Когда сегодня размышляешь о том, что, собственно, было для моих сверстников главным в Иосифе Бродском в условном 1983 году, когда его имя звучало для нас боевым кличем и паролем, — вывод оказывается достаточно неожиданным.

Несомненно, мы восхищались стихами — у каждого притом были свои любимые, и, в общем, именно этот тип поэтики, основанный на сочетании строгости и «реальности» внешнего рисунка с тревожно-меланхолической, сновидческой «сдвинутостью», в наибольшей степени соответствовал ожиданиям эпохи (магический реализм ещё не стал общим местом и не коммерциализировался, или, точнее, мы ещё не знали о том, что это произошло). Конечно, нас привлекал интуитивно ощущаемый «несоветский» подход к советскому антропологическому опыту.

Но и хорошими стихами, и нетривиально написанными стихами мы всё же не были совсем обделены. Была и ещё одна важная деталь. Бродский демонстрировал и своим творчеством, и своим позиционированием по отношению к миру, что решительный уход за пределы смысловых и сенсуальных пространств, конституированных советской культурой, может не означать ни маргинальности, ни декадентской переутончённости, ни ущербности, ни дилетантизма.

Другими словами, эта поэзия — умная и трезвая, способная и уходить в метафизические выси, и обращаться к узнаваемо-человеческому, где «роз семейство на обшарпанных обоях сменилось целой рощею берёз», — создавала новую норму за пределами как официоза, так и либерального полуофициоза. Именно то, что смущало в поэзии Бродского уже семидесятников и что потом стало проблемой и для нас — её органическая мейнстримность, — и было тогда нужно и востребовано.

Потому что не знаю, как в Москве, а в величественном, заброшенном, сиротском, нежно-гнилостном лимбе-Ленинграде всё выглядело так: вот есть их мир, уже и не свирепый особо, но обессмыслившийся до отвращения, а притом тотальный, есть наш мир, который чем-то и хорош, да только совершенно неприспособлен для полноценной жизни… нет, конечно, маленький двойной кофе в «Сайгоне» варят, портвейн с 11 до 19 продают, и «Лолита» в самиздате курсирует, и «Форель» можно хоть два часа листать в «Букинисте» на Литейном, и даже удаётся, полежав в психбольнице, получить освобождение от армии, а потом закончить курсы кочегаров и устроиться в котельную, но, но, но… Бродский не претендовал на Большой Стиль, но естественно создавал его. Он давал уверенность в том, что наша внутренняя жизнь, наши чувства и мысли, книги, которые мы читаем, воздух, которым мы дышим, — это и есть самое главное, что сейчас происходит в этой стране и в этом языке. Так, между прочим, и было.

Другими словами, он давал нам то, что, по идее, должен был, но не мог дать советскому государству и советской жизни, ибо он и был тем поэтом, тем эпиком и реалистом, которого это государство и эта жизнь воспитывали и ждали. Но уж такое это было государство и общество, систематически отвергавшее всё, что могло его спасти. Собственно, об этом можно бы даже пожалеть, не о государстве этом грёбаном, сдохло — туда ему и дорога, а о родителях наших, советских людях, чьим поэтом Бродский мог стать. А стал — нашим, молодых аутсайдеров.

