Под «Чёрным человеком» во многих изданиях стоит дата — 1925 год. Известно, что Есенин работал над этой вещью незадолго до смерти. Но он ведь задумал её раньше?

Да. В последнем академическом собрании сочинений стоят две даты: 1923–1925. Судя по всему, какие-то наброски у него начали складываться в это время, но закончил он работу 14 ноября 1925 года. Эта дата стоит под одним из списков, который сделала его жена Софья Толстая Софья Андреевна Толстая-Есенина (1900–1957) — внучка Льва Толстого, последняя жена Сергея Есенина. Названа в честь бабушки, Софьи Андреевны Толстой. В 1925 году окончила литературное отделение Института живого слова. После развода с Сергеем Сухотиным, участником убийства Распутина, вышла замуж за Сергея Есенина. После самоубийства поэта сохраняла его литературное наследие, оставила воспоминания о нём. Во время Великой Отечественной войны организовала эвакуацию экспонатов дома Толстого в Ясной Поляне. Позже стала директором музея Толстого в Москве. ⁠ . 

Но поэма действительно кажется «финальным», предсмертным текстом. Если Есенин задумал её за два года до гибели, ещё когда был женат на Айседоре Дункан, почему так долго этот образ его преследовал?

Есенин всю жизнь носил маски, об этом идёт речь в поэме. И мне кажется, что на неё можно так и взглянуть — как на исповедь. Признаться, что ты всегда врал, много раз нельзя, но один раз можно. Эти «изломанные жесты», о которых он пишет в поэме…

Когда он вернулся после страшноватого вояжа по миру с Айседорой Дункан, не получив признания ни в Европе, ни в Америке, он стал немного «играть в Пушкина». Кто у нас самый главный поэт в стране, о котором в мире знают не очень хорошо? Вот Есенин и начал писать такие «пушкинские стихотворения». Любой русский поэт ссылается на Пушкина и цитирует его, но в стихах Есенина последних лет эта концентрация стала очень густой. 

«Хочу походить на Пушкина, лучшего поэта в мире», — говорил он.

К тому же не очень признанного в мире. Конечно, «Моцарт и Сальери», где появляется «чёрный человек», — это подтекст, главный источник есенинской поэмы. И Есенин стал потихоньку на себя это примерять — тем более что про него уже много говорили как про поэта с моцартианским — шипучим, небрежным, «шампанским» — дарованием. А потом на это наложились тяжелейшие обстоятельства жизни, во многих из которых он сам был виноват. Во-первых, алкоголизм — об этом прямо идёт речь в поэме. А во-вторых, усталость от собственного творчества. Думаю, что об этом важно сказать. Ведь он молодой человек, ему нет тридцати лет. Из этих лет он половину пишет. Он достигает успеха, о котором мечтал. В это время он второй или третий поэт России — может быть, рядом с Маяковским. И вот тут в его жизни начинается тоска. Он пьёт и пьёт. Слово «скука» становится главным в его речах. Собственно, эта поэма — попытка выскочить из кризиса. Ему надоело, он больше не хочет носить никаких масок. И пытается рассказать о том, как ему всё обрыдло, как он больше не может жить.

Действительно, когда говорят о скуке и пресыщенности, в голове сразу возникает литературный образ не самого Пушкина, но героев Пушкина, Лермонтова, Достоевского. Герой тоскует в этой жизни, притом что он может очень и очень многое. Может быть, Есенин «подвёрстывает» себя ещё и под этот миф?

Да. Ещё один текст, о котором исследователь Леонид Долгополов вспомнил в связи с «Чёрным человеком», — «Братья Карамазовы»: знаменитый разговор Ивана Карамазова с чёртом, который, конечно, тоже отзывается в этой поэме. Вплоть до того, что здесь он трость бросает, а там Иван бросает стакан в чёрта. Надо сказать, что Достоевский был одним из любимых писателей Есенина, и Катаев вспоминает, что Есенин часто представлялся: «Свидригайлов». 

Такая циничная игра?

