Хаос против космоса

На рубеже XIX и XX веков европейская культура всё сильнее ощущает нарастание хаотического, иррационального — предвестие военных, политических, моральных кризисов 1910-х. Новейшие философия, наука, искусство уже не берутся заявлять, что мир и его восприятие человеком целостны. В русской литературе это невротическое ощущение падает на почву, удобренную демонологией и традицией сектантства. В результате появляются необычайно яркие и болезненные тексты, которые, пожалуй, не могли бы быть написаны и тем более стать сверхпопулярными (один только «Мелкий бес» Сологуба выдержал десять прижизненных изданий) ни в какую другую эпоху.

Красный смех

Леонид Андреев1904

Рассказчик-офицер сходит с ума в гуще кровавой и абсурдной войны неизвестно кого неизвестно с кем. Ему мерещится всепобеждающий красный смех, материализующийся в сценах убийств и расстрелов. Эта (ир)реальность перемешивается с видениями мирной жизни — семьи, дома, — и непонятно, что более ирреально; когда комиссованный рассказчик умирает, безумие передаётся его брату, продолжающему монолог о войне, оживших мертвецах, красном свете и красном смехе. Проза Андреева, по поводу которой Лев Толстой якобы произнёс «Он пугает, а мне не страшно», предвещает экзистенциалистские и абсурдистские произведения о войнах XX века. Написанный под впечатлением от Русско-японской войны «Красный смех» встаёт в авангарде странных и страшных европейских текстов, утверждающих гуманизм через дегуманизацию.

Мелкий бес

Фёдор Сологуб1905

Один из бестселлеров Серебряного века, «Мелкий бес» — история безумия омерзительного провинциального учителя Передонова. Он находит смысл жизни в пакостях разного калибра, сожительствует с такой же отвратительной троюродной сестрой, строит корыстные планы — и вместе с тем всюду видит завистников и до дрожи боится окружающего мира, который (если приспособить к этому слова Пушкина) тоже «мал и мерзок», но «иначе». Ужас этого мира воплощается в демоническом существе недотыкомке, которую Сологуб выдумал и которой, вероятно, сам же испугался. Передонов — то, что получится, если соединить Беликова из «Человека в футляре» и Смердякова из «Братьев Карамазовых»; времени «конца века», которое опротивело самому себе, такой герой очень подходил.

Подробнее о книге

Серебряный голубь

Андрей Белый1909

Идиллическая завязка «приезд на лето в деревню» и толстовская проблематика плотского влечения для Белого оказываются лишь прологом к истории о том, как русский европеец Дарьяльский становится жертвой секты «белых голубей». Удивительное сочетание «просветлённого» ритмического письма с мрачным сюжетом (и утрированным просторечием) демонстрирует, насколько амбивалентным было отношение к мистике даже у таких убеждённых сторонников поиска скрытой истины, как Белый. На эту амбивалентность работает и сознательная адресация Белого к стилистике Гоголя, пионера в русском литературном исследовании чертовщины. Русское сектантство оказывается в «Серебряном голубе» оборотной стороной дионисийских грёз символистов; многие из них выведены здесь в узнаваемых образах.

Крестовые сёстры

Алексей Ремизов1910

Бухгалтер Пётр Маракулин обвинён в растрате и выгнан со службы. Нужда заставляет его поселиться в доходном доме, полном самого разного народу: полублаженная кухарка, гордая ученица театрального училища, нерасторопный дворник — персонажи множатся и множатся, сменяя друг друга в больном сознании Маракулина. Кто-то жалеет его, кто-то верит в него, как в Бога, кого-то он сам уговаривает ехать за границу. Сказовая интонация повествования в «Крестовых сёстрах» как бы сливается с мироощущением смертельно тоскующего героя; смерть становится для него блаженным освобождением от головокружительной чехарды, которая благодаря языку Ремизова становится чуть ли не физически ощутимой.

Петербург

Андрей Белый1913

Грандиозный и сверхсложный, «Петербург» — вершинный русский модернистский роман. У него есть основной сюжет — трагикомическое противостояние отца и сына Аблеуховых, государственного чиновника высшего уровня и террориста-дилетанта; в нём много первостепенных и проходных персонажей; но, пожалуй, важнее всего — сама «иллюзорная» атмосфера Петербурга 1910-х, в котором такие персонажи и сюжеты возможны — и в котором возможна интеллектуальная жизнь, необходимая для создания подобного романа. «Петербург» отталкивается от множества более ранних произведений «петербургского текста» и навсегда его меняет; как и в «Серебряном голубе», Белый вплетает в текст множество личных мотивов и аспектов литературно-философской полемики своего времени. Мотивы двойничества, пропитывающие роман, унаследованы от Гоголя, Достоевского, немецких романтиков и, в свою очередь, вкупе с поэтизмом письма Белого влияют на позднейшую модернистскую и постмодернистскую прозу — от Набокова до Саши Соколова.

Подробнее о книге

Опавшие листья

Василий Розанов1912

Разделённые на три «короба», «Опавшие листья» — самый известный образец розановской формы, найденной им в «Уединённом» и «Смертном». Прямо или косвенно они повлияли на все собрания текстов такого рода, от «Ни дня без строчки» Олеши до современных высокохудожественных твиттеров. «Опавшие листья» — записные книжки, заметки на полях: здесь собраны пришедшие в голову мысли, афоризмы, личные записи, критика литературных нравов. Розановский интеллект всюду демонстрирует свою обособленность, что, конечно, подчёркивается и в заглавии: опавший лист отделён от породившего его дерева.

Подробнее о книге

Египетская марка

Осип Мандельштам1928

Написанная уже совсем в другую эпоху, «Египетская марка» перекликается с самой сложной русской прозой 1910-х. В этом маленьком произведении — необычайно плотная концентрация явлений, деталей, оценок, умолчаний; на фоне всего этого теряется растворённый в языке, восходящий к гоголевским анекдотам сюжет — история о похищении визитки (то есть одежды, напоминающей сюртук) у бедного человека по фамилии Парнок. Нагромождение подробностей «старой» обстановки и быта, общих для героя и автора, параллельно идее силы, которая это старое (и, следовательно, героя и автора) вытесняет. «Египетская марка» выглядит трагической констатацией, постскриптумом к русскому модернистскому осмыслению хаоса.