Выражение «попасть в учебники» для писателей давно уже стало синонимом их канонизации, абсолютного читательского признания — немудрено, что борьба за место в учебниках была частью «литературной борьбы» в её советском изводе. Боролись не только живые маститые авторы, но и те критики и литературоведы, кто «кормился» с продвижения того или иного автора (биографии, статьи, юбилейные торжества). Роль учебника в советской школе всегда была гипертрофированной: учебник не только заменял собою книгу («учебник-хрестоматия»), он давал произведение уже в упаковке готовой интерпретации, которую ученик должен был услышать своими ушами от учителя, затем прочитать глазами — в учебнике, а потом воспроизвести устно у доски и письменно — в виде «сочинения». Тем самым учебник долгое время был для школьника практически монопольным источником знаний о книгах — и если в советское время перечень обязательных авторов утверждался в Министерстве просвещения (в согласовании с контролирующими и идеологическими органами), то сегодня на него сильное давление оказывают индивидуальные предпочтения авторов. Достаточно взять любой из авторских учебников — и поинтересоваться научными работами их составителей: так, в учебниках под редакцией Виктора Журавлёва особое внимание уделено «новокрестьянским поэтам», по которым он защищал кандидатскую диссертацию, а в учебниках под редакцией Игоря Сухих, известного, в частности, своими работами о Михаиле Зощенко, Владимире Набокове и Сергее Довлатове, почётное место занимают эти авторы. Тем интереснее, как в современные учебники «Родной речи» или «Литературы» попадают писатели, масштаб дарования и культурной значимости коих, мягко говоря, сомнителен — особенно на фоне куда более значимых их современников, такой чести не удостоенных. Вот, к примеру, в самом массовом из нынешних учебников издательства «Просвещение» для пятого класса ¹ Литература: 5 класс: Учебник для общеобразоват. учебных организаций. В 2 ч. Ч. 2. / Коровина В. Я., Журавлев В. П., Коровин В. И. 5-е изд. М.: Просвещение, 2015. С. 167. ⁠ возникает имя Александра Прокофьева…

Александр Прокофьев — фигура малосимпатичная: поэт некогда не совсем бездарный, он быстро растратил остатки отпущенного ему небольшого таланта (например, на такие строчки времён Гражданской войны, как «Но нам, ребята, не к лицу благословенный край… / Я сам отправил четверых прямой дорогой в рай»), зато приобрёл административный и партийный вес, был ответственным секретарём Ленинградской писательской организации сперва в пору разгрома журналов «Звезда» и «Ленинград», а потом и в пору судилища над «тунеядцем» Бродским. Именно сановный Прокофьев, «подготовленный» своим окружением, выступил, по некоторым сведениям ² О роли Прокофьева в инспирации кампании вокруг Иосифа Бродского см.: Гордин Я. А. Дело Бродского // Нева. 1989. № 2. С. 134–166; Шнейдерман Э. М. Круги на воде (Свидетели защиты на суде над Иосифом Бродским перед судом АО Союза писателей РСФСР) // Звезда. 1998. № 5. С. 184–199. ⁠ , инициатором выбора этого поэта в качестве показательной жертвы расправы в назидание всей молодёжи. Естественно, генеральские должности «Прокопа» в писательской иерархии конвертировались не только в многочисленные государственные титулы и награды (включая звание Героя Соцтруда), но и в многотысячные тиражи книг и — в итоге обеспечили попадание его имени в школьные учебники. Оттуда же занесло его и в долгую память составителей современных учебников, принявших советскую литературную иерархию в качестве объективной и незыблемой.

До сих пор существует иллюзия, будто в школьные учебники включается то, что обладает некоей незыблемой и независимой от политической конъюнктуры и эстетической моды ценностью, всё же оказавшееся там случайно долго не задерживается. Однако сама фигура Александра Прокофьева в современном учебнике для пятого класса говорит о том, что школьный «канон» формируется отчасти по своим правилам, согласно которым гениальность или общепризнанность произведения далеко не обязательно является основным критерием — да и «а судьи кто?». До сих пор главная цель литературного образования — познакомить школьников с вечными ценностями национальной и мировой литературы, чтобы из школы они вышли с твёрдым знанием основных имён и содержания великих произведений «классики», тем самым «приобщившись к национальным основам бытия» («истокам», «корням», «почве» — если использовать привычные органицистские метафоры; «культурному коду» — всё более входящие сегодня в моду сциентистские).