Да. Играл в страшного героя Достоевского. Конечно, достоевщина в «Чёрном человеке» тоже чувствуется. Но вообще я бы не стал усложнять этот текст. Это важный посыл, который я бы хотел донести. Я довольно много перед нашим разговором всего перечитал про эту поэму, и основное ощущение было — досада. Так много говорят об этой поэме как о философской, о сложной, возводят к очень большому количеству источников, но при этом, мне кажется, основная сила этого текста — в его простоте, а то и в некоторой небрежности. Это всегда было у Есенина: у меня, во всяком случае, часто возникает ощущение странное, потому что рядом с гениальными строками встречается «картон», строки, написанные как попало. А вот здесь за счёт того, что это сбивчивая, лихорадочная исповедь, небрежные образы оправданны. Например, самое спорное место поэмы:

Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь... 

«На шее ноги» или «на шее ночи»?

Вы, когда читали текст, прочитали «ночи». Я-то совершенно уверен, что правильное чтение — «на шее ноги». Это нелепый образ, но мне кажется, в рамках того, как он пишет, читать нужно именно так. 

Действительно, существует текстологическое разночтение, потому что «г» и «ч» у Есенина в рукописях достаточно похожи, как пишет филолог Ирина Сурат. Вариант «ночи» логично продолжает аллитерацию с «н» и «ч» и ритмически не противоречит. Тогда получается, что голова парит, как Победоносцев над Россией. Но может быть и «шея ноги», неожиданный сюрреалистический образ. Мало ли что может померещиться в таком состоянии.

У него же такого довольно много — и в поздних текстах, и в этой поэме. Всё-таки это пишет человек, с трудом выходящий из запоя. Об этих «ноги» и «ночи» написано много исследований — семь или восемь специальных статей. А о каких-то простых и важных вещах сказано недостаточно.

Я бы хотел поделиться маленьким открытием. Хочу обратить внимание на последние строки: 

Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И — разбитое зеркало…

Существуют воспоминания приятеля Есенина Чагина, которого Есенин, видимо во время работы над поэмой, спрашивал: с чем рифмуется «зеркало»? И Чагин вспомнил две шутливые строчки у Льва Мея, поэта конца XIX века: «Посмотрись, разбойник, в зеркало, / Эк те рожу исковеркало!» В академическом собрании сочинений приводятся эти строки воспоминаний Чагина.

Меня удивило, что стихотворение Мея, из которого взяты эти строчки, там не цитируется: видимо, составители его не нашли и решили этот вопрос обойти. На самом деле это не Мей. А на самом деле в предисловии к собранию сочинений Мея приводится другое шуточное стихотворение, а дальше говорится, что «друг Мея» написал с этим словом более реальное двустишие. И затем уже эти две строки. Это какой-то друг Мея, а не он сам. А в воспоминаниях Григория Данилевского есть такой эпизод: он разговаривает с двумя поэтами — Полонским и Щербиной, и Щербина (который с Меем тоже общался) произносит эту рифму: «зеркало — исковеркало». Скорее всего, Есенин цитирует или неосознанно берёт эту рифму у друга Мея — Щербины, автора довольно изощрённых «античных» стихотворений. 

Давайте о главном: почему этот человек — чёрный? Мы уже сказали об отсылке к пушкинским «Моцарту и Сальери». Там «чёрный человек» заказывает Моцарту реквием, и дальше Моцарта преследует эта чёрная тень, ему кажется, что этот чёрный человек сидит с ним и Сальери за обедом. Понятно, что это мрачное предвестие гибели. Заказ человек так и не забирает, Моцарт пишет реквием самому себе. Но эта зловещая чернота есть и в других произведениях русской литературы. Например, есть «Чёрный монах» Чехова — предвестник сумасшествия. А у Есенина читаем: «Как над усопшим монах».

Алексей Кручёных, который Есенина ненавидел, первым заметил, что здесь есть перекличка с «Чёрным монахом». Мне опять-таки кажется, что есть простое объяснение. Конечно, можно подбирать разных «чёрных человеков» из русских и западных текстов. Но по-моему, отметив в тексте присутствие Пушкина, который здесь точно есть, объяснение можно дать чисто «визуальное». У Есенина читаем: «Приподняв свой цилиндр / И откинув небрежно сюртук». Но ведь как раз Мариенгоф, Есенин и Шершеневич ввели такую моду: появляться и выступать на людях в чёрных цилиндрах, в сюртуках или фраках. Есть много фотографий, где они в этих фраках. И Есенин с тростью, которая «к морде» летит, тоже часто так ходил. 