При этом воздействие собственно творческой практики Бродского шло совершенно отдельно. Примечательно, например, что Олег Юрьев Олег Александрович Юрьев (1959–2018) — русский писатель, поэт и переводчик. В 1983 году стал одним из основателей ленинградской поэтической группы «Камера хранения», куда кроме него входили Ольга Мартынова, Дмитрий Закс и Валерий Шубинский. Курировал одноимённый интернет-проект, посвящённый современной русской поэзии. Печатался в журналах «Континент», «Сумерки», «Вестник новой литературы», «Волга», «Театр», «Новое литературное обозрение» и других изданиях. ⁠ , для которого в 1981–1983 годах (а может быть, и раньше) так важна была моральная опора на опыт Бродского, который противопоставлял его как Сосноре Виктор Александрович Соснора (1936–2019) — поэт, прозаик. Ребёнком пережил в Ленинграде первую блокадную зиму, был вывезен по Дороге жизни, оказался в оккупации на Украине, как «сын полка» дошёл с боями до Германии. Первый сборник стихов «Январский ливень» выпустил в 1962 году. Был высоко оценён поколением футуристов: Николаем Асеевым, Лилей Брик. Соснора публиковался как в официальных советских издательствах, так и в самиздате и за границей. Руководил литературным объединением при ленинградском ДК имени Цюрупы. В своём раннем творчестве обращался к древнерусским мотивам (книга «Всадники») и вместе с тем стал продолжателем поэтической линии авангардистов и футуристов начала XX века. Лауреат премии «Поэт» (2011), премии Андрея Белого (2004). ⁠  с его слишком напористым, «насильническим» отношением к реальности, так и второму поколению андеграунда (мы были третьим поколением и силою вещей спорили с непосредственными предшественниками, чтобы впоследствии осознать своё с ними единство), совершенно не испытал прямого влияния Бродского в стихах, даже совсем ранних. Я-то испытал, и до сих пор стыдно вспомнить иные строки («на рубеже октября обессилевшая природа, не способная больше любить и зачать, смотрит в себя и видит часть огорода, стадо гусей и полусгнившую гать….» — мне было восемнадцать, я написал не более десятка таких опусов, но это, конечно, не оправдание). Потом пришлось разучиваться этим легко дающимся ходам, а кто не разучился (потому что нечем было их заменить), тот убедил себя, что разучился, но знает, что это не так, и ненавидит Бродского. А кто разучился, тот любит.

Любит, но любовь эта непроста.

Ибо то, что казалось и выглядело «нормой», распадается.

И собственно литературно: становится очевидно, что наряду с собственно Бродским есть ещё «ранний Бродский», и даже два «ранних Бродских» (до 1960-го — неплохой поэт-шестидесятник, ученик Слуцкого, в 1960–1962-м — возвышенный и самозабвенный лирик, наследник и «молодой хозяин» обобщённой символистско-акмеистической вселенной, получивший ключ от неё на комаровской даче). Да и зрелый Бродский настолько многообразен, что любовь к одному его полюсу почти предусматривает отторжение от другого. (Скажем, у меня сводит скулы от однообразного элегически-метафизического многословия иных стихов, написанных в Норенской Норинская (Норенская) — деревня в Коношском районе Архангельской области. С марта 1964-го по октябрь 1965 года здесь отбывал ссылку Иосиф Бродский: он был приговорён к принудительным работам по обвинению в тунеядстве. В Норинской Бродский написал более 80 стихотворений. ⁠ , — таких как «Северная почта».) Притом на каждом этапе и в каждом аспекте есть то, что слишком легко воспроизводимо, — будь то возвышенно-меланхолическая интонация «Большой элегии Джону Донну», с которой при случае отлично управляется, ну, скажем, Быков, или анжамбеманы Анжамбеман (от франц. enjambement — «перенос») — несовпадение синтаксического и ритмического отрезков стиха; перенос синтаксической части в следующий ритмический отрезок. Смысловая и ритмическая пауза в этом случае не совпадают, а интонация в конце ритмического отрезка теряет свою законченность. Анжамбеман появляется в античной поэзии, пользуется успехом у поэтов-романтиков и часто встречается у авторов XX века. Характерным этот приём стал у Иосифа Бродского. ⁠ «Части речи», которые (в сочетании с фирменной «аналитической» лексикой) позволяют выразить практически всё: от православной духовности до украинского патриотизма или любовных переживаний героини телесериала.

И идеологически: рядом с традиционным образом «русофобствующего западника» выстраивается противоположный — «городского парня», приникающего под Архангельском к народу (собственно, это не такое уж насилие над реальностью — возможность такой интерпретации приходила мне в голову ещё треть века назад), или имперца (и опять же: имперцу Третьего Рима, любующемуся маршалом Жуковым и не уважающему независимость Украины, противостоит имперец американский, рвущийся давать стратегические советы Госдепартаменту). Во всех своих аспектах Бродский, однако, не вполне соответствует интеллигентски-гуманистической парадигме (вообще он по-шестидесятнически груб, неполиткорректен, может залезть к барышне под юбку или пошутить на темы расовых отношений).

