В жизни Александра Кабакова были три константы: всегда писал, всегда пил виски и всегда был денди, эстетом, джентльменом, соблюдая безукоризненность поведения и внешнего облика. В остальном было много перемен, в каждом времени — а оно поворачивалось и переворачивалось в России множество раз на протяжении Сашиных 76 лет — он был разным. Хоть и заявлял, с тех пор как стал «русским империалистом» и «мракобесом» (как сам о себе иронически говорил), что всегда таким и был. Нет, не всегда. Для него как для журналиста это была важная перемена, как для писателя, на мой взгляд, тоже.

Момент, когда «рамка» для него изменилась — внезапно он стал писать колонки почти противоположные тому, какие писал до тех пор, произошло это лет десять назад, точнее не скажу, — мне запомнился. Прочитала очередную его колонку — и удивилась, будто автора подменили. Колонка эта оказалась не случайностью, в нём что-то повернулось. Он стал антизападником, антиамериканистом, адептом российской политики, полностью совпав с официальной риторикой. И утверждал, что никогда не был демократом и либералом, а лишь ненавидел коммунистов, которых ныне уже не существует. Номинально, мол, есть такая партия, но дорогие костюмы, которые носят её лидеры, спасают их от того, чтобы стать «упырями», как те, советские.

Сам Кабаков в советскую эпоху увлекался джазом, был «стилягой», доставал модные «прикиды», которые водились только на чёрном рынке, был на одной волне с Василием Аксёновым (о котором позже написал книгу), публиковался в популярнейших отделах сатиры и юмора «Литературки», «МК», в «Крокодиле». И даже получал за эти рассказы премии. В перестройку прогремел его провидческий «Невозвращенец», и от него стали ждать пророчеств. Но он на эти ожидания не ответил, а пошёл работать в рупор демократов — газету «Московские новости». Журналистика, ставшая тогда более читаемой и значимой, чем литература, увлекла его, и следующим логическим шагом был шаг в «Коммерсант», где вырабатывался язык новой, свободной, буржуазной жизни, где про каждого писали «господин» и «госпожа», где не дозволялось «брызгать слюной», обличать, негодовать, горячо поддерживать, говорить от имени народа — всё то, что закрепилось в советском языке и сознании. Сотрудники вели себя учтиво, хорошо одевались, а зарплаты были невероятно высоки. Всё как на Западе. Тут произошло полное совпадение — это и был Сашин идеал. (И как тут не вспомнить умершего неделей раньше Шуру Тимофеевского, одного из вдохновителей этого стиля.) Мы работали там, какой-то период одновременно, Саша гордился своей работой в «Коммерсанте», у него даже появился такой величественный взгляд, как у человека, который делает историю.

Чуть позже возник один необыкновенный литературный журнал. Фактически калька «Нью-Йоркера», под названием «Новый очевидец». Все тогда верили в «прекрасную Россию будущего», да, собственно, уже и настоящего, и Паола Мессана Паола Мессана — франко-итальянская журналистка, в 1990–2000-е — руководитель московского бюро агентства France Presse, генеральный директор издательского дома Hachette Filipacchi, соучредитель журнала «Новый очевидец». ⁠ не удивилась, когда некие богатые люди предложили ей делать журнал ad libitum, без всякой финансовой отдачи. Сашу она пригласила заместителем главного редактора (главным был Сергей Мостовщиков). Гонорары в журнале поражали воображение. Подбор авторов им соответствовал. Саша был на седьмом небе. Но всё быстро рухнуло. Так же внезапно, как возникло. Счастье длилось всего пять месяцев 2004 года. Богатые люди пришли и сказали, чтоб все немедленно выметались, проект закрыт.

Это был удар прежде всего психологический. «Россия — страна возможностей» (смелых, любых, безграничных) исчезла, и обнаружилось, что есть прихоти обладателей шальных денег, а никаких таких степенных буржуазных правил тут вовсе и не родилось. И Саша, хоть и продолжал, как всю жизнь, заниматься журналистикой, перенёс центр тяжести на литературу, которую, впрочем, никогда не оставлял. В 2005 году он издал роман «Всё поправимо», отчасти автобиографический, пронзительный, самый важный, на мой взгляд, из всего написанного Кабаковым.

С Россией он сжился, как сживаются с собственной жизнью, в которой всё время что-то не так и надо начать заново, поправить — ведь всё поправимо, а в какой-то момент приходит приятие себя таким, какой есть, картина закончена, можно мыть кисточки и думать над обрамлением. Примерно так и произошло с Кабаковым в его отношениях с Россией: она такая, он — её часть, и ничто его здесь не стесняет. Каждый Сашин день начинался с двухсот граммов виски, в поездках по Европе вместо этого он получал кофе и нотацию, что «в 8 утра виски не пьют». «Да какое ваше дело?» — с возмущением пересказывал мне Саша свою реакцию. В России «порядка ж нет как нет», да и слава богу, — так он стал думать (и не помню, в какой момент стал истово православным).

Он снова прожил в романе «Всё поправимо» жизнь, от сталинских воронков до сегодняшних разочарований, когда мечты воплотились, а поместить их некуда и разделить не с кем, поскольку жизнь перестала быть общей, как некогда, а стала у каждого — своя, и «свои» стали чужими, и ты им чужой. По жизни, которой жил in corpore, теперь его провёл язык и сама композиция, которая прежде не была видна, поскольку в ней не было завершения. «Теперь, когда всё уже ясно и кажется, что по-другому и не могло случиться, да и не имеет никакого значения, как могло бы случиться, потому что всё уже произошло и будет идти дальше, как идёт, и ничто не остановит эту колесницу, пока не изотрётся ось, и не разлетится всё к чёртовой матери, и не рухнет вон с дороги в овраг, и не пронесётся мимо новый экипаж, — теперь я пытаюсь понять, как же мы жили тогда, как доживаем теперь. Мне, собственно, и делать-то уже больше нечего, кроме как пытаться понять. Им пока нет нужды, они ещё гонят вовсю, не думая о силе трения, победившей нас и уже их предупреждающей еле слышным сквозь грохот гонки скрипом. Они уже знают, конечно, что трение побеждает всегда и на финиш приходит без соперников, но им не до этого, да и нет давно тормозов» — с этого пролога начинается роман.

«Сила трения» привела Кабакова к болезни Паркинсона — непоправимой, сковывающей постепенно, но неуклонно, до полного обездвижения, это такая смерть в замедленной съёмке. И Саша жил с ней многие годы, продолжая писать, а во всё более редких выходах в свет всё так же тщательно одеваясь: сорочка тонкого полотна, твидовый пиджак с платочком в верхнем кармане, вельветовые брюки, непременный длинный шарф. Высокий, всегда сутулившийся, поджарый, в последние годы с палочкой, Саша мумифицировался на глазах — и внешне, и внутренне. В повести «Беглец» (названной романом, изданной тонкой книжкой с большими полями и увеличенным шрифтом) он пытается остановить время: ничего не меняется, жизнь — один и тот же прошлый, позапрошлый век. Сашин «величественный вид» был теперь обусловлен болезнью, затруднённостью каждого движения, даже улыбки.

Кабаков написал несчётное количество статей и порядка тридцати книг, получил немало премий, был хорошим человеком, эпикурейцем и стоиком одновременно. Его любили то что называется «все» — и вопреки, и несмотря на, что случается довольно редко. Да, всё поправимо и после смерти будет ещё не раз поправлено. Вот и всё, покойся с миром.