Маяковский вспоминал, как застал Есенина совсем не в крестьянском виде, а в городском, в пиджаке и галстуке. 

Верно. У него довольно метко сказано, как Есенин жил и выстраивал свой образ. Сначала, до революции, он ходил прямо-таки в лаптях. Маяковский ему говорит: «Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!» И Есенин потом действительно переодевается. Мне кажется, что об этом тоже важно сказать. Понятно, что здесь человек отражается в зеркале. Есенин отражается сам в зеркале, он одет в чёрное, а уже на это наслаиваются ассоциации, связанные не только с цветом одежды, но и вообще с чернотой как с символом ночи, смерти, гибели.

Цилиндр чёрный — и это ещё один намёк на то, что мы встречаем отражение. Там есть ещё «голубая блевота» — это издевательство над легендарным, хрестоматийным цветом есенинских глаз, когда он сам на себя смотрит. 

Да, васильки, которые поблёкли. Вообще, я думаю, он здесь перебирает свои поэтические манеры: вот в этих строках слышится имажинизм. «На шее ноги» и другие образы в этом роде — они любили такое в пору имажинизма. Помните, у Мариенгофа в воспоминаниях рассказывается, как Есенин брал карточки и на них писал разные слова, а потом их соединял?

Это что-то скорее из репертуара дадаистов, не очень вяжется с Есениным.

Но, поскольку Мариенгоф и особенно Шершеневич были людьми очень образованными, я думаю, что Есенин от них услышал о таком приёме и это делал. «Шея ноги» — это соединение несоединяемых образов. Это имажинистский период. Далее очевидно, что в поэме есть отсылка к его совсем раннему периоду. Когда он начинает писать про деревья, которые «съехались в нашем саду», когда он говорит о «сыпучей мягкой извёстке». Покрытая снегом равнина — это очень ранний есенинский образ. 

Итак, он перебирает свои поэтические манеры. Он исповедуется в том, что изолгался. Что всё это позы, в которых он застывал. А кроме того, он перебирает  важные обстоятельства своей биографии. Свой брак с Айседорой Дункан, с чего начался алкоголизм в его жизни. Он ведь сначала не очень много пил. До революции — совсем мало, а с Дункан началось настоящее, забубённое пьянство. 

Он разбил её подарок — часы. Швырнул их в стену, а в поэме он швыряет в зеркало трость. 

Это вообще любимое развлечение. Он когда с Софьей Толстой жил, тоже разбивал предметы. У неё в доме везде стояли бюсты Толстого, висели его портреты. И Есенина это страшно раздражало: «Везде борода!» Есть воспоминания, что он покушался на бюст Толстого. 

А разбитое зеркало — дурная примета, помимо всего прочего. 

Да, на это Есенин здесь и намекает. 

Я прочитал, что уже после завершения работы над поэмой Есенин в гостях у своего друга Александра Сахарова действительно разбил зеркало, пытался Сахарова задушить с криками «Кто ты такой?!». 

Да, он остался ночевать у Сахарова. Сахаров проснулся ночью от звука бьющегося стекла и увидел Есенина в безумном состоянии. Это было довольно страшно. Вообще я думаю, что, когда мы говорим об истории этой поэмы, нужно вспомнить, как Есенин её читал. Очень разные люди рассказывают о потрясающем эффекте от его чтения. Они даже говорят, что текст был длиннее. Я думаю, что это ложное впечатление — только из-за манеры чтения. Есть воспоминания Юрия Олеши, совсем далёкого от Есенина — он был лишь немного знаком с ним через Катаева. Олеша жил в одной комнате с Ильёй Ильфом, они уже легли спать, как вдруг появился Катаев и с ним — Есенин, навеселе, в чёрном фраке. Есенин пил и читал несколько раз «Чёрного человека», заканчивая и тут же снова начиная. Олеша вспоминает, какое сильное впечатление это производило. 

