Афанасий Фет

***
Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна — любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна — вся жизнь, что ты одна — любовь,

Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой!

1877

Это стихотворение достаточно позднее, Фету уже 57 лет, когда он его пишет. Оно входит в сборник «Вечерние огни» 1883 года и переиздаётся во всех его последующих изданиях. 

Да, оно есть в первом выпуске.

Поскольку это стихотворение уже зрелого поэта, можем ли мы сказать, как в нём суммируется то, что делал Фет раньше? Есть ли в нём основные «фетовские мотивы», приёмы?

Это типичный «поздний Фет». Фет делится где-то пополам: до середины 1860-х он достаточно лаконичен. А вот с середины 1860-х начинается более тёмный, более пышный Фет: «Рояль был весь раскрыт». 

Отдающий приоритет звучанию. 

Да. Такой вот — со сложными, неясными соединениями слов. 

«Сияла ночь» — это, наверное, один из типичных фетовских оксюморонов, неясных соединений, которые могут кого-то озадачить. 

Если бы меня спросили, какая главная примета Фета, что бы я из него выбрал, чтобы описать его двумя-тремя словами, — то я бы сказал: «сияла ночь». Это «сияние ночи»: от раннего «свет небес высоких» и до последних стихотворений. 

То есть у Фета ночь всегда сияет?

Да. Это такая удивительная его примета, его любовь. Я сказал, что это стихотворение — ярко выраженный «поздний Фет». Но есть много того, что типично в целом для его творчества: словоупотребления, которые сознательно или неосознанно направлены на создание неясности, неопределённости. Это особенно заметно в нашем стихотворении, которое вроде бы достаточно ясное. Тут есть свой сурдосюжет. Можно присмотреться: как странно иногда Фет выбирает слова. Это касается не только значимых слов, но и предлогов. Вот смотрите: «Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали, / Как и сердца у нас за песнею твоей». Вот этот предлог «за» меня всегда поражает. Какое, собственно, он имеет значение?

На первый взгляд кажется, что «в период, когда мы ею заняты».

Да, это может быть в значении «за обедом». А может быть в значении «за шкафом». А может быть в значении «идти за кем-то, двигаться». 

Да: «Песня дрожит, и за ней, подражая ей, дрожат и сердца». Ещё и такой вариант.

Поразительно. Даже предлог здесь такой, что всё немного сдвигается. Вроде бы всё ясно: она поёт, играет на рояле, а они слушают. Но каким-то штрихом сделано так — в том числе и этим предлогом, — что прямо дух захватывает. Другой пример: «И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя…» Что имеется в виду? Или банальное «молчать, не произносить ни звука», но в данном случае, может быть, здесь значение «не упуская ни одного звука?

Да, может быть «не уронить того, что ты нам даёшь этой песней, не расплескать». Опять-таки: если мы кого-то обнимаем, мы не можем его уронить. Таким образом, возможно, «ты» и есть этот звук.

Просто бездна открывается. Вроде и слова, и образ достаточно прозрачны, но вдруг они начинают переливаться смыслом, значениями.

Хочется понять, что же здесь происходит. Та же «гостиная без огней» намекает на какую-то интимность, как будто они там вдвоём, в тёмной комнате. Даже когда Фет пишет «сердца у нас» — может быть, это у меня и у тебя, играющей. Но из воспоминаний  Татьяны Кузминской Татьяна Андреевна Кузминская (урождённая Берс; 1846–1925) — писательница, мемуаристка, сестра Софьи Толстой. По словам писателя, Кузминская (наряду с Софьей) была прототипом Наташи Ростовой в «Войне и мире». Писала рассказы, автобиографические повести, сотрудничала с журналом «Вестник Европы». Автор книги воспоминаний «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне», опубликованной в 1925–1926 годах. ⁠ , которой это стихотворение посвящено, мы знаем, что это был просто вечер в гостиной, слушателей было много. 

Это зачем-то затемнено. Нас будто бы опять лишают какой-то информации — намеренно. Странно: почему бы не пояснить? Фет намеренно оставляет какой-то пробел, чего-то недоговаривает. Но реальная история известна, и это достаточно редкий с Фетом случай, когда у стихотворения есть реальная основа. Фет вспоминает здесь два реальных случая из жизни: один, который произошёл в 1866 году, — «эдемский вечер», в гостях у друзей Толстого пела Татьяна Андреевна Берс, в то время ещё не Кузминская. Она была хорошей певицей, долго пела, пока играли в карты, и произвела на Фета сильное впечатление. Эта ночь ему навсегда запомнилась, а в 1877-м такой вечер с пением повторился. 

