«Новь», очевидно, самый невостребованный роман Тургенева, его как-то с детства принято было сторониться: само название сулило что-то общественно-полезное, неповоротливое и более историческое, нежели писательское. Но то в детстве — в более же поздние времена этот заголовок уже поневоле заставит вспомнить такое, например, расхожее словечко нулевых, как «хтонь», а также и вполне конкретные романы «Кысь» и «Муть» «Антипсихиатрический детектив» писателя и художника-акциониста Дмитрия Пименова. Главный герой — молодой эксцентричный разведчик, который сошёл с ума, чтобы запутать контрразведку. «Видеть — значит подчиняться. Посмотри на яркий свет, ты ослепнешь и обретёшь свободу»: в 1994 году баннер художника Анатолия Осмоловского с цитатой из «Мути» появился на фасаде павильона под Амстердамом, где проходила российско-голландская выставка «Exchange». Роман вышел в 1999 году в издательстве «Гилея». ⁠ (сравнивать последние два произведения, скажем так, не вполне корректно, однако ж оба суть высказывания о судьбах России — как и «Новь»). Что ж, в этом романе определённо есть и муть, и хтонь, и кысь, и ещё много удивительных тонкостей и откровений.

«Новь» — книга о незаконнорождённом молодом человеке, студенте и поэте с говорящей фамилией Нежданов, который вступает в тайное народническое общество с целями не вполне ему ясными, но отчётливо благородными и жертвенными. Революционная подготовка и соответствующее селективное возбуждение происходят на фоне обычной усадебной лирики, водевиля и где-то даже мистики. Однако чем дальше 23-летний Нежданов пытается постичь собственный народ, тем меньше смысла в своём стремлении он находит (а происходит так ещё, в частности, и потому, что он совершенно не умеет с этим народом пить, а без водки «русский сон» — один из ключевых мотивов романа, — очевидно, малопонятен). Сомнений становится сильно больше, чем уверений, и он сперва вполне по-кьеркегоровски отказывает себе в любовной идиллии с единомышленницей Марианной, а потом и в жизни как таковой. Нежданов убивает себя, поскольку это единственная жертва, на которую он оказывается способен, жертва самому себе самого себя — тургеневская ирония бывает вполне беспощадной.

«Новь» была напечатана в 1877 году, в двух номерах «Вестника Европы» — хотя романные события разворачиваются в 1868 году, исторически их было бы точнее отнести к середине семидесятых годов, поскольку Тургенев к тому времени уже изучил материалы соответствующих судебных процессов: нечаевского «Процесс нечаевцев» (1871) — первый в России гласный политический процесс. Участники тайного общества «Народная расправа» во главе с молодым революционером Сергеем Нечаевым обвинялись в антиправительственном заговоре и убийстве студента Иванова. В качестве главной улики суд использовал «Катехизис революционера», в котором Нечаев призывал к кровавому террору ради «светлого будущего всего человечества». Участников убийства приговорили к каторжным работам, остальные получили мягкое наказание или были оправданы. Самому Нечаеву удалось бежать за границу, но уже через год его нашли и судили. «Процесс нечаевцев» стал поводом для написания романа «Бесы» (1872) Достоевского. ⁠  (1871) и долгушинцев «Процесс долгушинцев» (1873–1874) — процесс над участниками народнического кружка во главе с Александром Долгушиным. Долгушинцы распространяли революционные воззвания среди рабочих и крестьян Петербурга, Москвы и Подмосковья, а также пытались устно агитировать народ. Вслед за Бакуниным долгушинцы считали, что крестьяне уже готовы к свержению власти, и пропагандировали идеи всеобщего экономического равенства. Считаются предшественниками народников, которые стали системно агитировать крестьян в середине 1870-х. ⁠ (1874). Под загадочным Василием Николаевичем, от которого в романе все ждут непосредственных указаний к действию, подразумевается как раз революционер Сергей Нечаев.

Впрочем, с тем же успехом можно представить, что действие происходит в каком-нибудь 2018, например, году: все типажи куда как узнаваемы, разговоры под стать, современная повестка как на ладони — от судов над активистами до реформы образования, разве что польский вопрос заменить на известно какой.