Действительно, есть поэты, которые писали тексты для произнесения. В этом смысле Есенин и Маяковский похожи: они отчасти эстрадные поэты. Сохранилось чтение Есениным монолога Хлопуши из «Пугачёва» — очень мощное впечатление! Когда пытаешься читать глазами, эффект совсем другой. Есенин читал, я бы сказал, «по-актёрски». Я в детстве был в Театре на Таганке на «Пугачёве», где Хлопушу играл Высоцкий. Я сначала услышал Высоцкого и очень хорошо это запомнил, а потом, когда услышал запись Есенина, понял, что Высоцкий почти имитирует его интонации. 

Высоцкий и Есенин — это напрашивающаяся тема. У Высоцкого есть стихотворение, которое начинается: «Мой чёрный человек в костюме сером…», опять-таки одно из предсмертных. «Как злобный клоун, он менял личины, / Он бил под дых внезапно, без причины. / И, улыбаясь, мне ломали крылья, / Мой хрип порой похожим был на вой, / И я немел от боли и бессилья / И лишь шептал: «Спасибо, что живой». Высоцкий пытается выйти из этого противостояния — с бóльшим желанием, рвением, чем Есенин. 

Да. Но там ведь нет отождествления с самим собой. 

Нет. Для Высоцкого «чёрный человек» — это не он, кто-то другой. 

Конечно, многое в этих двух людях рифмовалось для современников. Жена-иностранка, выпивание, известность на всю страну… И, конечно, народное признание. Высоцкий к этому не сводится, как, впрочем, и Есенин, — но у Высоцкого были разные ипостаси, разные образы русского, советского человека. И одна из них была очень есенинской, это правда. В знаменитой песне «Кони привередливые» нет прямых отсылок к Есенину, но это ведь чистый Есенин, только другого времени. 

Хочется вернуться к зеркалу. Мне вспоминаются слова Мандельштама, которые я прочитал в вашей книге о Есенине. Мандельштам говорил, что Есенин стоит перед зеркалом, любуется: «Я — поэт!» — и хочет, чтобы мы тоже любовались. Мог ли Есенин знать это высказывание?

Думаю, что мог знать. Но почти все мемуаристы вспоминают, как Есенин действительно обожал крутиться около зеркала, поправлять волосы. Он был красив и знал об этом. Перед встречами он обязательно мыл голову, это был целый ритуал. Я это к чему говорю: для нас Мандельштам — один из двух-трёх главных поэтов XX века, каждое его высказывание мы кладём на весы, и оно очень много весит. А для Есенина — ну да, Мандельштам сказал… Он не был для него сверхавторитетным человеком. 

Известно, что Есенин эту поэму читал обращаясь к зеркалу. Есть такие воспоминания. Тут уже жизненный «текст» и воспоминания сливаются в нечто единое. Судя по всему, так действительно было: он читал перед зеркалом «Чёрного человека», и это производило дополнительный эффект. 

Может быть, это ставит под вопрос предельную искренность есенинской исповеди? Если человек так исповедался, а потом всё равно стал перед зеркалом это читать…

Это правда. Но ведь привычка — очень сильная вещь. Если ты предельно искренне исповедался, а потом это у тебя легло на бумагу… Ведь в этом есть нечто противоестественное — одна и та же исповедь не произносится много раз. Это уже не исповедь, а текст. И ты начинаешь его повторять и повторять. Мне кажется, что есенинская трагедия ещё в том состояла, что исповедь нельзя было превратить в приём. Есенин на короткое время вышел из кризиса и написал один из своих лучших текстов. Но не напишешь «Чёрный человек — 2» или «Чёрный человек — 3», потому что эффект этой вещи — именно в её одноразовости. Написав этот текст, он понял, что всё, дальше идти некуда. И недаром — об этом писали есениноведы — строки «Друг мой, друг мой, / Я очень и очень болен» перекликаются с последним текстом Есенина: «До свиданья, друг мой, до свиданья...» 

А кто такой «друг мой»? К кому Есенин обращается?

Я могу предложить простой ответ. Может быть, он будет недостаточным или неправильным, но мне кажется, что в этой поэме «друг» — это он сам. Он обращается к себе самому. Я думаю, что соединение в одной фигуре «Чёрного человека», зловещего двойника, укола совести — и рязанского мальчика, который смотрит и не понимает, что же с ним произошло, куда он пришёл, — это тоже создаёт сильный эффект. 

