Григорий Конский, выпускник Театра-студии Юрия Завадского Юрий Александрович Завадский (1894–1977) — театральный режиссёр, педагог. Основатель и главный режиссёр собственной студии (1924–1936), среди учеников которой были Вера Марецкая, Ростистав Плятт, Павел Массальский. Главный режиссёр Театра Красной армии (1932–1935) и Театра Моссовета (1940–1977). ⁠ , был зачислен в штат МХАТа в сентябре 1930 года — почти одновременно с Михаилом Булгаковым. Со временем они (несмотря на приличную — 20 лет — разницу в возрасте) подружились. Особенно сблизили их репетиции спектакля «Пиквикский клуб»: Булгаков, в течение, правда, одного только первого сезона, играл роль председателя суда, а Конский начинал с роли свирепого извозчика.

Конский играл и в спектаклях по пьесам Булгакова: «Мёртвые души» (премьера — 28 ноября 1932 года; сначала губернаторского слугу, позднее — прокурора и губернатора), «Дни Турбиных» (был введён в 1933-м на роль Урагана) и «Последние дни» (начинал с роли Кукольника, с 1950-х играл ещё и Салтыкова).

Григорий Конский никогда не входил в число ведущих артистов Художественного театра. Но дело тут, как мне представляется, вовсе не в скромности его таланта, а в поколенческо-временном «непопадании». Конский родился чуть позже знаменитого поколения актёров: Михаила Яншина, Николая Хмелёва, Бориса Добронравова, Марка Прудкина, Ивана Кудрявцева и других, — прославившихся в 1926 году благодаря спектаклю «Дни Турбиных». К моменту его прихода во МХАТ в 1930-м молодые актёры театра уже поделили между собой все основные роли, да и мхатовцы первого призыва — Василий Качалов, Иван Москвин, Леонид Леонидов, Николай Подгорный, Василий Лужский и другие — вовсе не собирались сдавать позиции. Но, помимо этого, актёрская манера Конского была несколько чужда стилистике МХАТа. Он не был актёром строго реалистической школы, его остро гротескная характерность очевидным образом выделялась и была ближе к вахтанговской школе (недаром он был учеником вахтанговца Юрия Завадского). Мастер иронии и острословия, Конский в совершенстве владел средствами сатирического изображения. Он мастерски выявлял индивидуальные особенности персонажа, подчёркивая, а то и утрируя его отдельные черты. Играя людей недалёких, а иногда и попросту глупых, Конский оставался актёром глубоко интеллигентным, мыслящим. Очевидно, в этом секрет его успеха в таких ролях, как Прокурор («Мёртвые души»), Базиль («Безумный день, или Женитьба Фигаро»), Дулебов («Таланты и поклонники»), Звездинцев («Плоды просвещения»).

Новое творческое дыхание Конский обрёл в 1940-е, когда начал работать преподавателем актёрского мастерства в ГИТИСе, в то же время не прекращая свою работу во МХАТе (в дневнике Елены Булгаковой сохранилась любопытная запись от 26 августа 1939 года: «Вечером позвонил и пришёл Гриша К. Хочет уходить из МХАТа, мы отсоветовали ему»). Преподавать Конский не прекращал до самой смерти: среди его учеников — Марк Захаров, Люсьена Овчинникова, Александр Демьяненко, Станислав Садальский, дикторы телевидения Нина Кондратова и Ангелина Вовк. Одним из первых его учеников стал будущий телережиссёр и сценарист Вячеслав Бровкин, продолжавший дружить со своим учителем вплоть до его смерти. В семье Бровкиных и сохраняется архив Григория Конского — фотографии, документы, письма, книги с автографами друзей Конского, предметы быта, живопись, графика. Находится в этом архиве и письмо Булгакова к Конскому, которое мы с любезного разрешения Владимира Бровкина публикуем.

Этот текст — о трёх предметах, представленных на выставке: это два ранее неизвестных автографа Михаила Булгакова, обращённые к Григорию Конскому, и один текст Конского — воспоминания о Булгакове, написанные во второй половине 1960-х.  

К моменту зачисления Григория Конского в актёрский штат МХАТа 39-летний Булгаков, также недавно официально трудоустроенный во МХАТе (на должности режиссёра-ассистента), уже пятый месяц трудился над спектаклем «Мёртвые души». 1930 год оказался переломным в его жизни. Предыдущий, 1929-й, воспринимался Булгаковым как «год катастрофы» — так он впервые обозначил его в повести «Тайному другу», писавшейся летом 1929-го и обращённой к новой возлюбленной и будущей жене Елене Сергеевне Шиловской. «Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР, и беллетристической ни одной строки моей не напечатают. В 1929 году совершилось моё писательское уничтожение», — писал он в Париж брату Николаю 24 августа 1929-го. Но и начало 1930-го не предвещало ничего хорошего. Борясь со своим «писательским уничтожением», Булгаков 28 марта обратился с письмом к правительству СССР. Это было не первое обращение Булгакова в высшие советские инстанции (и далеко не последнее), но единственное, вызвавшее прямую (и совершенно неожиданную для Булгакова) реакцию Сталина.

Звонок Булгакову стал для Сталина одним из первых опытов личного вмешательства в писательскую судьбу: решение отпустить из СССР гонимого Замятина, помета «сволочь» на полях журнала «Красная новь» с рассказом Платонова «Впрок» и тем более знаменитый звонок Пастернаку в дни первого ареста Мандельштама — всё это Сталину и русской литературе ещё предстояло. Разговор, состоявшийся 18 апреля 1930 года, на следующий день после похорон Владимира Маяковского, привёл к счастливому повороту в судьбе Булгакова. Он, после годичного перерыва в своих взаимоотношениях со МХАТом, был принят туда на работу режиссёром-ассистентом.

Впоследствии, в письме другу Павлу Попову от 7 мая 1932 года, Булгаков признавался: 

1) «Мёртвые души» инсценировать нельзя. Примите это за аксиому от человека, который хорошо знает произведение. Мне сообщили, что существуют 160 инсценировок. Быть может, это и неточно, но во всяком случае играть «Мёртвые души» нельзя. 

