Вересаева можно назвать полузабытым писателем. В принципе, забывание, вымывание значительной части написанного — общий удел писателей прошлого, даже тех, кто принадлежит к первому ряду классиков. Момент крепкого, прочного признания — это появление «Избранного»: того, что мыслится важным, существенным, показательным для конкретного автора, — а прочее принадлежит уже любителям, специалистам, филологам.

Но с Вересаевым приключилась намного более любопытная история. Именно те произведения, которые принесли ему первый успех (а успех этот был громким: Вересаев вошёл в литературу на исходе XIX века вместе с Горьким, удостоившись признания едва ли не всего литературного мира, начиная со Льва Толстого), а затем на протяжении десятилетий были «главными» и выстраивались в жёсткую последовательность чтения, — оказались практически забыты. Сейчас мало кто вспомнит «Без дороги», «Поветрие», «На повороте», а в 1920-х критики отсылали к ним как к текстам, не требующим пояснений, известным каждому, кто знает Вересаева-писателя. 

В памяти же современного читателя Вересаев — прежде всего автор биографических монтажей «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни», возможно, ещё «Спутников Пушкина» да разнообразных других работ по пушкинистике. Кто-то, вероятно, припомнит ещё «Невыдуманные рассказы», «Записки врача» и, быть может, серию очерков о Русско-японской войне. Или же воспоминания пойдут другим путём — и Вересаев окажется по преимуществу переводчиком, создавшим альтернативу Гомеру Жуковского и Гнедича.

В массовом читательском сознании советских 1950–80-х годов Вересаев был одним из «старых писателей», «принявших советскую власть», как его числили в литературных разборах 1920–30-х. Ведь «Пушкин в жизни», до конца 1930-х пользовавшийся громким успехом и выдержавший множество переизданий, затем оказался надолго отодвинут в тень, поскольку не соответствовал официальным представлениям о том, как именно следует помнить Пушкина. Первое, сильно сокращённое переиздание этой книги выйдет лишь в 1984 году, полное же издание — только в 1990-м.   

Метаморфоза в восприятии писателя, которая пришлась на 1990-е годы, оказалась вполне закономерна — отчасти она связана и с особенностями вересаевской беллетристики 1920–30-х, и с их последующей судьбой. Вересаева едва ли не единогласно критика уже в 1910-е именовала летописцем, хроникёром интеллигенции — им он и остался в романах и рассказах 1920-х. А вот «бытописателем», как отмечала та же критика, его назвать сложно: основной интерес его произведений состоял в спорах, идейных переживаниях героев. Вересаевские описания — уступка вкусам времени, в относительно ранних произведениях они выглядят прямыми заимствованиями из средней беллетристики 1880–90-х годов, усвоившей шаблонно «уроки Тургенева». С годами Вересаев научился отмахиваться от этих ожиданий, но там, где описания остаются, это какой-нибудь хрестоматийный ковыль в степи, речка будет поблёскивать на закате, летний лес шуметь от ветра и т. д., — гимназический набор в целости, но совершенно не интересен ни читателю, ни автору.

Изъятые из печати к концу 1930-х, его романы советского времени — «В тупике» (1922–1923), «Сёстры» (1933) — переиздаются лишь в 1990-х годах. И примечательным образом оказываются вновь не подходящими времени: в 1930-е и позже в них видели непонимание Вересаевым сути перемен, неспособность уловить и отразить величие советского строя — а для 1990-х он оказался слишком «просоветским». Здесь, кажется, его главное достоинство — то, что даёт надежду на перечитывание, возвращение его поздних романов в наш культурный обиход. Вересаев оказывается далёк от любой удобной партийной позиции — позволяя хоть отчасти не только увидеть, но и понять 1920-е глазами наблюдателя, для которого революция, гражданская война, культурная революция — события страшные, бесчеловечные, но творимые людьми — в том числе убеждёнными в собственной правоте. Самые жуткие вещи могут совершать из высоких побуждений люди, которым нам трудно отказать в симпатии, которыми мы можем залюбоваться — не только забывая об ими сделанном, но часто и помня.

Самый известный свой уже послереволюционный роман «В тупике» Вересаев пишет в 1921 году, сильно сомневаясь в возможности его напечатать. История публикации сама по себе любопытна и заслуживает отдельного рассказа. Вересаев читает роман в декабре 1922 года в Кремле, в присутствии почти всего Совнаркома — слушали Каменев, Дзержинский, Сталин, Куйбышев и другие, — читает, по его собственным воспоминаниям, очень неудачно. Писатель рассчитывал самые неприятные для «красных» сцены поместить вперёд, а ближе к концу чтения — те, что могли бы тепло быть восприняты властями. Расчёт не оправдался: Каменев стал торопить писателя и попросил закончить на середине чтения. Вопреки ожиданиям, Вересаев затем узнал, что роман разрешено опубликовать. Впрочем, каждое следующее издание романа (всего он выдержит семь) будет проходить через цензурные мытарства.