Мне кажется остроумной мысль Дмитрия Быкова: в манере разговора Чёрного человека, в тех словах, что он бросает, читается наглость Маяковского. То есть это заочный диалог с Маяковским, на которого Есенин всегда хотел быть похож. А может быть, это продолжение некрасовского «Поэта и гражданина», где тоже ясно, что один человек разговаривает сам с собой, разыгрываются две роли внутри одного поэта. 

Здесь есть какие-то мотивы, перекликающиеся с Маяковским. Окказионализмы Окказионализмом называют новое слово, придуманное конкретным автором (от латинского occasionalis — случайный). В отличие от неологизма, окказионализм употребляется только в произведении автора и не уходит в широкое пользование. Маяковский активно занимался словотворчеством, среди его известных окказионализмов — «испавлиниться», «выгрустить», «молоткастый». ⁠ , похожие на окказионализмы Маяковского. Вот это место:

Может, с толстыми ляжками
Тайно придёт «она»,
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику? —

это, конечно, с Маяковским перекликается. Другое дело, что Есенин отчасти был сам двойником Маяковского. По мысли Михаила Леоновича Гаспарова, после революции Маяковский сам оказался в творческом тупике, он ушёл от поэзии хулигана-апаша и начал писать стихи революционного работника, а Есенин занял освободившееся место. Это справедливо, как мне кажется. Понятно, что стихи были оркестрованы уже по-есенински, и никуда не делся миф крестьянского поэта, которого у Маяковского не было. Но я думаю, что Маяковский в «Чёрном человеке» есть настолько, насколько сам Есенин после революции стал Маяковским. 

Они оказываются ещё одними «вечными спутниками» в истории русской литературы. Тут и посмертная полемика Маяковского с Есениным, которую он подробно пересказывает в статье «Как делать стихи». И, конечно, конец  их жизни, который в обоих случаях оброс легендами, апокрифами и конспирологией. А потом возникает стихотворение Цветаевой «Советским вельможей...» — про «Серёжу» и «Володю». Оно ставит их на общий, один на двоих, пьедестал — и продолжает их заочный разговор. 

Я бы к этому прибавил ещё один мелкий штрих. Самые интересные воспоминания о том, как Есенин читал эту поэму, как он называл её лучшим, что в жизни сделал, — оставил Николай Асеев Николай Николаевич Асеев (1889–1963) — поэт, футурист. Участник группы «Творчество» (вместе с Давидом Бурлюком и Сергеем Третьяковым). Один из лидеров «Лефа», дружил с Маяковским и Пастернаком. Во время войны был в эвакуации в Чистополе, Асееву адресовано предсмертное письмо Марины Цветаевой с просьбой за сына Георгия. Позже Ариадна Эфрон обвиняла Асеева в том, что тот не помог её матери в эвакуации, после чего поэтесса покончила с собой. Во время оттепели Асеев помогал молодым поэтам, в том числе Виктору Сосноре. В романе Валентина Катаева «Алмазный мой венец» Асеев выведен под прозвищем «соратник». ⁠ . Ближайший к Маяковскому человек, сотрудник по «Лефу» и «Новому Лефу» Творческое объединение «Левый фронт искусств» было основано в 1922 году бывшими футуристами. Его члены были последователями документального искусства, выполняющего социальный заказ. Лефовцы выпускали журналы «Леф» и «Новый Леф», сборник критических статей «Литература факта». Объединение распалось в 1929 году, когда его покинули Маяковский и Осип Брик. ⁠ . Есенин пришёл к нему, чтобы договариваться о сотрудничестве с «Лефом» — но осторожно намечал новые пути. Что должно было произойти, чтобы Есенин пришёл к Асееву договариваться о союзе с Маяковским? А должен был произойти тупик — «на всех путях», как Мандельштам говорил. И Асеев вспоминает, как потрясающе читал Есенин «Чёрного человека». 

«Чёрный человек» был опубликован уже в 1926 году, посмертно, в «Новом мире». Есть ли сведения о том, как этот текст воспринимался уже после публикации широкой публикой?

Есть некоторые воспоминания — они говорят о потрясении, которое испытали читатели. Конечно, это было воспринято тогда правильно. Мы, потомки, уже из нашей эпохи начинаем усложнять. А тогда это было воспринято как «последнее слово» Есенина. Последние слова, которые он произносит. 

Уже после обнародованного «До свиданья, друг мой, до свиданья...»?