2) А как же я-то взялся за это?

Я не брался, Павел Сергеевич. Я ни за что не берусь уже давно, так как не распоряжаюсь ни одним моим шагом, а Судьба берёт меня за горло. Как только меня назначили в МХТ, я был введён в качестве режиссёра-ассистента в «М. Д.» (старший режиссёр Сахновский, Телешова и я). Одного взгляда моего в тетрадку с инсценировкой, написанной приглашённым инсценировщиком, достаточно было, чтобы у меня позеленело в глазах. Я понял, что на пороге ещё Театра попал в беду — назначили в несуществующую пьесу. Хорош дебют? Долго тут рассказывать нечего. После долгих мучений выяснилось то, что мне давно известно, а многим, к сожалению, неизвестно: для того, чтобы что-то играть, надо это что-то написать. Коротко говоря, писать пришлось мне».

В мае 1932-го, измученный двухлетней историей борьбы за свою инсценировку, Булгаков уже не верил, что «Мёртвые души» когда-нибудь выйдут на сцене МХАТа. В этом своём прогнозе он ошибся. «Мёртвым душам» суждено было не только выйти, но и стать самым «живучим» мхатовским спектаклем Булгакова: премьера состоялась 28 ноября 1932 года, а продержался спектакль без малого 50 лет, сыгран более 1000 раз и снят с репертуара только 26 мая 1981-го. 

В изначальном списке исполнителей ролей, составленном Булгаковым 21 сентября 1930 года, фамилии Конского нет (впрочем, её и не могло там быть — это был самый первый день работы Конского во МХАТе), но в процессе подготовки спектакля роль свою Конский всё-таки получил, пусть и маленькую и почти бессловесную, — роль губернаторского слуги. Именно на репетициях «Мёртвых душ» произошло личное знакомство Конского со Станиславским, который на одной из репетиций обратился к молодому актёру:

— Как ваша фамилия?

— Конский, Константин Сергеевич.

— Этого не может быть! Таких фамилий не бывает!

Спустя восемь лет Конский «дослужился» до роли прокурора, а к концу своей жизни — в 1966-м — и до роли губернатора. В известном фильме Леонида Трауберга, представляющем собой экранизацию мхатовского спектакля и вышедшем на экраны в 1960-м, Конский как раз прокурор — и именно в этой своей роли он запомнился зрителям.

Надо заметить, что подобное кочевание из роли в роль было ему в принципе свойственно. В случае с «Мёртвыми душами» это можно объяснить взрослением актёра и его карьерным ростом. Но основная причина, как кажется, кроется в творческом характере Конского. Будучи в любимом театре, как правило, на вторых ролях, Конский с первого и до последнего дня работы во МХАТе был своеобразной палочкой-выручалочкой: когда кто-то из коллег, скажем, заболевал, всегда был рад помочь и в самые короткие сроки ввестись на роль. Делал он это всегда с лёгкостью и задором подлинного лицедея, и театр был ему за это очень признателен.

12 марта 1933-го, спустя год после возвращения на сцену МХАТа спектакля «Дни Турбиных», Конский был введён на роль Урагана. К сожалению, до нас не дошло фотографий Конского в этой роли или отзывов о его игре. 

Поворотным в истории взаимоотношений Булгакова и Конского стал спектакль «Пиквикский клуб». Роман Диккенса, как раз в это время (в 1933 году) вышедший в издательстве Academia в новом переводе Александры Кривцовой и Евгения Ланна при участии и с комментарием Густава Шпета Густав Густавович Шпет (1879–1937) — философ, теоретик искусства и переводчик, психолог. Преподавал у юной Анны Ахматовой. С 1921 года — действительный член Российской академии художественных наук, а с 1924 года — её вице-президент. ⁠ , был инсценирован для МХАТа писательницей и драматургом, близким другом Булгакова Натальей Венкстерн. Работа над инсценировкой велась несколько лет, причём, согласно воспоминаниям второй жены Булгакова Любови Белозерской, активное участие в этой работе принял Михаил Булгаков: «Наташа приносила готовые куски, в которых она добросовестно старалась сохранить длинные диккенсовские периоды, а М. А. молниеносно переделывал их в короткие сценические диалоги. Было очень интересно наблюдать за этим колдовским превращением». Об истинности этих воспоминаний говорят сохранившиеся в архиве Булгакова выписки и наброски перевода отдельных реплик из «Записок Пиквикского клуба», а также издание романа на английском языке, испещрённое булгаковскими пометами.

Булгаков, кроме того, выступил в «Пиквикском клубе» и как актёр. «М. А. говорил с Калужским о своём желании войти в актёрский цех. Просил дать роль судьи в «Пиквикском клубе» и гетмана в «Турбиных». Калужский относится положительно. Я в отчаянии, Булгаков — актёр», — записала у себя в дневнике Елена Булгакова 14 ноября 1933 года.

С ролью гетмана, по всей видимости, что-то не срослось, но вот роль председателя суда Булгаков получил. И справился с этой ролью (судя по отзывам современников) превосходно. Близкий друг Булгакова, театральный деятель и многолетний сотрудник МХАТа Виталий Виленкин вспоминал: 

На одной из генеральных репетиций «Пиквикского клуба» К. С. Станиславский принимал первую самостоятельную режиссёрскую работу В. Я. Станицына. Мне повезло, я сидел совсем близко от Константина Сергеевича, слышал и потом записал кое-что из того, что он говорил шёпотом режиссёру.

Началась сцена «В суде». «Президент» суда, в тяжёлом седом парике, с багровым толстым носом и злющими глазками, расставив локти, приступил к допросу. Президент этот, как известно, почему-то яростно ненавидит всех животных и потому не выносит никаких метафор или сравнений из животного мира, а тут ими, как на грех, так и прыщет судейское красноречие. Знаменитая реплика: «Да бросьте вы зверей или я лишу вас слова!» — прозвучала с такой неподдельной яростью, что захохотал весь зал, а громче всех Станиславский. «Кто это?» — быстро прошептал он Станицыну, не узнавая актёра. — «Булгаков». — «Какой Булгаков?» — «Да наш, наш Булгаков, писатель, автор «Турбиных». — «Не может быть». — «Да Булгаков же, Константин Сергеевич, ей-богу!» — «Но ведь он же талантливый…» И опять захохотал на что-то, громко и заразительно, как умел хохотать на спектакле только Станиславский.

