигуры Ленина, что многие из них думали самостоятельно и нащупывали собственные пути к построению социализма. Уже одна эта биография демонстрирует невероятную сложность истории идей, которые в конечном итоге легли в основание русской революции. Установленный же до 1917 года культ Ленина в партии предопределил и диктаторские методы руководства.