Да и в основе миросозерцание Бродского если не настолько властно по отношению к вещам и людям, как у Сосноры, то, во всяком случае, далеко от диалогических отношений с вещами и людьми. Его идеал — не «остановленное мгновение», а победа над миром через вечное движение мимо него, не обретение объектом сущности/cубъектности, а превращение всего окружающего в вещь, пейзажа — в натюрморт, твари — в мрамор или металл. И да, великая поэзия может быть и такой — но далеко не в первую очередь такой. То есть всё это — вариант позиции поэта, вариант положения поэта в мире, но не базовый вариант, не норма, а если не инверсия, то в лучшем случае вариант нормы. Другими словами, Бродский — не Пушкин сегодня. Он, собственно, особо и не скрывает, что трагический рационалист Баратынский ему милее Пушкина. Пушкина сегодня и нет — а значит, и нормы нет. Есть лишь частные варианты поэтического поведения, среди которых нет эталонного.

Когда говорят про «исчезновение великих поэтов», имеют в виду именно это. Грубо говоря, невозможен не только Пушкин, но и «Блок» (то есть не собственно Блок, а феи с Невского, именующие себя Незнакомками и предлагающие клиентам ознакомиться). Невозможна Ахматова (не стихи Ахматовой, а опальная знаменитость, мерящаяся популярностью со своей подругой Раневской и жалующаяся — «дескать, у меня тоже есть свои Мули»). Невозможен поэт как авторитетная социальная особа, как поставщик эмоционального и поведенческого эталона — но так же невозможен он как эталон эстетический, в зависимости от которого (или в отталкивании от которого) выстраивается поэтика и самопозиционирование современников. Грубо говоря, Блок невозможен, а Мандельштам, Анненский, Кузмин возможны. В этом смысле — да, мы любим и читаем Бродского наравне с Аронзоном Леонид Львович Аронзон (1939—1970) — поэт. Родился в Ленинграде, писал стихи с середины 1950-х. Приятельствовал с Иосифом Бродским, был близок к андеграундному ленинградскому кругу «поэтов Малой Садовой». При жизни почти не публиковался. Поэзия Аронзона получала высочайшие оценки его современников, иногда его называли альтернативой Бродскому. Погиб по невыясненной причине (неосторожное обращение с оружием или самоубийство). ⁠  (которого противопоставляли ему в кругу Кривулина Виктор Борисович Кривулин (1944–2001) — поэт, прозаик. Один из лидеров ленинградской неофициальной культуры, в 1978 году стал первым лауреатом премии Андрея Белого. Был участником «Клуба-81» — официально разрешённого объединения неофициальных литераторов. Входил в редколлегию журнала «Вестник русской литературы». Первые книги Кривулина вышли в Париже, с 1990-х публиковался в России. ⁠ и Шварц Елена Андреевна Шварц (1948–2010) — поэтесса. До перестройки публиковалась в самиздате и журналах русского зарубежья, вместе с Виктором Кривулиным и Сергеем Стратановским принадлежала к ленинградскому поэтическому андеграунду. В 1979-м стала лауреатом премии Андрея Белого, учреждённой самиздатовским журналом «Часы». В 1985 году в Нью-Йорке был опубликован первый сборник стихов Елены Шварц «Танцующий Давид». В 2003 году — лауреат премии «Триумф». Одна из самых значительных русских поэтов второй половины XX века. ⁠ — а мы просто читаем их по очереди), наравне с той же Шварц, с тем же Соснорой, а кто-то наравне с Всеволодом Некрасовым Всеволод Николаевич Некрасов (1934–2009) — поэт, художник. Входил в Лианозовскую группу — неофициальное объединение поэтов и художников «второго авангарда». Имя Некрасова связывают с такими движениями, как конкретизм и московский концептуализм (притом что у Некрасова с этим кругом сохранялись напряжённые отношения). С конца 1950-х публиковался в самиздате, первые книги вышли в перестройку. Лауреат премии Андрея Белого за заслуги перед литературой. Был владельцем большой коллекции произведений неофициального искусства. Метод Некрасова подчёркнуто минималистичен (притом что он мог использоваться и для создания крупных произведений), его отличает особое внимание к семантике и звучанию отдельных слов и словосочетаний, «изнанке» речевых штампов. ⁠ и Сапгиром Генрих Вениаминович Сапгир (1922–1999) — поэт, прозаик, сценарист. Один из участников лианозовской школы — андеграундного объединения поэтов и художников-нонконформистов. Наиболее известны его многочисленные произведения для детей и мультфильмы, снятые по его сценариям, но главное, сделанное Сапгиром, — корпус лирики: Сапгир был одним из самых разнообразных стилистически русских поэтов, постоянным новатором. Участник неподцензурного альманаха «Метрополь» (1979). ⁠ , а кто-то наравне с Айги Геннадий Николаевич Айги (1934–2006, настоящая фамилия Лисин) — чувашский и русский поэт и переводчик. Один из самых заметных русских поэтов-авангардистов второй половины XX века. Начал писать подростком на чувашском, поступил в Литературный институт, занимался в семинаре Михаила Светлова. В конце 1950-х познакомился с Борисом Пастернаком, оказавшим на него большое влияние. Был отчислен из Литинститута «за написание враждебной книги стихов, подрывающей основы метода социалистического реализма». Переводил на чувашский мировую поэзию, составил антологию чувашской поэзии. Автор многих книг стихов, лауреат различных премий, в том числе премии Андрея Белого и Международной отметины имени отца русского футуризма Давида Бурлюка. Выдвигался на Нобелевскую премию по литературе. ⁠ . Никто из них не «главный», а если главный — то лишь для конкретного читателя.