Кроме того, по наблюдениям Марины Лоскутовой, «к началу XX века преподавание российской словесности в школе уже выполняло функции технологии дисциплинирования населения » ³ Лоскутова М. Национальный литературный канон в средней школе // Новое литературное обозрение. 2001. № 5 (51). ⁠ , и в советское время такое «воспитательное» понимание словесности как школьного предмета получило окончательное оформление. Необходимость продираться через сложные или скучные тексты формирует силу воли, их заучивание наизусть тренирует память, наконец, транслируемые в этих произведениях ценности — важнейшая часть «проекта «этико-эстетической культивации личности» как особой дисциплинарной практики » ⁴ Лоскутова М. Национальный литературный канон в средней школе // Новое литературное обозрение. 2001. № 5 (51). ⁠ , они непременно должны усваиваться и аккумулироваться в душе школьника в том виде, в каком усвоены, будучи эрозионно устойчивыми перед воздействием реального жизненного опыта и критического мышления.

Что это за ценности, можно продемонстрировать почти на любом примере из современных школьных программ, хоть на том же Александре Прокофьеве из учебника пятого класса — его стихотворении «Алёнушка»:

Пруд заглохший весь в зелёной ряске,
В ней тростник качается, шумит,
А на берегу, совсем как в сказке,
Милая Алёнушка сидит.

Прост венок, а нет его красивей,
Красен от гвоздик, от лилий бел,
Тополиный пух на платье синем,
С тополиных рощ он прилетел.

С берега трава, врываясь буйно,
Знать не хочет, что мертва вода,
И цветёт дурман-цветком багульник
Рядом, у заглохшего пруда.

Но кукушка на сосне кукует,
И тропинка к берегу ведёт,
Солнце щедро на воду такую
Золотые обручи кладёт.

Стихотворение самое обычное, далеко не шедевр и ничем особенно не удивляет, в чём-то даже милое: «простой» венок на девушке, судя по всему, из садовых цветов; «заглохший» пруд «весь» в ряске — однако солнце «на воду такую золотые обручи кладёт», последнее четверостишие почему-то вводится при помощи противительного союза «но»… всё это не такие уж страшные смысловые огрехи.

Чтобы в героине был опознан образ с одноимённой картины Виктора Васнецова — «Алёнушка», её репродукция тут же приводится в учебнике, то ли стихотворение превращая в экфрасис — поэтическое описание картины, то ли картину — в иллюстрацию к стихотворению. Упоминание поэтом «сказки», видимо, должно актуализировать в памяти школьника народную сказку из афанасьевского собрания «Сестрица Алёнушка и братец Иванушка», только в этой сказке (как и в её инварианте «Братец и сестрица», известном во множестве других национальных культур ⁵ 450. Братец и сестрица // Сравнительный указатель сюжетов. Восточнославянская сказка. Л., 1979. С. 135. См. также https://ru.wikipedia.org/wiki/Братец_и_сестрица ⁠ ) сестрица Алёнушка была утоплена по приказу злой мачехи, желающей съесть обращённого в козлёночка братца Иванушку, и это братец — а не Алёнушка — сидел на берегу речки. Видно, что Прокофьев добавляет свои, отсутствующие на картине Васнецова детали, что само по себе нормально: сравнение сюжета стихотворения со сказочным и с живописным сюжетом могло бы способствовать развитию внимания к деталям, да и в целом стихотворение куда более светлое и оптимистичное, чем то полотно Васнецова, по мотивам которого оно, вероятно, написано. Однако авторы учебника отказываются от такого полезного методического хода, им важнее идеологическая задача: выстраивается живая линия культурной преемственности — от народной сказки («от истоков») — через картину художника XIX века («классику») — к советскому поэту. Известно, что связь картины Васнецова с популярной сказкой возникла сперва в народном восприятии — сам художник назвал картину «Дурочка Алёнушка» и был вдохновлён образом простоволосой деревенской юродивой, но эти сведения увели бы школьника от однозначного, «правильного» понимания монтажа сказочного и живописного сюжета — с поэтическим. 

В учебнике пятого класса рядом с этим стихотворением даётся не только репродукция картины Васнецова, но и другая «Алёнушка» — стихотворение ещё одного «классика советской поэзии» — Дмитрия Кедрина Дмитрий Борисович Кедрин (1907–1945) — поэт, переводчик, журналист. Родился в донбасской шахтёрской семье, усиленно занимался самообразованием. Дебютировал в печати в 1924 году, проделал эволюцию от слабых агитационных стихов до таких значительных текстов, как историческая поэма «Зодчие» и поэтическая драма «Рембрандт». Часто прибегал к образом из древнерусских истории и фольклора. Переводил польскую, сербскую, белорусскую, украинскую, эстонскую, венгерскую, литовскую, аварскую поэзию. В 1931 году перебрался в Москву вместе с поэтами Михаилом Кольцовым и Михаилом Голодным. В 1943-м отправился на фронт в качестве корреспондента. Погиб в 1945 году при невыясненных обстоятельствах (вероятнее всего, был убит). При жизни опубликовал лишь один сборник; после смерти Кедрина вышло множество книг его стихов. ⁠ :

Стойбище осеннего тумана,
Вотчина ночного соловья,
Тихая царевна Несмеяна —
Родина неяркая моя!