Поэтому в стихотворении сказано «И много лет прошло». 

Да, достаточно много. И снова она поёт, и Фет испытывает, очевидно, сходные чувства. Через короткое время он написал стихотворение, которое послал в письме Льву Толстому. Оно стало сразу известно всей семье Толстого. Все себя узнали, все узнали эту историю. В общем, все восхитились. 

А Толстой недовольно сказал: «Зачем же он хочет обнять Таню?»

Да, это неожиданно. Причём, как описывает это Кузминская, он читал стихотворение и восхитился, а потом сказал: «Эти стихи прекрасные, но зачем он хочет обнять Таню? Человек женатый».

Замечательная иллюстрация к характеру Толстого, к его отношениям с поэтическим искусством. Но сама «Таня», которую хотелось обнять, сообщает нам, что это стихотворение было написано уже в 1866 году, а предыдущий случай — это их знакомство в 1862-м, когда она тоже при Фете что-то играла. Не могло быть, что Фет это сочинил одиннадцатью годами раньше?

Нет. Одиннадцатью годами раньше этого заведомо быть не могло, потому что ещё не было такого знакомства с семьёй Толстых. Это простая ошибка мемуаристки, такое сплошь и рядом бывает. Дело давнее. 

При этом, действительно, это стихотворение создаёт образ человека, очень близко, интимно знакомого с той, которая сидит за роялем. Мы понимаем, что это не биографический Фет биографическую Таню обнимает, а кто-то у него в стихотворении обнимает кого-то. Нет ли здесь отсылок к каким-то ранним любовным историям Фета?

Я бы ответил косвенно. Это одна из загадок, связанных со стихотворением: попросту говоря, любовное ли это стихотворение? Достаточно часто о нём говорят как о любовном стихотворении. Может быть, и слушатели так его рассматривали, и Толстой намекнул на что-то в этом роде. Конечно, он всё-таки пошутил, иногда он умел хорошо пошутить. И Софья Андреевна писала Татьяне об этом случае: «Как жили прежде маленькие, ядовитые, блестящие чёртики в твоих глазах, так и теперь живут. В доказательство того, что они вместе с пением и проч. действуют на людей, посылаю стихи Фета; пойми, на чей счёт они писаны». Софья Андреевна, конечно, здесь увидела, что Фет не просто музыкой увлёкся, но немного влюбился в Таню. 

Стало, можно сказать, школьной аналогией сравнивать это стихотворение с пушкинским «Я помню чудное мгновенье…», с тютчевским «К. Б.». И композиционно, и — вроде бы — тематически похоже. И там и там — повтор, новая встреча. У Пушкина и у Тютчева это любовные стихотворения, и это переносят на Фета. А я думаю, что это неверно. Что это не стихотворение о любви. Или как минимум не только о любви. Я всё-таки думаю, что это стихотворение об искусстве, конкретно — о музыке. Оно не любовное, а философское. 

Вообще то, что мы принимаем за любовную лирику Фета, — это скорее философская, медитативная лирика. И здесь, конечно, речь об искусстве, воспринятом через философию Шопенгауэра. Я думаю, что это одно из самых «шопенгауэрианских» стихотворений Фета. Могу аргументировать. Шопенгауэр — это очень мрачный философ, который, в очень упрощённом пересказе, учит тому, что наша жизнь управляется какой-то волей, лежащей в основе всех вещей, и эта воля нами движет и превращает нашу жизнь в страдание, потому что внушает нам какие-то желания. Мы постоянно к чему-то стремимся, мучаемся, страдаем, а когда достигаем этого, мы скучаем. Очень романтично, красиво, «эстетично». Думаю, из-за этого Шопенгауэр нравился Фету.

Соответственно, есть какие-то сущности, которые обладают свойством прерывать эту череду страданий, череду наших желаний. И одна из таких вещей — это искусство. Я даже могу прочесть, но не в переводе Фета, такую цитату из Шопенгауэра: 

Наслаждение всем прекрасным, утешение, доставляемое искусством, энтузиазм художника, позволяющий ему забывать жизненные тягости, — это преимущество гения перед другими, которое одно вознаграждает его за страдание, возрастающее в той мере, в какой светлеет сознание, и за одиночество в пустыне чуждого ему поколения. 