Григорий Конский начинал в «Пиквикском клубе» с роли свирепого извозчика, впоследствии получил роль Джингля, ещё позднее — Перкера. Премьера спектакля состоялась 1 декабря 1934 года — в знаменательный и поворотный для истории Советской России день: прямо во время спектакля стало известно об убийстве в Ленинграде члена политбюро и первого секретаря Ленинградского обкома ВКП(б) Сергея Кирова (кстати говоря, заядлого театрала, за два дня до своей гибели, 28 ноября, присутствовавшего — в компании Сталина и Жданова — на спектакле «Дни Турбиных»).

Второго декабря Елена Булгакова записала у себя в дневнике: «Второй спектакль «Пиквика». После спектакля у нас Лямин и Конский, молодой актёр, он гримируется в одной уборной с М. А.» Как раз в это время Конский становится постоянным гостем в квартире Булгаковых на улице Фурманова (ныне и исторически — Нащокинский переулок) и одним из первых слушателей «романа о дьяволе» (название «Мастер и Маргарита» окончательно оформится чуть позже — в 1937 году).

От сосуществования Булгакова и Конского в одной гримёрке сохранился примечательный артефакт — пачка папирос «Наша марка» с автографом Булгакова, обращённым к Конскому: «Знаменитому гипнотизёру Г. Г. Конскому на память о репетиции. 28.X.34 М. Булг».

Мы не знаем, какие папиросы курил Михаил Булгаков, но страсть его к курению подчёркивается многими мемуаристами. Друг Булгакова, заведующий труппой и репертуарной частью МХАТа Евгений Калужский вспоминал: «Суждения его были метки, наблюдательность поразительна, проницательность изумляюща. Вспоминается, как он доставал папиросу, брал спички, закуривал и вкусно затягивался. Взгляд его становился весёло-лукавым. Это значило, что сейчас возникнет новая интересная тема или начнётся новая блестящая импровизация».

Курение стало темой творчества Булгакова начиная ещё с фельетонов первой половины 1920-х. В прозе Булгакова курят, кажется, все, от Полиграфа Полиграфовича Шарикова до Воланда. И, само собой, при взгляде на пачку из-под папирос «Наша марка», бережно сохранённую Григорием Конским, в первую очередь вспоминается знаменитый диалог между Воландом и Бездомным, впервые появившийся в черновиках «романа о дьяволе» в 1932 году, когда Булгаков начал работать над второй редакцией.

Любопытно также обращение Булгакова к Конскому — «знаменитому гипнотизёру». Оно не случайно. Гипноз как медицинский метод не был чужд Михаилу Булгакову. Как раз в эти осенние дни 1934 года слово «гипноз» несколько раз всплывает в дневнике его жены:

У М. А. плохо с нервами. Боязнь пространства, одиночества.

Думает, не обратиться ли к гипнозу (13 октября).

М. А. созвонился с Андреем Андреевичем <Арендтом> по поводу свидания с доктором Берг. М. А. решил лечиться гипнозом от своих страхов (24 октября).

После гипноза — у М. А. начинают исчезать припадки страха, настроение ровное, бодрое и хорошая работоспособность. Теперь — если бы он мог ещё ходить один по улице (19 ноября).

К 1930-м лечение гипнозом не было в СССР чем-то из ряда вон выходящим. К изучению гипноза ещё в начале XX века были причастны такие выдающиеся русские учёные, как Иван Павлов и Владимир Бехтерев, и действенности этого метода при лечении неврологических болезней советская медицина не отрицала.

Но параллельно развитию медицинского гипноза в Советском Союзе в те же ранние годы получил распространение ещё и совершенно другой вид гипноза, который может быть назван «эстрадно-массовым». Тут прежде всего стоит упомянуть имя Николая Смирнова (Орнальдо), знаменитого гипнотизёра-иллюзиониста 1920-х годов, успешно гастролировавшего с сеансами «ментальной магии». По одной из версий, именно Орнальдо стал прототипом «знаменитого иностранного артиста мосье Воланда», и вся сцена сеанса чёрной магии в Варьете списана с подобных сеансов, проводимых Орнальдо.

Думается, Булгакова в гипнозе могла притягивать как раз нечёткость этого понятия, одновременная принадлежность его совершенно разным мирам: одной своей стороной он примыкал к оккультизму, который всегда интересовал Булгакова (вспомнить хотя бы его ранний рассказ 1922 года «Спиритический сеанс»), а другой — к доказательной медицине. Почему в надписи на папиросной пачке Булгаков называет Конского гипнотизёром, мы вряд ли когда-нибудь достоверно узнаем — но причиной также могло стать яркое, чрезвычайно характерное лицо актёра.  

1930-е были противоречивым временем в жизни Булгакова. С одной стороны, благодаря расположению Сталина он мог чувствовать себя в относительной безопасности. С другой стороны, безопасность эта была именно относительной: друзей и знакомых Булгакова высылали, сажали в лагеря, расстреливали, а психология единовластного правителя была автору «Мольера» хорошо понятна. За все 1930-е годы Булгаков ни разу не лишался работы и мог позволить себе вполне достойную жизнь (да, Елена Сергеевна часто жаловалась в дневнике на безденежье — но в то же время, согласно тому же дневнику, чёрная икра, рябчики, лососина и другие деликатесы не были редкостью на столе у Булгаковых). Но в то же время путь Булгакова к читателю был перекрыт, а путь к зрителю крайне затруднён (за каждую пьесу приходилось бороться, и часто безуспешно).

