С того времени, как ушёл Андрей Анатольевич Зализняк, прошло почти два с половиной года. В первых откликах на его смерть слышалось чувство несправедливости, боль: ведь Зализняк до последних дней был так молод душой и умом, без какой бы то ни было дряхлости. Сегодня ему исполнилось бы 85 лет — это много, но по нашим временам не баснословно много. Неизбежность казалась очень далёкой. Его очень часто не хватает. Например (но, конечно, далеко не только тогда), когда находят новую берестяную грамоту или новое изящное решение, которое сокращает многочисленные затруднения, натянутые версии в трактовке ранее известных текстов. Думаешь: «Как бы счастлив был Зализняк,  увидев, что одним простым применением правила можно это исправить и сократить все эти рассуждения!» Таким вещам он радовался всегда, в том числе когда его собственные решения кому-то удалось пересмотреть. Когда вместо ряда очень натянутых и не очень убедительных гипотез появлялось что-то короткое, но настолько прозрачное, что уже никаких сомнений быть не может, — такие случаи очень чётко ассоциировались с ним. И счастье, что он нас этому научил (если не таким решениям, то хотя бы этому ощущению). А с другой стороны, просто очень жаль, что нельзя с ним чем-то таким поделиться (и спросить, и проверить). 

Другой урок — умение при огромных, энциклопедических знаниях (в той же лингвистике, в той же истории культуры) ограничивать себя областью, в которой возможны именно такие, учитывающие весь материал, находки: морфология, акцентология, фрагменты языковой системы. Зализняк сознательно не погружался в темы, где было (хотя бы теоретически) большое поле для всяких вольных гаданий. В какие-то культурологические сюжеты, даже в лингвистическую семантику и проблемы поэтики. Как нам объяснил, например, Михаил Леонович Гаспаров, ровесник и однокурсник Зализняка, в поэтике тоже возможны столь же энциклопедические, учитывающие весь материал решения. Например, если говорить о проблеме подлинности «Слова о полку Игореве», в решении этой задачи, затрагивающей самые разные вопросы, Зализняк сознательно ограничился чисто лингвистической проблематикой. И тем самым придал этой проблеме красоту почти теоремы. Это особо важно, если вспомнить, что подлинность «Слова о полку Игореве», в том числе лингвистическими методами, впервые доказал, пожалуй, не Зализняк, а ещё Роман Осипович Якобсон, тоже великий лингвист ХХ века, представитель совсем другого, как он сам выразился — «бродильного поколения» русской интеллигенции. Якобсон родился в 1896 году, он был ровесником не только научных гениев, но и прежде всего поэтов, которых ценил и знал. Он любил кружки, группы, партийную борьбу, любил побеждать и утверждаться. И Якобсон работал иначе. Он учитывал всю широту доступных ему аргументов, сильных и слабых, пытался разобрать каждый пункт в ошибочной версии противника и столько же раз полностью его уничтожить морально и научно. Его книга 1947 года, которую я по наводке Андрея Анатольевича читал, — это выдающийся образец не только славистики, но и филиппики, инвективы. Там очень много аргументов именно от широко понимаемой поэтики, от идей, от субъективных позиций, и убеждает среди них очень многое, но не всё. Якобсон был поэтом и сам, «он так видел». 

Но Зализняк впечатляет именно сознательным самоограничением — как этическим, так и предметным. Только лингвистика, как наиболее формализуемая часть проблематики, и предельное уважение к оппонентам. Иногда прорывается великолепная ирония, в которой он не мог себе отказать, если уж материал сам на неё наталкивал. И этой корректности, и этого самоограничения часто не хватает и у младших поколений, и у многих ровесников Зализняка. Вот ещё Михаил Леонович Гаспаров, пожалуй, был таким. Он очень мало впускал в высказывание своих собственных эмоций — хотя внимательный читатель их видит, но вместе с тем он непрерывно пользовался аргументацией — нельзя сказать, что позитивистской, но проверяемой. Среди учёных этого поколения Гаспаров и Зализняк воспринимаются наравне, хотя личное их общение было не близким. Не только благодаря тому, что они сделали — а сделали и Гаспаров, и Зализняк невероятно много, этого хватило бы на полдюжины литературоведов и столько же лингвистов. Но и благодаря тому, чего они не делали и предпочитали не делать, притом что и работоспособности, и проницательности, и знаний у них хватало. Может быть, не случайно сделанное ими практически не пересекается — хотя, уверен, и Гаспарову было бы что сказать об исторической акцентологии, и Зализняку о стиховедении.