По-моему, это просто потрясающе накладывается и на жизнь Фета, и на это стихотворение. Но притом — и это тоже имеет значение для нашего стихотворения — искусство для Шопенгауэра не лекарство, оно не спасает художника. Лучше Шопенгауэра не скажешь: 

…оно искупает его от жизни не навсегда, а только на мгновения, и следовательно ещё не есть для него путь, ведущий из жизни, а только временное утешение в ней, — пока его возросшие от этого силы не утомятся, наконец, такой игрою и не обратятся к серьёзному. 

Действительно, эти две встречи — две вспышки между «скучными годами». 

Так в тексте самого Фета есть и скука, и страдания. 

Фет в финальной версии меняет «ласкающие звуки», как было в черновике, на «рыдающие звуки».

Да. 

Может быть, это стихотворение прочитывается как любовное, потому что вообще объяснение за роялем, эта связь музыки, которую играет девушка, с любовным чувством — топос русской литературы. Что-то очень тургеневское. У Пастернака — «Рояль дрожащий пену с губ оближет…», за этим следует объяснение и расставание. 

Ближайший аналог — «Обломов». Обычно его приводят. Ольга поёт арию из «Нормы», и Обломов влюбляется. Это архетипический эпизод, который суммирует то, о чём вы говорите, в самом кристальном виде. И всё-таки у Фета есть и слово «любить». Но, в отличие от Пушкина, тут есть неопределённость. «Хотелось жить», «веровать», «плакать». 

Для счастливой любви несвойственно хотеть плакать. 

Пробуждение иллюзий, мечтаний, которые заслоняют вас от жизни. У Пушкина и Тютчева есть реальность. Она появилась — и всё пробудилось, всё воскресло. А здесь пробудилось только желание, мечта, иллюзия. 

Если уж это стихотворение о музыке, об искусстве, надо поговорить о том, что Фета всегда находили музыкальнейшим из поэтов все, кто его читал: и коллеги-литераторы, и композиторы, и бесчисленные читатели. Музыкальное образование ему не покорилось, но для него это была важнейшая стихия. Какие же отношения были у Фета с музыкой на протяжении его жизни?

Вы очень мягко сказали, что «музыкальное образование не покорилось». Это один из самых болезненных эпизодов его детских воспоминаний — когда его отчим, человек, которого он считал своим отцом, заставлял его учиться игре на скрипке. И как он, бедный, от неё избавился. Честно скажу, я не уверен в том, что он был музыкальным человеком в простом смысле этого слова. 

Что называется, он не был «наслушанным». 

Не был, не был. Он не был знатоком. Тот же Тургенев был большим меломаном, в том числе и благодаря Виардо Полина Виардо (1821–1910) — испано-французская певица, педагог и композитор. Выступала в театрах Европы и России, известна партиями Орфея из оперы Глюка «Орфей и Эвридика» и Розины из оперы Россини «Севильский цирюльник». Жена композитора Луи Виардо — будучи намного старше жены, Виардо занимался её карьерой. Возлюбленная писателя Ивана Тургенева, после 1845 года покинувшего Россию, чтобы жить во Франции вместе с семьёй Виардо. Позже Виардо переводила произведения Тургенева на французский. ⁠ . У Фета была другая музыкальность. Он любил цыганское пение. У него могли быть суждения, что Верди — это дрянь, а вот Беллини, например, это хорошо. Но это были такие общие мнения: как сказали бы сейчас, Верди — это попса, а Глюк — это здорово. 

Может, это и хорошо, что музыкальность у Фета другого рода. Может, в этом и секрет, что она не шла извне, а в его душе было что-то такое. Он изначально слушал музыку слов, музыку стихов. Это хорошо видно по его воспоминаниям. Его любящий дядя Пётр Неофитович обещал ему довольно приличные деньги, если он прочтёт и выучит наизусть Ариосто Лудовико Ариосто (1474–1533) — итальянский поэт и драматург. Был придворным комедиографом города Феррары, губернатором Гарфаньяны (исторической области Италии на северо-западе Тосканы). Самое известное сочинение Ариосто — рыцарская поэма «Неистовый Роланд». Ариосто писал её 25 лет, поэма содержит 14 сюжетных линий, состоит почти из 40 тысяч строк, считается одной из самых длинных поэм в европейской литературе. «Неистовый Роланд» оказал значительное влияние на литературу Нового времени. ⁠  в неуклюжем, тяжёлом переводе Раича Семён Егорович Раич (1792–1855) — педагог, поэт и переводчик. Был домашним учителем Фёдора Тютчева. Преподавал словесность в благородном пансионе при Московском университете, его занятия здесь посещал Михаил Лермонтов. В 1821 году стал член-корреспондентом Вольного общества любителей российской словесности, годом позже — членом Общества любителей российской словесности при Московском университете. Писал стихи, которые публиковали «Полярная звезда», «Мнемозина», «Северные цветы» и другие журналы. ⁠ . И Фет, будучи ребёнком, соблазнился вознаграждением и начал было учить, но не смог. Он пишет, что стихи Пушкина или Жуковского ему были приятнее. Вроде бы — увлекательное для мальчика произведение про рыцарские приключения, а он даже за деньги не может это читать, потому что это плохо звучит. 