Знаю, что не раз лихая сила
У глухой околицы в лесу
Ножичек сапожный заносила
На твою нетленную красу.

Только всё ты вынесла и снова
За раздольем нив, где зреет рожь,
На пеньке у омута лесного
Песенку Алёнушки поёшь…

Я бродил бы тридцать лет по свету,
А к тебе вернулся б умирать,
Потому что в детстве песню эту,
Знать, и надо мной певала мать!

Связь с сюжетом народной сказки про Алёнушку, как и про царевну Несмеяну, здесь также весьма произвольна — да и с более поздним стихотворением Прокофьева вряд ли можно говорить о конкретных интертекстуальных перекличках, кроме самых общих. Смысл их монтажа — не в сопоставительном анализе и не в работе с текстом.

К обоим стихотворениям даётся ряд вопросов, один из которых звучит так: «Почему для обоих поэтов картина В. М. Васнецова стала символом Родины?» Возможность этого вопроса по отношению к стихотворению Кедрина ещё можно признать: «Тихая царевна Несмеяна — / Родина неяркая моя», — пишет он, а значит, и сама Алёнушка вполне может быть так интерпретирована. Но вот то, что в стихотворении Прокофьева звучит тема Родины, — это уже очевидная подтасовка: в учебнике монтируются три словесных произведения с одним живописным — и тема одного из них распространяется на остальные. Таким образом школьный литературный канон становится проводником ещё одного канона — «пейзажного» в рамках «пейзажного национализма» (используя термин питерского антрополога Сергея Штыркова) как «практики дискурсивного и визуального выражения особой связи между человеком как представителем нации или этнической группы и определённым культурно канонизированным ландшафтом » ⁶ Штырков С. А. «Церквушка над тихой рекой»: Русское классическое искусство и советский пейзажный патриотизм // Этнографическое обозрение. 2016. № 6. С. 45. ⁠ .

В любом живописном или словесном описании природы средней полосы русский школьник должен опознавать описание своей Родины, даже если он родился в горах или на Невском проспекте. Вместо того чтобы дать возможность ребёнку самому понять, о чём стихотворения и насколько они действительно связаны с картиной, ему предложен готовый ответ — пусть он и не слишком соответствует тому, что видят в книге его глаза. Не случайно следующим стихотворением в учебнике идёт стихотворение ещё одного советского поэта, Николая Рубцова, «Родная деревня» — про мальчишку, спешащего уехать из родной деревни Николы в город, с близким кедринскому финалом:

Когда ж повзрослеет в столице,
Посмотрит на жизнь за границей,
Тогда он оценит Николу,
Где кончил начальную школу…

Таким образом, не выдающиеся художественные качества и не «прецедентность» для отечественной поэзии, но именно тематико-идеологический принцип становится нередко ведущим принципом при отборе произведений «школьного канона». Причём мир изучаемой литературы рассказывает школьнику не про него и жизнь вокруг, но про «идеальную реальность» его подлинной духовной Родины, оставшейся в прошлом — реальном или воображаемом. Помимо темы родной природы и Родины в целом (часто решаемой именно через пейзажную образность), ключевыми для отбора изучаемых произведений становятся также темы войны и тема детства, жизни ровесника юного читателя, — как правило, из другого времени или эпохи. Но опять же — при отборе предпочтительно, когда они сопрягаются в рамках одного произведения, как в стихотворении Рубцова сопрягается тема Родины и жизни ровесника, либо темы детства и войны — в таких произведениях, включённых в упомянутый учебник, как «Рассказ танкиста» Александра Твардовского, «Майор привёз мальчишку на лафете…» Константина Симонова или рассказ Андрея Платонова «Никита».

