Олег Лекманов
литературовед, профессор НИУ ВШЭ

Рассказ «Срезал» (1970) сам Шукшин считал одним из своих лучших. Это виртуозно выстроенный текст о деревенском демагоге Глебе Капустине, который на глазах у подзуживающих его мужиков осаживает двух кандидатов наук — мужа и жену, переехавших в город, добившихся там социального успеха, а теперь вернувшихся домой, «попроведовать, отдохнуть».

Главная тема этого трагикомического рассказа — чеховская: отсутствие взаимопонимания между людьми. Глеб не понимает, что «филфак» — это не философский факультет, а филологический, и поэтому заводит с кандидатами спор не о литературе, а о «стратегической философии». Мужики-зрители не понимают, что Глеб срезает кандидатов фиктивно, с помощью пустословия. И, наконец, симпатичные кандидаты не понимают реальных нужд родной для мужа деревни. Они оказываются в плену у русофильских штампов и в качестве подарков в наверняка остро нуждающуюся в дефицитных городских товарах деревню привозят «электрический самовар, цветастый халат и деревянные ложки» (!) (эта едва ли не самая важная для понимания рассказа «Срезал» деталь как бы мимоходом возникает в его зачине).    

Александр Архангельский
литературовед, писатель, телеведущий

Как ни странно, любимый рассказ — не из списка шедевров, «Срезал», «Забуксовал», а как бы на обочине читательского интереса. Это «Экзамен», где профессор, читавший «Слово о полку», но не знающий, что такое — быть в плену, и студент, прошедший через всё, но не читавший «Слова», вступают сначала в конфликт, а потом в диалог. И бессловесная трагедия и трагически оторванное от жизни слово получают взаимный объём.

Лев Оборин
поэт, критик, редактор проекта «Полка»

Я многое люблю у Шукшина — писателя, на мой взгляд, недооценённого. Сейчас, в юбилейный день, набираю его фамилию в поисковике и вижу, что в основном пишут о его фильмах; вероятно, амплуа режиссёра и актёра заслоняют литературу, лежащую в основе всего, что Шукшин делал. Шукшин умеет превосходно передать чувство неловкости, болезненной коммуникационной нестыковки («Чудик», «Срезал», «Печки-лавочки», даже автобиографическая «Кляуза»), неуместность «открытого сердца», с которым человек хочет повернуться к миру (черта, кажется, скорее интеллигентская, чем крестьянская); у него есть вещи совершенно неожиданные, например весёлая сказка «До третьих петухов», в которой классический мотив «битвы книг» оборачивается столкновением русского фольклора с советской действительностью. Но самый любимый мой рассказ у него — совершенно прямой, выстроенный по одной линии, наследующий позднему Толстому: «Как помирал старик». Физические ощущения приближающейся смерти контрастируют здесь со строгой до наивности риторикой умирающего, который напутствует живых и чувствует, что совершает важное дело. Несмотря на современность реалий и лексики («Перво-наперво: подай на Мишку на алименты. <…> Маньке напиши, штоб парнишку учила. Парнишка смышлёный, весь «Интернационал» назубок знает»), он включён (смерть включает его) в извечный процесс: непрерывный, циклический, фольклорный.
 

Данила Давыдов
поэт, прозаик, литературовед

Василий Шукшин скорее ощущается в наше время некоей весьма смутной мифологической фигурой, олицетворяющей «подлинную народность», нежели автором прозы, режиссёром и актёром (как это ни странно в отношении второй и третьей указанных ипостасей). При этом в среде почвенников, писателей-деревенщиков Шукшин представал всегда фигурой перпендикулярной, хотя и важной. Его сложно назвать идеологом, не получится изыскать у него идеальный национальный тип в его спрямлённом понимании. Самые интересные антропологические прозрения Шукшина — «чудики» его рассказов или Иван-дурак из повести «До третьих петухов» (интересно было бы сравнить эту сказочную параболу с «Понедельником» Стругацких — при близости использованного приёма представлены совершенно противоположные смысловые векторы). Этот тип персонажа, как и порождаемый им парадоксальный, отчасти юродско-кинический, отчасти детски-наивный дискурс, кажется гораздо более интересным, нежели пафосный Степан Разин из «Я пришёл дать вам волю».

Денис Ларионов
поэт, критик, литературовед

Амплуа народного писателя и режиссёра позволяло Василию Шукшину скрывать свою запутанную жизнь и авантюрный характер, благодаря которому он, сын алтайских крестьян, не потерялся в столице, но, напротив, последовательно стал известным прозаиком, а потом и режиссёром. Такое совмещение, причём успешное, — случай в русской литературе XX века чуть ли не единственный: Шукшину удалось не только найти язык для описания своих знаменитых чудаков, но и визуальный ракурс, где их обаятельная угловатость сразу же узнавалась. Увы, они не чувствуют себя в мире как дома, не вполне понимают его законов. Но если у раннего Шукшина это переживается довольно легкомысленно, то у позднего — как трагедия: примером тому его последний фильм «Калина красная», в котором много лет сидевший герой, решивший начать новую жизнь, обречён с самого начала.

Майя Кучерская 
писательница, литературовед, руководительница Creative Writing School

Все любимые герои Шукшина — «пограничники», им любопытно, что там, за границей видимого и доступного им бытия. Они смотрят во все глаза, сквозь микроскоп, любовь к родным, похороны близких, водку, занятный разговор, поэму Гоголя и… ничего не видят. Поэтому рассказы Шукшина насквозь пропитаны такой смертной и такой русской тоской, это, пожалуй, главное их качество. Тоска слепоты, тоска глухоты. Его колхозники, вчерашние крестьяне, ищут выход. Василий Макарович даже подсказывает им (в рассказе «Верую!», например), куда двигаться: «веруй в Жизнь!» В тёплые струйки парного молока, бьющего в ведро, в сдобный молочный запах, в тётку Нюрку, которая доит на рассвете корову, в саму эту корову. А в «Охоте жить» сам же себя опровергает. Вера в жизнь легко приводит к гибели других. И никакого иного выхода, кроме как вера вовсе не в корову, а в Бога, из этой тоски нет. Но в советском подцензурном пространстве его герои не смеют добраться до этого очевидного ответа. Я думаю, от этого их удушья, скорее даже онтологического, чем политического, Шукшин и умер так рано.