9 марта 1936 года, после разгромной статьи в «Правде», инициированной Платоном Керженцевым и поддержанной Сталиным, был снят с репертуара булгаковский спектакль «Мольер» («Кабала святош»), который со дня премьеры 16 февраля успел пройти лишь семь раз. Согласно докладной записке Керженцева Сталину и Молотову, «тайный политический замысел» Булгакова состоял в том, чтобы провести аналогию между бесправным положением писателя при тирании монарха и при диктатуре пролетариата.

А за месяц до того, 7 февраля, Елена Булгакова записала: «Миша окончательно решил писать пьесу о Сталине». Слово «окончательно» даёт нам понять, что мысли об этом посещали Булгакова и раньше. Ещё 22 июля 1931 года он утверждал (в письме к своему старшему другу — писателю Викентию Вересаеву): «В отношении к генсекретарю возможно только одно — правда, и серьёзная».

На поиск «правдивых и серьёзных» художественных средств ушли годы. В 1936-м Булгаков тоже не начал писать эту пьесу, возможно, посчитав подобную работу слишком большим риском для себя (он, разумеется, не мог быть знаком с резолюцией Сталина «По-моему, т. Керженцев прав» на докладной Керженцева, но отношение Сталина к «Мольеру» было ему как минимум непонятно).

Лишь 10 сентября 1938 года, поддавшись уговорам своих друзей-мхатовцев, Булгаков начал подготовительную работу над пьесой: ознакомление с историческим материалом, составление плана и списка прототипов, выбор названия. Героем его пьесы стал двадцатитрёхлетний Иосиф Джугашвили, а основой сюжета — знаменитая рабочая демонстрация в Батуме 8–9 марта 1902 года, значение которой особо подчёркивалось в советской историографии из-за участия в ней молодого Сталина. К тексту пьесы, называвшейся на тот момент «Пастырь», Булгаков приступил только в январе 1939 года: «Миша взялся, после долгого перерыва, за пьесу о Сталине. Только что прочла первую (по пьесе — вторую) картину. Понравилась ужасно. Все персонажи живые» (дневник Елены Булгаковой, 16 января 1939 года).

На пьесу он возлагал большие надежды: её успех дал бы ему возможность вернуться в литературный и театральный процесс (после разгрома «Мольера» будущее Булгакова-драматурга в СССР было туманным). МХАТ также был очень заинтересован в булгаковской пьесе: приближался сталинский юбилей, театру, разумеется, хотелось отличиться. Судя по дневнику Елены Булгаковой, все первые слушатели отдельных картин новой пьесы оценили пьесу положительно. Ставить её взялся сам Немирович-Данченко, с которым у Булгакова после снятия «Мольера» полностью прервались отношения. Административной частью постановки руководил со стороны МХАТа исполняющий обязанности директора театра Григорий Калишьян.

Пьесу одобрили и Комитет по делам искусств, и партийная группа театра. При этом, как справедливо заметил исследователь творчества Булгакова Александр Нинов, «Булгаков лучше, чем кто-нибудь другой, сознавал, как мало значат для успеха задуманной им игры и бурные аплодисменты театральных партийцев, и одобрение Государственного комитета по делам искусств. Все похвалы могли обратиться в ничто, если для шестидесятилетнего Сталина по какой-либо причине окажется неприемлемым образ двадцатилетнего Иосифа Джугашвили » ¹ Булгаков М. А. Пьесы 30-х годов. СПб.: Искусство, 1994. С. 659. ⁠ .

Пьеса, уже под новым названием «Батум», была окончена 24 июля. Но и автор, и мхатовцы пребывали в достаточно нервном состоянии. Пора было начинать репетиции, но команды с самого верха ещё не поступило. Тем не менее работа продолжалась. 14 августа творческая группа МХАТа (во главе с Булгаковым) отправилась в командировку в Батум для работы над спектаклем. Командировка была всячески поддержана Немировичем-Данченко и обставлена вполне официально: накануне выезда, 13 августа, Калишьян отправил официальное письмо секретарю ЦК КП(б) Грузии Кандиду Чарквиани с объяснением цели поездки.

Булгакова ещё 8 августа мучили дурные предчувствия по поводу командировки: «Утром, проснувшись, Миша сказал, что, пораздумав во время бессонной ночи, пришёл к выводу — ехать сейчас в Батум не надо» (дневник Елены Булгаковой). Тем не менее катастрофы он, скорее всего, предвидеть не мог.

Творческая группа успела доехать только до Серпухова, где, прямо в вагоне поезда, Булгаков получил телеграмму от Калишьяна: «Надобность поездки отпала возвращайтесь Москву».

Почему Сталин запретил пьесу — доподлинно не известно. Но возникает несколько предположений. Ему вполне могла не понравиться идея представить его не могущественным властителем 1930-х годов, а молодым, пусть и достаточно мужественным и ловким, революционером. Его могла, особенно учитывая всю его граничащую с паранойей мнительность, испугать командировка мхатовцев в Батум, где, как сообщал Калишьян в письме к Чарквиани, они собирались осуществить «предварительные работы, связанные с постановкой пьесы (изучение музыкальных и историко-партийных материалов, беседы с участниками событий, показываемых в пьесе, зарисовки, собирание песен и т. д.)». Наконец, как отмечает Нинов, причина могла быть в том, что в пьесе косвенно затрагивался один из самых сомнительных эпизодов сталинской дореволюционной биографии — побег из ссылки, из-за которого многие прежние знакомые, а в то время находившиеся за границей политические противники подозревали Сталина в связях с царской охранкой ² Булгаков М. А. Пьесы 30-х годов. СПб.: Искусство, 1994. С. 663–665. ⁠ .

Конечно, Булгаков не мог бы написать просто официальную здравицу. Он работал над пьесой в страшном 1939 году, и пусть Большой террор к тому моменту уже формально миновал, но именно в период так называемой бериевской оттепели, весной и летом 1939-го, были арестованы Бабель и Мейерхольд, зверски убита в собственной квартире Зинаида Райх. Полный тревог и дурных предчувствий, Булгаков не стал писать пьесу о сильном и могущественном властителе, какую, вероятно, ждал от него Сталин. Полная сочувствия к гонимым и заключённым, узникам тюрьмы и политическим ссыльным, эта пьеса, с её отчётливой антисамодержавной идеей, не могла устроить Сталина, мыслившего себя в то время не то Александром Невским, не то Иваном Грозным, не то Петром Первым.