При этом многие стихи Фета, в том числе и наше стихотворение, стали романсами. И даже в тот самый «эдемский вечер» Кузминская пела, по собственным воспоминаниям, романс на стихи Фета «Только станет смеркаться немножко…». Может быть, иногда Фет специально задумывал, чтобы его текст стал песней?

Он вообще чемпион по количеству романсов, написанных на его стихи уже при его жизни. И не просто при жизни, а когда он был совсем молодым человеком. 

В вашей биографии Фета есть замечательный эпизод: он молодым человеком садится на пароход и слышит, как оркестр исполняет «На заре ты её не буди…».

Это он вставил в мемуары не просто так. Он косвенно поясняет, что это хотели русских пассажиров порадовать — но ясно, что ему приятно, что это исполняют. 

Когда он говорит, что «песня зреет» — это в том же смысле, как музыкальный опус?

Это эвфемизм для стихов. Другое дело, что шестистопный ямб, размер этого стихотворения, считается романсным. В это время у самого Фета он часто встречается.

При этом Фет, как аккуратный немец, всегда его выдерживает. 

Да, с этим всё хорошо. 

А большинство русских поэтов сочетают его с пятистопной строкой. 

Конечно. 

У Фета есть написанные этим размером тексты, где чередование рифм — мужская/женская, и тексты, где чередование — женская/мужская. Кажется, что именно второй вариант — «романсный». Его перенимают потом Апухтин, Надсон. Я специально смотрел по поэтическому корпусу, частотность этого размера после Фета возрастает. Как писал Михаил Гаспаров, наше стихотворение передаёт этот размер от элегии романсу.

Да, Фет — мелодист. Мелодия — враг композитора: мелодии сами собой вылезают, и можно, получается, невольно украсть у кого-то. Так же и Фет был мастер таких вещей, которые куда-то в подкорку поэтам записываются, а потом мелодически воспроизводятся.

При этом Апухтин и Надсон — с самого начала более «популярные» поэты, чем Фет. Но и эти же метры, и эта же тема потом возникают у Анненского. У него есть стихотворение «Смычок и струны», где музыка и му́ка, в общем, примерно равны. И есть стихотворение «Первый фортепьянный сонет», тем же метром написанное: 

Там полон старый сад луной и небылицей,
Там клён бумажные заворожил листы…

Тоже такое импрессионистическое описание фортепианной музыки. Получается, что Фет многое навеял на поэзию, которая пришла после него. 

Вообще он был очень влиятельный. Есть такое представление о Фете, отчасти правильное, что его травили, что он не был при жизни популярен. Что фактически он был забытым при жизни поэтом. И это отчасти правда — но так было не всё время его жизни и творчества. И Фет получил — даже не совсем в конце жизни — и очень большую славу, и критическое признание. И, что ещё важнее, получил что-то вроде школы: молодые поэты, вступившие в литературу в 1880-е, очень высоко его оценили. Это поколение преддекадентов, вроде Фофанова и К. Р. — великого князя Константина Константиновича. Владимир Соловьёв как поэт. Это была целая плеяда, промежуточное поэтическое поколение. За ними придут «тигры» — Брюсов, Бальмонт, Мережковский. Но им как бы передали Фета, которого многие просто боготворили. Интересно, что у Фета были не менее фанатичные поклонники, нежели чем у Некрасова. Тот же Садовской Борис Александрович Садовской (1881–1952) — поэт, критик, литературовед. Входил в круг символистов, дружил с Блоком, Белым, Брюсовым и Соловьёвым. В творчестве ориентировался на поэзию XIX века, прозу стилизовал под мемуары пушкинской эпохи, был поклонником и биографом Афанасия Фета. Со временем всё больше придерживался правых взглядов и романтизировал дворянство. С 1916 года из-за долгой болезни был парализован и большую часть жизни провёл один. ⁠ , который посвятил немало лет поискам всяких материалов о нём, публикациям. А благодаря Соловьёву его высоко ставили и символисты.