Да. И вообще, главное — после есенинского самоубийства. Если бы я был циником, я бы сказал: «Пацан обещал — пацан сделал». Вот он предсказывает смерть — и вот она наступает. Об этом говорится и в статьях пролетарских критиков, которые любили Есенина — тогда это ещё было можно. Главную метафору этого текста — Чёрного человека — они довольно часто обыгрывают. В 1926–1929 годах во многих текстах о Есенине возникает мотив Чёрного человека, который губит поэта. 

Алкоголь появляется в первых же строках поэмы. У нас в голове есть образ Есенина-пьяницы. Он зафиксирован во множестве воспоминаний. Тот же Маяковский рассказывает, как он в последний раз встретился с Есениным и пришёл в ужас от того, что какой-то опухший человек бросился на него и стал немедленно требовать с ним выпить. Но при этом нет ощущения, что в стихах Есенин воспевает алкоголь, поэтизирует его — как, например, персы, которые воспевали вино. Мне кажется, что алкоголь скорее приводит его в ужас. 

Я бы так сказал: на его пути всё бросалось на алтарь славы, известности, поэтического творчества. Я думаю, что алкоголь до определённого момента жизни был способом подогрева, возгонки поэтического вдохновения. А потом — как это часто бывает, когда человек не может остановиться, — он сам не уследил за тем, как не он стал управлять алкоголем, а алкоголь стал управлять им. И если мы читаем его стихи последних лет, то чувствуем в них этот ужас. Ведь государство Есенина любило — что другому не сошло бы никогда, ему сходило с рук. Его положили в Кремлёвскую больницу, где его лечил Герштейн Григорий Моисеевич Герштейн (1870–1943) — хирург. Окончил медицинский факультет Киевского университета, участвовал в Русско-японской войне. С 1919 года был главврачом Шереметьевской больницы в Москве, позже — директором Института Склифосовского. С 1928 года работал профессором-консультантом Кремлёвской больницы. ⁠ , между прочим. Его пытались всячески спасать, но он убегал и начинал всё снова. Он ведь, судя по всему, поехал в Ленинград, чтобы начать там новую жизнь — как когда-то из Москвы он приехал в Петроград, пришёл к Блоку и превратился в одного из больших русских поэтов. Видимо, и теперь он совершил паломничество в Северную столицу для этого же — чтобы всё изменить. Думаю, что одним из планов был и план бросить пить — во всяком случае, приостановиться. А потом, как это и бывает с пьющими людьми, тумблер переключился: появлялось стремление побыстрее выпить и забыться. Как человек чуткий, он не мог с этим справиться и боялся этого. Конечно, страшное начало поэмы, и образ страшный: «…как рощу в сентябрь, / Осыпает мозги алкоголь». 

Созвучие с более ранним «Облетает моя голова» — но тут уже понятно, из-за чего она облетает. 

Да. А дальше — зима, которая здесь ассоциируется со смертью, с остыванием. А ведь, повторюсь, молодой человек пишет. 

Этот «тумблер», о котором вы говорите, отвечает идее двойничества — двойной сущности, которую в «Чёрном человеке» Есенин вскрывает сам в себе. И ничего не может с этим поделать. 

Да, но я бы вновь предложил здесь не очень усердствовать с литературными параллелями и ассоциациями. Как только мы говорим про двойника, мы вспоминаем не только повесть Достоевского: мы вспоминаем огромный во всех значениях этого слова петербургский текст русской литературы. 

Большое количество статей и диссертаций уже написано и будет написано о теме двойника в поэме «Чёрный человек». Да, это здесь есть. Конечно, Есенин помнит о Достоевском, о Пушкине, о «Петербурге» Андрея Белого, который для него вообще один из главных русских писателей был, как и для всего этого поколения. Но при этом мне кажется, что первична здесь не литература, а ощущение: кто-то мною управляет. Кто-то вместо меня орудует. И всё, что я делал в жизни, — зря. И что эти бесконечные личины, ипостаси, которые я выбирал для себя, выстроились передо мною когортой двойников. И последней фигурой в этой когорте оказывается Чёрный человек в чёрном сюртуке и чёрном цилиндре. 

Олег Лекманов включён Минюстом РФ в список «иностранных агентов».