Так или иначе, по свидетельствам современников, именно с потрясения, которое испытал Булгаков в вагоне поезда при получении телеграммы, началась его предсмертная болезнь.

Летом 1939 года Михаил Булгаков и Григорий Конский достаточно активно переписывались. В архиве Булгакова в рукописном отделе Пушкинского Дома сохранилось четыре письма Конского этого периода (от 16 июня, недатированное, по-видимому от конца июня, от 22 июля и от 5 августа). В письме от 16 июня, посланном из Киева, Конский писал: «Милый, хороший Михаил Афанасьевич! Вчера с необычайной радостью узнал от Фёдора Михальского, что театр заключил с Вами договор на Вашу новую пьесу и был (да и до сих пор) чрезвычайно этим взволнован и счастлив. Счастлив тем, что наконец театр выйдет из царящего в нём столько лет безрепертуарья, а взволнован тем, что, может быть, на будущий сезон в тёмных полукруглых фойе театра я вновь увижу Вас и буду сидеть и беседовать с Вами в штабе всех сплетен и острот — чайном буфете. Весть о приёме Вашей пьесы вчера в течение нескольких часов облетела весь театр, и все ходят как на большом празднике, из уст в уста передавая, обсуждая и стараясь установить подлинность этой новости. Такой взволнованности и подъёма в труппе я уже давно не помню, так горячо и дружно обсуждался разве только вопрос орденов и званий перед юбилеем. Старшая часть труппы говорит: «Слава богу, что кончилась его (Ваша) размолвка с театром», а молодёжь просто непосредственно ликует. С необычайной яркостью можно видеть, как Вы дороги и милы каждому прогрессивному человеку в театре » ³ РО ИРЛИ РАН. Ф. 369. Ед. хр. 411. Л. 4–4 об. ⁠ .

В недатированном письме от конца июня, посланном, по всей видимости, тоже из Киева, Конский продолжал интересоваться судьбой пьесы: «Получил Ваш ответ на моё послание и страшно обрадовался той бодрости и целеустремлённости, которыми он проникнут. И жалко мне, что Вы останетесь без летнего отдыха, и вместе с тем эгоистически рад я, что к началу сезона у театра будет хорошая пьеса. <…> Отчётливо представляю себе (тьфу, тьфу, не сглазить) премьеру со всеми вытекающими отсюда последствиями и с Сергеем, раскланивающимся из первых рядов с актёрами на сцене, и с усатым Женей, галантно ухаживающим за Еленой Сергеевной. Страшно интересно, кто будет пьесу ставить и кто будет играть центральную роль? Вам это, наверное, уже приблизительно известно? <…> Называют Хмелёва, но я боюсь, не был бы он для этой роли холодноват. А впрочем, мастер он замечательный » ⁴ РО ИРЛИ РАН. Ф. 369. Ед. хр. 411. Л. 7–7 об. ⁠ .

Шестого июля Конский в Москве в гостях у Булгаковых, о чём достаточно недоброжелательно упоминает у себя в дневнике Елена Сергеевна: «Вчера вечером у нас Гриша и Ольга. Гриша упросил М. А. почитать пьесу. Не пойму его. Видимо, оценил очень, но в то же время серьёзно хмур. Может быть, оттого, что на роль в ней не надеется» (она вообще не всегда была справедлива к Конскому и в целом в 1930-е относилась к нему с подозрением).

 Письма от 22 июля и 5 августа отправлены из города Плёс, где Конский отдыхал в Доме отдыха ВТО. На письмо от 22 июля Булгаков Конскому ответил, и именно это письмо Булгакова (от 31 июля) единственное сохранилось в архиве Конского в семье Бровкиных и ныне представлено на выставке. Пятого августа (то есть за девять дней до роковой командировки) Конский ответил Булгакову на его письмо, после чего переписка, по всей видимости, прекратилась. Эти три письма (два письма Конского и одно Булгакова), представляющие собой единую эпистолярную цепочку, впервые публикуются на «Полке» (см. приложение).

Григорий Конский прожил не очень долгую жизнь. Он скончался в 61 год, 22 июля 1972 года. Но ему посчастливилось застать 1960-е годы, вернувшие в литературу имена писателей либо физически уничтоженных советской властью (как, например, Исаака Бабеля), либо вычеркнутых в своё время из литературного процесса и вследствие этого забытых (как, например, Михаила Булгакова). 1960-е годы стали для Булгакова — посмертно — периодом настоящей славы. Именно тогда, по большей части впервые, в СССР были изданы все главные его произведения (кроме «Собачьего сердца»). И тогда же друзья и коллеги Булгакова начали делиться воспоминаниями о писателе — в их числе и Григорий Конский, написавший воспоминания о дружбе с Булгаковым в 1930-е и о совместной работе в спектакле «Пиквикский клуб».

Эти воспоминания, представленные на выставке в виде экземпляра машинописи из архива Григория Конского (с его авторской правкой), впервые были опубликованы в книге «Воспоминания о Михаиле Булгакове» (М.: Советский писатель, 1988). Текст мемуаров Конского о Булгакове производит большое впечатление по двум причинам. Во-первых, он очень хорошо и легко написан и заставляет пожалеть, что ничего больше Конский в своей жизни не написал. Во-вторых, чрезвычайно притягательна интонация, с которой Конский вспоминает покойного друга, внезапно — спустя четверть века после смерти — вошедшего в число самых знаменитых русских писателей. Говоря о Булгакове, Конский сохраняет скромную позицию, не выпячивает себя и свою роль в булгаковской жизни, ничего не говорит об автографах Булгакова, хранящихся в его коллекции. Собственно, и о дружбе их, читая эти мемуары, можно только догадываться: они написаны с позиции скорее восхищённого наблюдателя, чем друга. Три короткие новеллы, из которых состоит текст воспоминаний (условно назовём их «В гримёрке», «В Большом театре» и «На прогулке»), показывают абсурдистское остроумие Булгакова, его благородное и несколько отстранённое спокойствие и, наконец, его чуждость окружающей действительности и то одиночество непризнанного гения, которое он переносил с достоинством и иронией.