Детский вопрос: в чём гениальность Зализняка? Нельзя свести её к чему-нибудь одному, уже сказано: «чуда не объяснишь». Но попробую сказать: прежде всего, в открытости. Он никогда не жалел времени отвечать на вопросы школьников, студентов, гостей студии, задержаться поговорить с ними после лекции — когда, например, читал открытую лекцию на «Полит.ру» или в летней школе. Истина, которую он нёс, была в принципе открыта и доступна всем. И он умел изложить её и на строгом, формальном языке: например, его кандидатская, которая защищена в качестве докторской, а потом вышла в виде книги «Русское именное словоизменение», — довольно сложный и плотный текст. В нём даже две математические леммы доказываются. И это текст не для школьника. Но он одновременно владел, если говорить языком пианиста, широчайшей клавиатурой, многими октавами стилистических средств. Он умел быть и полемистом, и популяризатором, и весьма строгим «излагателем» своих находок. Есть великие популяризаторы, есть великие авторы академических текстов на собственном «птичьем языке», недоступных без специального высшего образования. А люди, которые владеют разными стилями и разными аудиториями, при этом не утрачивая ни на секунду доказательности, не впадая в огрубление, в искажение, — это огромная редкость. Я сейчас работаю над статьёй о его стиле и его излюбленных словечках и метафорах — и постоянно замечаю, насколько чётко разделены у него эти стили и как по некоторым из выражений рука Зализняка опознаётся без труда (например: просто нет, решительно, великолепный и ставшее очень популярным с его лёгкой руки ровно).

И второе о мере гениальности: это быстрота. Конечно, нет гения без работоспособности и упорства, Зализняк был очень работоспособным, он часами не выходил из кабинета. Но вспомним, что Пушкин говорит о художнике: давно замечено (кажется, впервые Ходасевичем), что постоянный эпитет художника у Пушкина — «быстрый», «быстроокий». Бездарный художник у Пушкина «чертит кистью сонной». А воображение «проворней живописца». Вот этой быстротой воображения Зализняк обладал как никто другой. Он умел прямо на месте прочесть только что найденную берестяную грамоту. Не всё в интерпретации текста приходило сразу, но основное приходило довольно рано. Он скорость любил и в жизни: если почитать его замечательные заметки «Прогулки по Европе», там видно, какой он был заядлый автомобилист. Поезда, разумеется, тоже — ведь из-за проблем со здоровьем передвигаться на большие расстояния ему можно было только на поезде, и он прекрасно в них разбирался. Когда я рассказал ему, что из Петербурга через Чудово в Новгород теперь ходит «Ласточка», он сразу же недоверчиво спросил: какая у неё скорость? И был очень разочарован, узнав, что до «Сапсана» ей пока далеко. 

И эта быстрота не означала скоропалительности. Бывает, что человек до чего-нибудь додумается, а дальше ему жалко с этой идеей расстаться и даже как-то её развивать. Он эту идею всю жизнь воспроизводит, хотя бы она чем-то и опровергалась. Один коллега хорошо сказал по схожему поводу: «Когда тебе в голову внезапно приходит какая-то, как тебе кажется, блестящая мысль — это не завершение интеллектуального процесса, а его начало». А Зализняк умел пересматривать найденное спустя годы — спустя 20, 30 лет. И здесь тоже чувствуешь острую жалость, что он уже не вернётся ни к чему. Ведь когда учёный оставляет нам корпус своих текстов, мы можем преклоняться перед великими свершениями и этим ограничиться. Но Зализняк перечитывал свои работы, уточнял их, используя обнаруженные за прошедшие годы новые данные, не боялся отбрасывать что-то, что оказалось неверным. Оставлял карандашные пометки на форзаце для будущих изданий или переработок. Вычёркивал абзацы, заменял слова, вплоть до мельчайшей стилистической правки. А иногда покрывал изданные тексты густыми исправлениями. Всё это при работе над его неоконченными вещами и при продолжении его проектов ложится теперь на наши слабые плечи. И тут, конечно, нельзя не пожалеть, что теперь нас в этом не ведёт его гениальная и быстрая интуиция.