Мне хочется обратить внимание ещё на два места, которые мне кажутся неясными — и хотелось спросить у вас. Строки «Ты пела до зари, в слезах изнемогая, / Что ты одна — любовь, что нет любви иной…» — понятно же, что она не пела именно этими словами. Она не могла петь «Я — любовь и нет любви иной», это не слова романса. Получается, что Фет переводит слова песни на некий язык смысла, который он считывает?

У меня был практический, полукомментаторский ответ, какая может иметься в виду песня. У меня глупая ассоциация с «Кармен» Бизе. Какая-то оперная ария. 

Вы думаете, это буквальная расшифровка того, что она пела?

Полно опер, где есть арии про любовь, где примерно что-то такое говорится. Ясно, что не такими словами, но в том и дело, что он не про свою любовь говорит. Он говорит, что она пела про неё. И то, что она поёт, передаётся слушателям. Он любит потому, что она поёт о любви. Уже для раннего Фета любовь — это такое «совместное звучание», что ли. «Я пришёл к тебе с приветом»: песня вырастает из любви, песня и есть любовь. Так Фет устроен, что здесь сама музыка и есть любовь. 

Дальше: «Рояль был весь раскрыт». 

Это очень красиво. 

Слово «весь» зачем здесь?

Оно замечательно. Я это тоже очень люблю. Это почти Северянин, если бы у него ещё был бы вкус. Банальное толкование — раскрыта крышка, потому что дальше «струны в нём дрожали», то есть можно видеть струны. Но здесь «весь раскрыт» — значит раскрыт для жизни. Это что-то вроде олицетворения, мы не можем его так не воспринимать. Его душа раскрыта всем впечатлениям. Очень здесь видно фетовское умение.

То есть обыденные вещи превращаются во что-то совершенно другое. Ужасно интересно всё это! Если судить по биографии Фета, ничто не обещало, что из него выйдет великий лирик. Его знаменитое «хозяйствование» во второй половине жизни. И в юности он влюбляется потому, что, как он признаётся Аполлону Григорьеву, это нужно для поэзии. Той же Кузминской с юных лет казалось, что он человек рассудка, а не сердца. И всему этому противоречат его стихи. После подробного анализа биографии и текстов вашего героя вы поверили в какое-то предопределение его судьбы?

Я об этом думал. Я могу только предположить, где у него начало поэзии. В детстве, конечно. Мы говорим, что он пережил страшную травму в отрочестве, когда он узнал про свою настоящую фамилию Отец Фета, ротмистр в отставке, богатый помещик и владелец половины Мценского уезда Афанасий Неофитович Шеншин, в 1819 году женился в Дармштадте на немке Шарлотте Фёт. До 14 лет Афанасий Афанасьевич носил фамилию отца, однако позже был вынужден взять фамилию матери — выяснилось, что лютеранское браковенчание не имеет в Российской империи юридической силы, а православное было совершено уже после рождения Фета. Возвращения отцовской фамилии и связанных с нею прав (дворянского титула и наследования) Фет добивался много лет — удалось это лишь в 1873 году, когда поэту было 53 года. ⁠ : ему было 13–14 лет. Но и до этого его детство было тоскливым. Больная мать с постоянными приступами, угрюмый отец. Тот старался, чтобы игрушек у ребёнка не было, потому что это роскошь. Очень безрадостное детство, конечно. В связи с этом я люблю вспоминать: «Кот поёт, глаза прищуря, / Мальчик дремлет на ковре…» Там в конце сказано: «Спрячь игрушки да вставай». У Фета не было игрушек в детстве. 

Может, чурочки берёзовые, как завещал Руссо.

Но в стихотворении «Кот поёт…» нам представляются не чурочки, конечно. Это какая-то мечта его. В реальности не было у него игрушек или были вместо них чурочки, а в поэзии детство — какое-то райское место, где звучат сладостные звуки… Я думаю, это так и осталось. Здесь — утомительная и скучная жизнь, он ей даже с удовольствием предаётся, этой самой «томительной и скучной» жизни, даже ещё и преуспевает. Но навсегда осталось то место, где рай. Где «сладостные звуки» — даже если они рыдающие, то всё равно не томительные. Здесь надо искать. Но кто же знает — откуда берётся призвание?