Так что «лихая сила… с ножичком», которую упоминает в своём стихотворении Кедрин, тоже оказывается лыком в строку, причём исторического комментария в учебнике нет (а стихотворение написано в 1942 году, чем, по-видимому, и объясняется этот образ у поэта), и тема опасности, угрожающей родине, генерализируется до всей её истории, включая день сегодняшний. Да, такой поворот сюжета отсутствует и в народной сказке, и на картине Васнецова, и даже в стихотворении Прокофьева — но благодаря Кедрину она подшивается к ним при помощи своего рода «дидактического монтажа». Как подшивается к ней ещё один поворот патриотической темы — эмигрантской тоски по родине, через последнее стихотворение раздела — «Города и годы» (1927) не самого яркого из поэтов русской эмиграции Дон-Аминадо Дон-Аминадо (Аминад Петрович Шполянский; 1988–1957) — адвокат, поэт, писатель-сатирик. В 1918 году, когда все газеты, с которыми Шполянский сотрудничал в Петербурге, закрылись, уехал в Киев. Там публиковался в газете «Чёртова перечница», ставшей реинкарнацией журнала «Сатирикон», газетах «Киевская мысль», «Утро» и «Вечер». В 1920 году эмигрировал в Париж, печатался в эмигрантских изданиях, выпускал сборники стихов и фельетонов, стал членом масонской ложи. ⁠ . Перечисляя, чем пахнут «старый Лондон», «ослепительный Неаполь», Гамбург, Севилья и Париж, поэт заключает:

Но один есть в мире запах,
И одна есть в мире нега:
Это русский зимний полдень,
Это русский запах снега.

Тем самым заграничным городам противопоставлена всё та же русская природа, пусть и в своём «зимнем», «пушкинском» модусе, что говорит о том, что «патриотизация» пейзажа — это далеко не только советская традиция.

«Конструктивизм» (пост-)советского школьного канона, его умышленность и нарочитость нагляднее всего проявляются в стремлении к симметричности композиции в расположении его имён или произведений: достаточно взглянуть на обложки советских учебников, на которых портреты писателей расположены в строго продуманном порядке, или взглянуть на фасад типовой советской школы с четырьмя профилями — четырёх основоположников — русской vs советской прозы vs поэзии.

Вот и стихотворение Александра Прокофьева оказывается в двойном обрамлении в разделе учебника с характерным названием «Писатели и поэты ХХ века о Родине, родной природе и о себе»: ему предшествует открывающее раздел дореволюционное стихотворение Ивана Бунина «Помню — долгий зимний вечер…» (1887), затем — «Алёнушка» Кедрина, а следуют за прокофьевской «Алёнушкой» — стихотворения Рубцова и Дон-Аминадо. Выстраивается лирический нарратив: от бунинского воспоминания о матери, баюкающей сына, — через кедринско-прокофьевский образ Алёнушки-Родины — природной крестьянской колыбели национального духа — к теме внешней угрозы ей как со стороны «лихой силы» (Кедрин), так и со стороны города (Рубцов) — и, наконец, к теме «возвращения» домой, «к истокам» — хотя бы в мыслях, в мечтах (Кедрин, Дон-Аминадо)… Именно эти произведения должны формировать у школьника с младых ногтей представление о генеральной линии отечественной поэзии — от дореволюционной классики к советской литературе (в постсоветское время к ней добавляется эмигрантская первой волны) как вобравших в себя всё лучшее, что было в ней. Ну и о «правильной» художественной форме стиха: классический силлабо-тонический размер (из пяти стихотворений четыре написаны хореем!); однотипные рифмы «шумит — сидит», «лесу — красу», перекрёстная рифмовка…

Почему именно советская литература, и советская поэзия в частности, выступает в качестве главного наследника дореволюционной классики? Почему во всём учебнике для пятого класса ни одного автора-женщины, ни одного — автора «игрового» направления (тех же обэриутов, Олега Григорьева или Виктора Голявкина), наконец — ни одного современного автора, пишущего для детей и подростков? Потому что идеологами советского литературного образования мыслилось, что в эпоху Серебряного века отечественная литература испытала на себе два серьёзных искуса: зародившаяся в это время модернистская литература впала в грех элитарности и формальной изощрённости, массовая же литература, сохранив доступность широким народным массам, пожертвовала высокой художественностью во имя развлекательности. Советская же литература, вслед за русской классикой XIX века, якобы сумела сопрячь в себе оба начала — «народность» (под которой понималось изображение жизни народа на языке народа доступно для народа) с высокой художественностью (верностью «классическим» формам литературы), сохранив при этом то, от чего отказались и элитарная, и эгалитарная литературы, а именно свою воспитательную направленность. Именно она предоставляла советским методистам — и предоставляет нынешним постсоветским — произведения, позволяющие «правильно» говорить на темы духовно-патриотического воспитания, прививать «традиционные семейные ценности» и «любовь к Родине» — в эпоху «разгула постмодернизма» с его кривыми ухмылками и настырной деконструкцией незыблемых истин. Чтобы в «школьном каноне» появились другие произведения — необходимо заново переизобрести его, а точнее — переизобрести сам предмет, пересмотреть его цели… но это уже другой, следующий разговор.