Всё сказанное, оспоренное и осмеянное в «Нови» так или иначе остаётся при нас, причём это касается всех слоёв общества и его политических лагерей: и мощный помещичий тост «за кнут и за Рёдерер Луи Рёдерер — известный во второй половине XIX века производитель шампанских вин во Франции. Афанасий Фет запасался этим шампанским перед визитами Тургенева. В романе «Новь» некий барин восклицает: «Пью за единственные принципы, которые признаю, — за кнут и за Рёдерер!» ⁠ », и поговорка «Москва у всей России под горою: всё в неё катится», и совершенно фейсбучные установки вроде «Я иногда критикую, но покоряюсь всегда! — А я так напротив: не критикую — и не покоряюсь», ну и наконец, вполне универсальная фраза «Люди, кажется, хорошие, либеральные, даже гуманные… а томно что-то на душе» — кто из нас не ставил своему ближнему подобный диагноз?

По поводу же того, как далеко могут простираться границы рукопожатности, а также горизонты взаимовыгодного сотрудничества с окологосударственными структурами, Иван Сергеевич и сам выдал как-то в переписке вполне очаровательную и всегда, видимо, современную формулу. Когда Герцен указал ему на недопустимое, по мнению общественности, сотрудничество с небезызвестным Катковым Михаилом Никифоровичем Михаил Никифорович Катков (1818–1887) — издатель и редактор литературного журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости». В молодости Катков известен как либерал и западник, дружит с Белинским. С началом реформ Александра II взгляды Каткова становятся заметно консервативнее. В 1880-е он активно поддерживает контрреформы Александра III, ведёт кампанию против министров нетитульной национальности и вообще становится влиятельной политической фигурой — а его газету читает сам император. ⁠ , Тургенев пояснил, что печатается всё же не в «Московских ведомостях» (доподлинном оплоте режима), а в «Русском вестнике», который — дословная цитата — «не что иное как сборник и никакого политического колорита не имеет, а в теперешнее время «Русский вестник» есть единственный журнал, который читается публикой — и который платит».

«Новь» обычно ставят в пару к «Дыму» — как последние тургеневские большие вещи, как два послереформенных романа, хотя, конечно, «Дым» несколько более куртуазное и стройное чтение. Простой тест: в отличие от других тургеневских текстов, «Новь» здесь никогда не экранизировали, а по «Дыму» как раз случился в 1992 году мини-сериал (ничем в целом не примечательный, даже несмотря на Любшина в роли Потугина) — он и назывался, в полном соответствии с ревизионизмом эпохи первоначального накопления, «Дымъ»; такое ощущение, что орфографическими вопросами ведал кто-то из анекдотических тургеневских персон. «Дым» и «Новь», безусловно, перекликаются — это, например, касается линий условной мизогинии и условной же русофобии. Иногда совпадения просто дословны: так, например, в «Дыме» про Ирину сказано — «и вот отчего молодые люди не все сплошь влюбляются в Ирину… Они её боятся… они боятся её «озлобленного ума». Та же самая злоба приписывается и Валентине Сипягиной в «Нови»: «Неужели ли же я такая злая», — подумала она — и поглядела на себя в зеркало, находившееся прямо против неё между двумя окнами. <…> «Я? Я злая? — подумала она опять… — с такими глазами?» То же касается и оценок русского человека — речи Потугина из «Дыма» легко перепутать с речами Сипягина и Паклина в «Нови». Первый рассуждает: «Лезут мне в глаза с даровитостью русской натуры, с гениальным инстинктом, с Кулибиным… Да какая это даровитость, помилуйте, господа? Это лепетанье спросонья, а не то полузвериная сметка. Инстинкт! Нашли чем хвастаться!» Ему вполне вторит Сипягин: «Душа моя, во-первых, на Руси нет специалистов».