В библиотеке Конского сохранились практически все книги Булгакова, изданные в 1960-е. Два номера журнала «Москва» с первой публикацией «Мастера и Маргариты» и знаменитый первый сборник булгаковской прозы, куда вошли «Записки юного врача», «Белая гвардия», «Жизнь господина де Мольера» и «Театральный роман» (М.: Художественная литература, 1966), Елена Сергеевна Булгакова подарила Конскому со своими автографами. На «Избранной прозе» читаем: «Григорию Григорьевичу Конскому.  Гриша, сколько, сколько мы можем вспомнить о том чудесном времени! Елена Булгакова Москва 17.XII.66».

Автор выражает огромную человеческую и профессиональную признательность хранителю архива Григория Конского и сокуратору выставки Владимиру Бровкину, в диалогах и спорах с которым этот текст рождался.

При публикации писем Булгакова и Конского орфография и пунктуация приведены к современной норме.

Григорий Конский — Михаилу Булгакову. Плёс, 22 июля 1939 года ⁵ РО ИРЛИ РАН. Ф. 369. Ед. хр. 411. Л. 12–13 об. ⁠

Живу я, дорогой Михаил Афанасьевич, в бывшем поповском доме, около наглухо заколоченной и уже давно не функционирующей церкви. Из одного моего окна видна Волга, а из другого всех видов и состояний кресты запущенного сельского кладбища — объекты классического пейзажа средней полосы. В одной со мной комнате живёт Недзвецкий Юрий Владимирович Недзвецкий (1907–1992) — актёр, режиссёр, чтец, педагог, в 1927–1935 и 1937–1974 годах — сотрудник МХАТа. Выступил режиссёром в спектаклях Григория Конского «Ученик дьявола» (1957), «Всё остаётся людям» (1959) и «Точка опоры» (1960). ⁠ , который с умилением смотрит в окно, выходящее на Волгу, и с радостью бросает неуверенные взгляды на другое окно. Оказался крайне трусоватым. На ночь, лёжа в кровати, я рассказываю ему страшные истории, которые он прерывает иногда молящими вскриками «довольно», но выслушивает до конца под давлением третьего нашего жителя, администратора клуба мастеров искусств, и засыпает, а ночью с виноватым лицом будит меня, умоляя проводить его до уборной, и я, закутавшись в простыню, шлёпаю по росе, сопровождая его к месту назначения. Дом отдыха, в котором я содержусь, безусловно, самый лучший из всех домов отдыха, где мне когда-либо приходилось бывать. Привлекательность его обуславливается следующим: 1) Он состоит не из одного или двух домов, как это обычно бывает, а из 7–8 маленьких дач, которые разбросаны в разных направлениях от главного двухэтажного здания, где помещается столовая и кухня, и совершенно обособлены одна от другой. В домиках этих живёт от 2–14 человек в зависимости от их размера. В нашем, например, 8. Это даёт возможность видеть всё население д/о только в часы трапез и не вступать с ним в особенно близкие отношения. 2) Природа и красоты Волги, меняющей с течением дня свою наружность до неузнаваемости, слишком великолепны для моего низменного пера. Я никогда не подозревал, что всё это настолько хорошо и многообразно. Имеются: Волга, обрывы, овраги, ручьи, сосновый бор, берёзовый лес, смешанный, горы, кустарники, поля, луга, пруд, песчаные острова, отмели, ну, словом, всё, кроме людей. Стоит отойти от д/о на ½ километра, и я ставлю 10 рублей против каждого встретившегося вам лица. Тишина такая, что иногда ловишь себя на потребности громко закричать, настолько это непривычно для задёрганного горожанина. 3) Стол очень вкусный и безусловно мясной. Сладкие блюда идут под аплодисменты. 4) Актёры и прочие лица творческих профессий, находящиеся здесь, от тишины и благоуханий природы тупеют и ходят с блаженными глупыми лицами в одиночку, не приставая друг к другу и не выясняя степени одарённости друг друга. 5) Хозяйку д/о зовут Мария Генриховна, она ходит в длинном чесучовом платье с медальоном на груди, вся овеянная воспоминаниями об институте и длинных прохладных дортуарах. Прислуга у неё ходит по струнке, и на следующий же день после вашего приезда весь персонал непостижимым образом знает ваше имя и отчество. 

Сам по себе городок Плёс очень живописен и до невероятия тих. Электричества в городе нет. Основан он в 1409 году. Вот и всё. О себе лично писать ничего не буду, ибо ничего интересного нет. Очень я хандрю. Вас же, милый Михаил Афанасьевич, очень прошу написать мне, ответив на следующие вопросы: 1) Как вы живёте? 2) Как здоровье Ваше и Елены Сергеевны? 3) Как Сергеев живот Сергей Евгеньевич Шиловский (1926–1977) — младший сын Е. С. Булгаковой и пасынок М. А. Булгакова. «Сергею разрезали фурункул на животе», — записала Е. С. Булгакова у себя в дневнике 13 июля 1939 года. ⁠ ? 4) Как подвигается работа над пьесой? 5) Каково Ваше моральное состояние? 6) Что сказали о пьесе, когда Вы её читали в комитете? 7) Какие вообще новости?

Буду с нетерпением ожидать Вашего письма. Крепко целую Вас и почтительно руку Елены Сергеевны. Ваш Гриша

Михаил Булгаков — Григорию Конскому. Москва, 31 июля 1939 года ⁶ Архив семьи Бровкиных. ⁠

31.VII.39

Спасибо Вам, милый Гриша, за письмо. Но как грустно, что Вы хандрите. Желаю, чтобы это скорее прошло.

Ну-с, вот и ответ на вопросы: Сергей с заживающей операционной раной в сопровождении Ек. Ив. Екатерина Ивановна Буш — немка, воспитательница детей Е. С. Булгаковой. Считается прототипом Амалии Ивановны в булгаковских «Записках покойника». ⁠ в Анапе.