Зализняк как учёный и личность повлиял далеко не только на лингвистов. Многие его друзья и коллеги, люди других поколений, те, кто его ценил при жизни и ценит теперь, даже, может быть, не застав лично, — историки, математики, физики, но ещё и журналисты, деятели изящных искусств, редакторы, издатели, которые не занимаются непосредственно доказательной наукой, но тем не менее ведут важную культурную работу. Это вовсе не случайно. Если говорить об этической стороне науки, это связано с культом истины, культом точности, культом открытости и тем уважением к собеседнику, которое видно в его трудах.

Это же уважение и такт он проявлял в своих социальных контактах, не случайно он дистанцировался от общественных выступлений. Безусловно, он понимал, что такое хорошо и что такое плохо, что такое профессионал и что такое идеологизированная фигура, — в той же лекции при получении Солженицынской премии, да и в книге о «Слове о полку Игореве», это вполне однозначными штрихами обозначено. Он, несомненно, ценил честность, последовательность и целостность (то, что по-английски хорошо передаётся непереводимым словом integrity). Эта последовательность проявлялась и в том, что он никогда не охотился ни за какими научными званиями, они находили его благодаря усилиям, например, Владимира Андреевича Успенского, который фактически реализовал, может быть, главный проект в своей жизни — проект «Андрей Анатольевич Зализняк». Благодаря ему Зализняк получил докторскую степень, стал академиком, в поздние годы получил некоторые из своих премий, и широчайшая известность его имени тоже отчасти связана с этими усилиями. Безусловно, для Успенского (как и для многих других шестидесятников) это было важной идеей: он был уверен, что государство обязано признавать фигуры такого масштаба. Сам Андрей Анатольевич довольно скептически, насколько можно судить по его путевым заметкам (это совершенно замечательный литературный текст, где почти нет никакой науки), относился к чиновникам разных уровней, к каким-либо почестям, которые лежали за пределами «республики письмён», как говорили со времён Возрождения. И, возможно, выход за рамки социального — это в какой-то мере утопизм, но нельзя отрицать чрезвычайной этической привлекательности этого. 

Он с большим тактом относился, например, к болезненной для многих проблеме приоритета. Для него это была не самоцель, и если оказывалось, что он находил что-то вторым, то лишь радовался тому, что этот сюжет нашёл независимое подтверждение. Однажды он почти случайно узнал, что Софья Менделевна Глускина, псковский диалектолог, обнаружила один принцип в древнерусском языке раньше него. Он заочно познакомился с ней и был счастлив заметить много лет спустя, что отношения первооткрывателя и «второоткрывателя» могут решаться в «ярко выраженном дружественном ключе». Без борьбы за влияние в социуме, со взаимным научным признанием. Это был его идеал. Люди вокруг, какой бы ни были они профессии, чувствовали огромный авторитет такой позиции, при которой все эти общественные иерархии, академические ранги, сиюминутные вопросы, какая-то визовая бюрократия на самом-то деле не очень существуют, а существуют гораздо более интересные вещи: доказательность, красота решения, жизнь людей тысячелетней давности или наш с вами сегодняшний язык. Ощущение того, что есть на свете такая внепартийная фигура, не «структуралист», не «функционалист», не «когнитивист» (эти понятия к нему не приложимы), а просто воплощённая в человеке научная добросовестность. Это по-гречески называется «калокагатия» — «красота и добро», слитые в некоторой целостности. Возможно, не все, для кого он был важен, знали это понятие, но это интуитивно чувствовалось с первой секунды, когда он появлялся в аудитории. Не знаю, как это получалось, но это было так. И получалось хотя бы на время забыть обо всём остальном. Это умение тоже очень важно, и без него жить в этом несовершенном мире было бы гораздо тяжелей.