Но «Дым»-то печатался ещё в «Русском вестнике» Каткова, который, как известно, платил и читался публикой. К моменту написания «Нови» Тургенев уже на дух не переносил бывшего своего редактора — поэтому свежий роман отправился в «Вестник Европы», а сам Катков оказался выведен там в довольно презренном образе Калломейцева (впрочем, досталось не только Каткову, а и другим персонам из патриотического лагеря: например, под именем «клеврета Ладисласа» запечатлён консервативный писатель Болеслав Маркевич, автор политической трилогии «Четверть века назад», «Перелом» и «Бездна», а также создатель неизбывного термина «либеральная мастурбация»).

Калломейцев в романе, в частности, ратует за сильное поместное дворянство, которое, сохранив все наследственные права, должно при этом стать двигателем промышленной революции, сродни английскому landed gentry Поместное дворянство — социальный класс в Британии; землевладельцы, которые жили на доходы от аренды своих поместий. Представители этого класса часто работали в правительстве или служили в вооружённых силах. Упадок поместного дворянства в Англии начался в 1870-х годах после крупного сельскохозяйственного кризиса. ⁠ (что вполне соответствовало тогдашним англоманским убеждениям самого Каткова). Об иллюзорности этого подхода впоследствии писала Нина Берберова: «Английских консервативных высокообразованных тори в России не было. Когда каким-то чудом появлялся русский тори, он становился немедленно русским интеллигентом, он переставал не только быть аристократом, но и быть тори: тори в Англии… …столетиями из оппозиции переходят в правительство и из правительства — в оппозицию. Русские тори, когда они чудесным образом появлялись, никогда не оставались на своих высоких позициях: раз почувствовав себя частью русской интеллигенции, они уже никогда на эти позиции не возвращались».

«Новь» — очень остроумный роман, где точность иных фраз мгновенно компенсирует некоторую схематичность и даже карикатурность, в которых этот роман обычно винят. Хотя странно рассуждать о карикатурности этой прозы, если, например, периодика тех лет вовсю фиксировала такие, например, непридуманные сюжеты: «Польские газеты распускали в то же время слухи о том, будто по галицкой и венгерской Руси бродят русские эмиссары, волнующие народы с помощью московских рублей. Некто турецкий подданный из малоазиатских некрасовцев Иванов-Желудков (автор двух помещённых в «Русском вестнике» статей: «Русское село в Малой Азии» и «Словацкие села под Прессбургом») затеял путешествовать во второй половине 1866 года по Галиции с археологическими и этнографическими целями. По подозрению в «московской пропаганде» он был арестован и выслан за границу».

Тургенев написал «Новь» всего за три месяца, и эта насмешливая лёгкость чувствуется на каждой странице: «Воздушное пространство налево от Сипягина, называемое Неждановым, произнесло правда некоторый неодобрительный звук — но не возбудив ничьего внимания, затихло снова». Или: «Посмотри на нашего приятеля. Самые подошвы от сапогов — и те не такие, какие бывают у умных людей!» Или — о замороженном шампанском: «Мёрзлыми кусками льдистого сала оно вываливалось из горлышка бутылки». Или — о народном певце: «А если бы лещ с кашей — лещ с кашей, говорю вам, был одарён голосом, то он именно так бы и пел, как этот господин». Ну или наконец — о светской гастрономии: «А между тем в доме купца Голушкина были приняты все меры, чтобы задать обед с «форсом» — или «с шиком». Сварена была уха, прежирная — и прескверная; заготовлены были разные «патишо» и «фрыкасеи» (Голушкин, как человек стоящий на высоте европейского образования, хотя и старовер, придерживался французской кухни и повара взял из клуба, откуда его выгнали за нечистоплотность)».