Так как остальная группа вопросов тесно связана с пьесой, пишу о ней.

На чтении в Ком. Иск. она была встречена хорошо. Калишьян Григорий Михайлович Калишьян — многолетний сотрудник МХАТа, в момент истории с «Батумом» в 1939 году — исполняющий обязанности директора. ⁠ просил меня ускорить работу так, чтобы сдана она была к 25 июля Ср. запись в дневнике Е. С. Булгаковой от 12 июля 1939 года: «Вчера Миша спросил Калишьяна, могу ли и я пойти на чтение. Потом Калишьян приехал за нами и повёз в Комитет. Там — Храпченко, Солодовников, Месхетели, Сахновский, Москвин и ещё человек пять. Слушали с напряжённым вниманием. Пьеса очень понравилась. Потом обсуждали. Но так мало, что сразу стало ясно, что её обсуждать-то собственно нечего. Калишьян, уходя, просил Мишу сдать пьесу к 1 августа». ⁠ . 24-го вечером я вручил Калишьяну 3 экземпляра совершенно законченной пьесы (называется «Батум»).

25-го пьеса пошла в Ком. Иск.

27-го я читал её в МХТ на открытом партийном собрании Ср. запись в дневнике Е. С. Булгаковой от 27 июля 1939 года: «В Театре в новом репетиционном помещении — райком, театральные партийцы и несколько актёров: Станицын, Соснин, Зуева, Калужский, молодые актёры, Свободин, Ольга, ещё кое-кто. Слушали замечательно, после чтения очень долго, стоя, аплодировали. Потом высказыванья. Всё очень хорошо. Калишьян в последней речи сказал, что Театр должен её поставить к 21 декабря». ⁠ .

Были из райкома, партийная группа МХТ, несколько актёров — Станицын Виктор Яковлевич Станицын (1897–1976) — актёр театра и кино, театральный режиссёр, преподаватель, с 1924 года — сотрудник МХАТа. Играл во всех булгаковских спектаклях, поставленных на мхатовской сцене: Фон Шратта в «Днях Турбиных» (1926), Губернатора в «Мёртвых душах» (1932), Мольера в «Кабале святош» и Жуковского в «Последних днях». В поставленных им спектаклях «Идеальный муж» (1945) и «Победители» (1947) сотрудничал с Г. Конским. Считается прототипом Елагина в булгаковских «Записках покойника». ⁠ , Соснин Николай Николаевич Соснин (1884–1962) — актёр театра и кино. В 1933–1959 годах служил во МХАТе. В 1936 году введён на роль Алексея Турбина в «Днях Турбиных». В «Последних днях» сыграл Геккерна. ⁠ , Дорохин Николай Иванович Дорохин (1905–1953) — актёр театра и кино. С 1927 года — сотрудник МХАТа. Вместе с женой, актрисой Софьей Пилявской, был частым гостем в доме Булгаковых. ⁠ , Марков Павел Александрович Марков (1897–1980) — театральный критик, режиссёр, теоретик театра, педагог, в 1925–1949 годах — заведующий литературной частью МХАТа. Выведен Булгаковым в образе Миши Панина в «Записках покойника». Именно Марков (совместно с В. Я. Виленкиным) уговорил Булгакова в сентябре 1938 года писать пьесу про Сталина. ⁠ , кажется, кто-то из молодёжи, Настасья Зуева Анастасия Платоновна Зуева (1896–1986) — актриса театра и кино. С 1924 года актриса МХАТа. Сыграла Коробочку в булгаковских «Мёртвых душах». ⁠ , Калужский Евгений Васильевич Калужский (1896–1966) — актёр театра и кино, театральный деятель, сын одного из основателей МХАТа, актёра и режиссёра В. В. Лужского. С 1916 по 1952 год служил во МХАТе. Театральные роли его по большей части были эпизодическими (в булгаковских спектаклях: Студзинский в «Днях Турбиных», зять Мижуев в «Мёртвых душах», брат Верность в «Мольере» и Данзас в «Последних днях»). С весны 1917 года заведовал труппой и литературной частью театра. Вместе с женой О. С. Бокшанской был частым гостем в доме Булгаковых. Считается прототипом Строева в булгаковских «Записках покойника». ⁠ , Ольга Ольга Сергеевна Бокшанская (1891–1948) — секретарь дирекции МХАТа и личный секретарь В. И. Немировича-Данченко (с 1919). Сестра Е. С. Булгаковой. Выведена Булгаковым в образе Поликсены Торопецкой в «Записках покойника». Принимала активное участие в продвижении пьесы «Батум». Сохранились и в 2005 году были изданы письма О. С. Бокшанской к В. И. Немировичу-Данченко за 1922–1942 годы, являющиеся бесценным источником по жизни МХАТа в этот период. ⁠ , ещё работники театра.

Репетиционное помещение. После грозы. Душно. Нарзан Булгаков, по всей видимости, был неравнодушен к этому напитку. Нарзан присутствует и в воспоминаниях Конского о Булгакове: «В открытую дверь уборной быстро входит крепко и ладно сложенный светловолосый человек среднего роста. В одной руке у него бутылка нарзана, в другой стакан. Одет он в какой-то коричневатый, мохнатый, свободно, даже чуть-чуть мешковато сидящий на нём костюм, который сам именует почему-то «верблюжьим». Это Михаил Афанасьевич. Резко и сильно пожав мне руку, склонив при этом голову набок, он садится перед одним из зеркал, словно старается увидеть там что-то необыкновенное. Я тоже смотрю на него в зеркало и вижу приятное, энергичное лицо человека лет сорока, с мягкими золотистыми, рассыпающимися при поворотах головы волосами. Он разглядывает себя так серьёзно и внимательно, как это делают только врачи, старающиеся поставить диагноз. Затем расстёгивает верхнюю пуговицу сорочки, наливает стакан нарзана, залпом выпивает и начинает расшнуровывать ботинки». ⁠ . Окна открыты.