Зализняк во всём искал прежде всего полной ясности. Знание должно быть структурировано и представлено в виде строгой, непротиворечивой системы. Причём эта система должна быть такова, что в ней учтены все мелочи, никаких хвостов не висит и дыр нет. Знаменитый лингвист Игорь Мельчук говорил мне про Зализняка, что в том месте, куда он ступал, после него уже делать нечего.

Его вклад в науку всем более или менее известен. Это и полное описание русского словоизменения (сначала «Грамматический очерк русского языка», приложение к «Краткому русско-французскому учебному словарю», потом книга «Русское именное словоизменение», а затем и «Грамматический словарь русского языка», без которого программы обработки русского текста появились бы как минимум на добрый десяток лет позже и работали бы похуже: и поисковик «Яндекса», и проверка русской орфографии). Это несколько замечательных работ по грамматике санскрита. Это его работы по акцентологии древнерусского языка. Его великая работа о древнерусских энклитиках — мелких безударных частицах, порядок появления которых во фразе до Зализняка казался произвольным. Без Зализняка вряд ли кто знал бы, как читать новгородские берестяные грамоты, недаром Валентин Лаврентьевич Янин, долго возглавлявший новгородские экспедиции, называл его «главной находкой» этого проекта — которым, хочу заметить, вряд ли интересовалось бы столько народу, не читай именно Зализняк о них открытых лекций в МГУ.

Не будь Зализняка с его почти физиологическим стремлением к установлению истины, так и остался бы нерешённым спор о подлинности «Слова о полку Игореве». Я уж не говорю о том, что вряд ли кто-то другой смог бы так аргументированно, дотошно и остроумно разгромить лженаучные лингвистические построения Фоменко и иже с ним, которым многие верили.

Жизненный урок Зализняка, что бы это ни значило, мне кажется настолько же прост, насколько трудновыполним. Не считать решённым не решённое до конца. Не жалеть на это времени, а на всякую шелуху, наоборот, времени не тратить. И никогда не надувать щёк. 

 Гениальность Зализняка проявлялась во многом. В его научных открытиях, в умении во всём, чем он занимался, находить систему, в языковой наблюдательности, в лаконичных и точных лингвистических задачах, которые он придумывал для традиционной олимпиады по языковедению и математике. В том, как он преподавал языки и читал лекции, на которых людей набивалось столько, что они сидели на подоконниках и на полу в проходах между рядами. В его интересе и любви к жизни, так противоречащим, казалось бы, его же напряжённой, нечеловечески огромной исследовательской работе. 

Определять формулу гениальности — это что-то из области алхимии, я в этом не сильна. В нём было много разного намешано. Я как раз хотела, чтобы это было видно из моей книжки о нём. А вот точные пропорции неизвестны, да и были б известны, так что? Повторить всё равно никому не удастся.

Зализняк заражал своим безграничным интересом к тому, чем он занимался и о чём говорил. Не только научное исследование как таковое (а для многих — и не столько оно), сколько отношение к нему как к смыслу и оправданию жизни, как к самой сути жизни так привлекало людей и так на них сказывалось. Причём не занудное кропотливое копание в чём-то далёком от повседневной жизни, а весёлая, азартная погоня за полнотой знания.

Был ли он скромен? Он хорошо знал себе цену, но не носил ценника на лацкане пиджака. Никогда не давил авторитетом — только убеждал аргументами. Он не терпел никакого официоза и показухи и всю жизнь бежал от всего, что хоть немного отдавало административной деятельностью. Брезгливо-иронически относился к продвижению по карьерной лестнице. Терпеть не мог пафоса и общих слов, которые всегда неточны. Именно поэтому к нему не очень применимы клише «моральный авторитет» и «этический образец». Если уж Зализняк допускал некоторый пафос в своей речи, как это было в его речи на вручении ему Солженицынской премии («Истина существует, и целью науки является её поиск»), то это был пафос, который он воплотил и подтвердил всей своей жизнью. Он не переносил никаких конфликтов и всячески старался от них увернуться. Любил друзей, любил настоящее, а не наносное. Очень был живой. 

И остаётся. 

Книгу Марии Бурас «Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах её участников» можно купить в онлайн-магазине Bookmate.