Не так давно в ютьюбе появились дебаты философов Бернара Анри Леви Бернар Анри Леви (р. 1948) — французский политический журналист, писатель, доктор философии. В молодости Леви был приверженцем марксизма, но резко изменил свои взгляды под влиянием книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Антитоталитарные идеи Леви выразил в работе «Варварство с человеческим лицом» (1977). С тех пор Леви написал более 20 книг, в основном на злободневные политические темы. Леви подчёркивает значение иудеохристианского наследия, которое помогает личности сопротивляться всепроникающим структурам («патологии») власти. ⁠ и Александра Дугина (оба, кстати, вполне тургеневские типажи — Дугин именно что «человек, стоящий на высоте европейского образования, хотя и старовер»). И когда Дугин в очередной раз заговорил о нежизнеспособности модели европейского индивидуализма в русской традиции, Леви вдруг козырнул именно Тургеневым — приведя его как пример образцового русского либерала, благодаря которому здесь как-то худо-бедно и развилось сознание русского субъекта и прочие права человека. Это, разумеется, идея не Леви, а всего лишь старое пожелание Мережковского, который ещё в начале прошлого века пророчил о том, что Тургенев есть и будет самый нужный России человек. Предположим, это действительно так, но в таком случае какие уроки мы в состоянии извлечь непосредственно из романа «Новь»? Тургенев здесь, по сути, предлагает две равновеликие стратегии — осмеяние и сочувствие. «Новь» в равной степени роман сатирический и сентиментальный, и только выверенное сочетание этих двух красок — это то, что способно если не прямо противостоять, то хотя бы скрасить вековой русский сон. Потому что именно про такой сон пишет своё программное стихотворение Нежданов. Сегодня оно, кстати, странным образом напоминает «Большую элегию Джону Донну» Бродского, судите сами:

Всё спит кругом: везде, в деревнях, в городах,
В телегах, на санях, днём, ночью, сидя, стоя…
Купец, чиновник спит; спит сторож на часах,
— Под снежным холодом и на припёке зноя!
— И подсудимый спит, и дрыхнет судия;
Мертво спят мужики; жнут, пашут — спят, молотят —
Спят тоже; спит отец, спит мать, спит вся семья…
Все спят! Спит тот, кто бьёт, и тот, кого колотят.

Вывод у Нежданова (кстати, персонаж Нежданова списан с реального человека, фамилия которого, в свою очередь, была Онегин, — к вопросу о цикличности) точный и безличный: «Но, мне сдаётся, если что его разбудит — это будет не то, что мы думаем…»

Собственно говоря, для Нежданова именно Россия и есть подлинное тайное общество, со своими сонными уставами и ритуалами, понять которые представляется довольно безнадёжным делом, не случайно роман заканчивается паклинским восклицанием про некую «безымянную Русь» — тут одни секреты воюют с другими. И вот ещё про сон. В одной из сцен Нежданов и его несостоявшаяся возлюбленная Марианна читают книгу популярного тогда сочинителя Шпильгагена Фридрих Шпильгаген (1829–1911) — немецкий писатель-романист. Его романы были популярны в левых кругах России в конце 1860-х — начале 1870-х. По свидетельству писателя Владимира Короленко, Шпильгаген был властителем дум старшеклассников-гимназистов и студентов. В 1898–1899 годах петербургский издатель Л. Ф. Пантелеев выпустил его многотомное собрание сочинений. ⁠ . Что именно они читали, Тургенев не пишет, но только один из шпильгагеновских романов начинается со слов: «Чёрт тебя побери, проклятое животное! Сто раз тебе говорить надо, чтоб меня не будить, когда я сплю!»

Проблема России, по Тургеневу, в том, что все приличные люди тут делятся на Гамлетов и Дон Кихотов, соответственно, они способны вступать с жизнью только в сугубо трагикомические отношения. Но других-то приличных и вовсе нет — хотя Тургенев пробует вывести в «Нови» некую идеальную фигуру в свете русских политических перемен — в лице механика и управляющего фабрикой Соломина, «практика на американский лад», которому Нежданов непосредственно завещает свою девушку Марианну, а Тургенев недвусмысленно намекает на то, что и Россию надо бы тоже передать ему — по сути это такой осветлённый, ещё ничем не скомпрометированный вариант Лопахина, который вдобавок сыплет сентенциями вроде «Вы уже теперь, все вы, русские женщины, дельнее и выше нас, мужчин». Опять-таки, заметим, подобная неугомонная вера в постороннего делового человека (да ещё и с феминистским запалом) в наши дни по-прежнему носится в воздухе и имеет свои вполне устойчивые прототипы.