Это чтение, Гриша, было очень успешным. Долго аплодировали. Калишьян в заключительном слове говорил, что пьесу нужно ставить незамедлительно.

Запомнилось ещё прощание со взволнованной Ольгой, сообщившей, что Немирович в самых первых числах августа приезжает в Москву и как по моей просьбе для меня сняли с калитки от руки написанное цветное объявление Это объявление сохранилось в архиве Булгакова, ныне хранится в фонде Булгакова в Институте русской литературы (Пушкинский Дом). ⁠ о чтении «Батума». С тех пор никаких известий о пьесе у меня нет и я нахожусь в состоянии напряжённого ожидания.

Я хотел было вскоре после чтения уехать с Еленой Сергеевной в Батум, потому что беспредельно устал, но Калишьян посоветовал мне задержаться в Москве.

Вот я и задержался. В пижаме и босиком шлёпаю по комнатам, раздумываю. Изредка Елена Серг. вывозит меня в Серебряный Бор купаться.

Был раза два в Пестове Булгаков подразумевает известный дом отдыха в подмосковном посёлке Пестово, в 1930–1940-е годы принадлежавший МХАТу. ⁠ . Место неплохое, но скука, надо думать, кошмарная. Ужин в 8 часов.

Мечтаю о том, чтобы сесть в поезд и ехать, ехать… увидеть море. Отдохнуть.

Напишите, Гриша, ещё. Ел. Серг. Вам шлёт доброжелательный привет! Я целую!

Ваш Мбулгаков

Григорий Конский — Михаилу Булгакову. Плёс, 5 августа 1939 года ⁷ РО ИРЛИ РАН. Ф. 369. Ед. хр. 411. Л. 10–10 об. ⁠

Милый Михаил Афанасьевич!

С большой радостью прочёл я Ваше сообщение о том, что пьеса пошла в комитет. Сообщение Ваше об успехе Вашей читки на партсобрании меня не удивило, т. к. я его предвидел, так же как предвижу успех читки труппе и успех премьеры. Вообще, судя по Вашему письму, всё идёт более чем благополучно. Единственно что, простите меня за откровенность, мне не понравилось это название Название пьесы «Батум», окончательно оформившееся 22 июля 1939 года, стало компромиссным для Булгакова и театра. За неделю до того, 15 июля, Е. С. Булгакова записала у себя в дневнике: «Калишьян бьётся с названием пьесы, стремясь придать ей сугубо политический характер». ⁠ , мне кажется, что оно не очень выразительно. А может быть, я, не зная 5 картин и не вполне ещё её ощущая, и ошибаюсь. В Москве задержаться Калишьян посоветовал Вам вполне справедливо, и Вы уж потерпите в чаянии будущих благ, тем более что, я думаю, Ваше состояние теперь трепетное, но благостное. Рекомендую Вам, если Вы ещё задержитесь в Москве, сходить в Парк культуры на «Остров танца» Одна из популярных в Москве 1930-х открытых площадок, на которой разыгрывались различные танцевальные представления. ⁠ , посмотреть «Жизель», это очень приятно и любопытно и скрасит Вашу маету в душном городе. Сообщение Ваше о возвращении Немировича в первых числах августа меня удивило, что-то больно скоро! Может быть, причиной этому пьеса После телефонного разговора с О. С. Бокшанской 16 июня 1939 года В. И. Немирович-Данченко действительно загорелся постановкой новой булгаковской пьесы. В тот же день Е. С. Булгакова записала со слов сестры у себя в дневнике: «Когда Ольга произнесла массу хвалебных вещей про Мишину новую пьесу и пожалела, что, вот, вы, Вл. Ив., её узнаете только в сентябре, хотя она будет готова в июле, вероятно, — тот закричал: как в сентябре? Вы мне её немедленно перешлите за границу, как она будет готова. Я буду над ней работать, приеду с готовым планом». ⁠ ? Чрезвычайно меня интересует, кто будет его сорежиссёром, ибо на него самого я не очень надеюсь. Здесь со мной отдыхает кое-кто из александринцев, которые поют дифирамбы Вашему «Дон Кихоту» Переговоры с ленинградским Государственным театром драмы им. А. С. Пушкина (он же Александринка) относительно пьесы «Дон Кихот» Булгаков начал вести в июне 1939 года. Премьера спектакля состоялась спустя год после смерти Булгакова, 15 марта 1941 года. ⁠ . Вообще (тьфу, тьфу) всё в порядке. Я продолжаю хандрить, хотя пришёл к решению остаться здесь ещё на две недели, до 25-го, и ехать в Москву всей мхатовской колонией, ибо здесь кроме меня проживают ещё: Соколова Вера Сергеевна Соколова (1896–1942) — театральная актриса, с 1924 года — в труппе МХАТа. Первая и наиболее любимая Булгаковым исполнительница роли Елены в «Днях Турбиных». ⁠ , Андровская Ольга Николаевна Андровская (1898–1975) — актриса театра и кино, с 1924 года — в труппе МХАТа. Одна из исполнительниц роли Елены в «Днях Турбиных», Воронцова в «Последних днях». ⁠ , Блинников Сергей Капитонович Блинников (1901–1969) — актёр театра и кино, театральный режиссёр, педагог. С 1922 года — в труппе МХАТа. Был женат на актрисе МХАТа А. А. Коломийцевой (1898–1976). ⁠ с женой и Лифанов Борис Николаевич Лифанов (1904–1964) — театральный актёр, в 1930-е годы играл в Театре-студии под руководством Ю. А. Завадского и во МХАТе (в частности, исполнял эпизодическую роль 1-го офицера в спектакле «Дни Турбиных»). ⁠ . Вообще же, милый Михаил Афанасьевич, настроение и самочувствие у меня пакостное. Чувствую, что теряю всякие признаки оптимизма. Вам же и милой Елене Сергеевне желаю долгих солнечных дней и самого счастливого счастья. Крепко, крепко Вас целую. 

Ваш Гриша

P. S. Пишите мне обязательно. Все новости и старости. Ваши письма доставляют мне большую радость.