И ещё один важный аспект — мировой контекст. В своё время Бродский был одной из фигур, включавших русскую поэзию в этот контекст, связывавших её с англоязычным миром, который по определению воспринимался как «самый главный». Но уже на рубеже веков статус Бродского внутри поэтической мировой культуры был подвергнут сомнению — чему способствовали и дошедшие до отечества скептические отзывы американцев об англоязычных стихах и автопереводах нобелиата. Для многих Бродский, якобы «вошедший в круг эпигонов Одена, эстетических консерваторов», стал символом «отсталости» русской поэзии, держащейся за силлабо-тоническую Силлабо-тоническим называется стихосложение, основанное на регулярном чередовании ударных и безударных слогов в строке. Фиксированная последовательность ударных и безударных слогов называется стопой. Основные силлабо-тонические размеры в русской поэзии — двухсложные ямб и хорей, трёхсложные дактиль, амфибрахий и анапест. ⁠ просодию и раннемодернистскую эстетику. На самом деле поэзия Бродского в иных отношениях стадиально более позднее явление, чем поэзия, к примеру, Целана, героически пытающегося по ту сторону Освенцима (что для него было куда меньшей абстракцией, чем для кого многих) продолжать линию высокого модернизма, немецкого и отчасти русского. Бродский, впитавший эту традицию смолоду, увидел в итоге лишь одну возможность её симбиоза с опытом послевоенного «городского парня» — через стилизацию (единственное, что действительно сближает его с Оденом), через миф о грядущей бессмертной Империи, следующей за современностью, мощной, как рейгановская Америка, нелепой и гниющей, как брежневский СССР, одновременно и величественной, и смешной. В сущности, поэтика зрелого и особенно совсем позднего Бродского — это псевдоклассический постмодерн, ещё несущий черты модернистского драматизма, но разлагающий, глушащий их. И признать именно этот путь главным, магистральным, нормальным — приемлемо далеко не для всех.

В итоге Бродского как символа «нормы», мейнстрима в высоком смысле, «средней линии» больше нет, — во всяком случае, для меня. Остаётся один из нескольких десятков первоклассных русских поэтов. В конце концов, «Письма римскому другу» или «Осенний крик ястреба» никто никогда не отменит. Но в дополнение к этим прекрасным стихам останется и память о той роли, которую Бродский однажды сумел сыграть в культуре. Пусть это в прошлом, но это было — и это важно.