Публицист-народник Сергей Кривенко указывал в воспоминаниях: «Я… ни на одну минуту не ставил «Нови» на одну доску с «Бесами» Достоевского, как некоторые делали. Там я видел озлобление, прежде всего и больше всего озлобление, а тут находил нечто примиряющее, нечто происходящее совсем из иного источника: порою недоразумение и недостаточное знакомство с молодёжью (а не предумышленность), порою скорбь и досаду (а не нетерпимость и злобу), а порою несомненно и добрые стремления и желания, словом нечто от доброты. Всё это как-то само собой чувствовалось между строк».

«Нечто от доброты». Но почему не сама доброта? Видимо, в этом «нечто» как раз состоит тургеневская восприимчивость, которая всегда чуть на дистанции, всегда оставляет немного воздуха — подобно тому, как он всегда найдёт место для спасительного описания живой природы даже в самых страшных своих вещах, типа «Живых мощей», когда несчастная девушка слышит, как копошится крот под землёй. «Нечто от доброты» — Тургенев по-европейски сохраняет этот неопределённый артикль, и именно он выводит в сферу не столь очевидного, за ту двойную сплошную, которая в нашем случае образована именами Толстой и Достоевский (Мережковский, впрочем, называл их кариатидами — как раз по отношению к Тургеневу). Именно это чувство дистанции во многом сделало Тургенева столь безоговорочным автором для всего дальнейшего развития европейского романа. В случае с «Новью» интересно ещё, что этот текст не просто повлиял, а даже был частично переписан. Так, Генри Джеймс в 1886 году опубликовал роман «Княгиня Казамассима», где тоже фигурирует незаконнорождённый юнец по имени Гиацинт, он так же вступает в тайное террористическое общество и точно так же всё кончается самоубийством (впрочем, сама революционно настроенная принцесса, вынесенная в заглавие, больше напоминает тургеневских изнеженных помещиц, нежели активисток-народниц). Некоторые сцены, например унизительный для героя поход на дорогие места в театр, буквально скопированы — только вместо Александринской сцены у Джеймса Ковент-Гарден.

Самоубийство в тургеневских сюжетах не то чтобы редкость, но обычно его совершают девушки — в «Затишье» (1854), в «Несчастной» (1868) и апофеоз темы, конечно, «Клара Милич» (1882). В «Нови» впервые кончает с собой мужчина и главный герой (более того, это не единственное самоубийство в книге — повесился также мужик, задолжавший Калломейцеву).

В «Нови» вообще очень много жалости, возможно больше, чем в иных тургеневских романах. Нежданова в глаза называют человеком жалким — причём не с целью оскорбить, а именно выявляя природу. О Марианне сказано, что она принадлежит к «особенному разряду несчастных существ (в России они стали попадаться довольно часто)». Крестьянка Татьяна, один из лучших образов романа, рассказывает о мучительной смерти своей дочери: «С тех пор я жалостливая стала: а прежде — что жимолость, что я».

«В уголку под забором сидит мальчик лет четырёх, с огромным животом и взъерошенной головой, весь выпачканный в саже, — сидит и безнадёжно плачет, словно оставленный целым миром» — вот «Новь». Да собственно говоря, а сам Нежданов-то кто, тот же ребёнок, вот он и чувствует так — «но нигде не показалось ни одного человеческого лица… точно всё вымерло, всё отвернулось от него, удалилось навсегда». И это опять отсыл к «Живым мощам» (рассказ писался параллельно с работой над «Новью»): «Вы вот не поверите — а лежу я иногда так-то одна... и словно никого в целом свете, кроме меня, нету». 

Вышеуказанная дистанция, — в частности, то, из-за чего Мережковский называл Тургенева нашим единственным минималистом, — даёт особое ощущение хрупкости и прозрачности даже самых мучительных образов. Это особая оптика, которая высвечивает тургеневскую гармонию — гармонию с правом на подвох и «вывих» (именно это слово часто мелькает в этом романе). И подвох требует осмеяния, а вывих — любви.