Сюжет романа, как обычно у Вересаева, предельно прост. Перед нами история семьи — пожилого отца, немолодой матери и их дочери Кати — в Крыму, во второй большевистский период истории полуострова, с апреля до конца июня 1919 года.

События, которые описывает Вересаев, известны ему по собственному опыту: всю Гражданскую войну он провёл в Крыму, в Коктебеле. Профессор Дмитриевский, фактически руководящий работой местного отдела народного образования, — персонаж отчасти автобиографический: с апреля 1919 года Вересаев был членом коллегии Феодосийского наробраза. Впрочем, авторские черты и черты родных и близких распределены между многими персонажами: например, племянник Ивана Ильича, большевик Леонид, и Катина сестра Вера своими прообразами имеют семью Смидовичей — троюродного брата Вересаева, Петра Гермогеновича (первого большевистского главу Моссовета), и родную сестру автора, Марию Викентьевну, которая при советской власти стала заместителем наркома здравоохранения.

Повествование преднамеренно хроникальное, авторские оценки отсутствуют. В основном читатель видит мир глазами Кати: герои боятся прихода большевиков и в то же время принимают его как неизбежность, одновременно утешая себя надеждами на их скорое поражение. Старая жизнь — дачники, романсы, неторопливые беседы под низкой лампой на веранде — всё ещё существует и в то же время кажется нереальной, и таким же нереальным представляется и скорое наступление новых порядков. Прежний мир пошёл трещинами, его основания разрушились, но пока ещё можно длить рутину — в ней остаётся хоть какая-то иллюзия смысла, в отличие от новой реальности.

Мать Анна Ивановна «когда-то была революционеркой, но давно уже стала обыкновенной старушкой; остались от прежнего большие круглые очки и то ещё, что она не верила в Бога». Она просто живёт в наступающем со всех сторон хаосе, стараясь не задаваться вопросами, на которые нет ответов. У отца Ивана Ивановича, бывшего революционера, сидевшего в тюрьме, отбывшего ссылки, перед приходом большевиков не остаётся никаких иллюзий и, что важнее, никаких надежд — в отличие от дочери, которая ищет, всматривается. Впрочем, ей по самому возрасту не положено отчаиваться.

Красный Крым описан сдержанно — и тем сильнее впечатление от скупого текста. Здесь всё сплетается воедино: реквизиции и наслаждение властью, унижения, смерти. Больного генерала пытает санитар: он радуется возможности измываться над паралитиком, чтобы затем, через несколько дней пыток, задушить его. Стариков из «нетрудящихся классов» сгоняют на земляные работы. Анна Ивановна гибнет от рук пьяных солдат — их затем самих расстреляют, но, идя на суд, они будут трепетать лишь от страха за собственную жизнь, без тени раскаяния за содеянное.

Арестовывают и Катю — за слова о «хамской власти». Она с ужасом наблюдает новый тюремный быт, непредставимый в царские времена: людей, спящих на тюремном полу, битком набитых в камеру В в ожидании «разбора», то есть решения их участи — отправиться в камеру А или С, к освобождению или на расстрел. Катя выходит живой — во многом это результат случайности. Иван Ильич тоже отправляется под арест за свои контрреволюционные взгляды. Его должны расстрелять вместе со всеми сокамерниками перед тем, как большевики оставят Крым, но его как родственника освобождает Леонид, имитируя расстрел.

Истории, оборачивающиеся для одних жизнью, для других — смертью, тем страшнее в романе Вересаева, что они во многом случайные. Кто погибнет, кого замучают, а кого отпустят домой, определяется стечением обстоятельств.

Александр Воронский, откликаясь на первое издание романа, писал: «Кстати, о «зверствах и хамствах» большевиков. Персонажи В. Вересаева подозрительно много толкуют о них. Получается впечатление, что и сам автор в значительной мере духовно ушиблен ими». Советского критика уже в 1922 году «царапало» это — ему не хотелось читать хронику мытарств и убийств. Но Вересаев одновременно повествует и о героизме тех самых большевиков, об озарённых строительством нового мира. Он показывает, что у самых разных людей есть своя правда, причём не сводимая к какой-то простой идее. Как у полковника Храброва, военспеца, благодаря которому во многом держатся советские части: два большевика, смотрящие за ним, расходятся в том, что с ним делать. Один ему доверяет, другой настаивает, что его надо расстрелять. Он не знает, что они вновь и вновь обсуждают его судьбу за его спиной. Когда красноармеец из казаков, не веря, что Храбров служит большевикам по совести, приветствует его обращением «ваше благородие», Храбров колеблется — и в итоге принимает это обращение, решается изменить новым властям и в июне будет помогать высадке белых.

Одни всюду подозревают измену, хотя их подозрения не всегда справедливы. Другие — принимают решение перейти на другую сторону, хотя могли бы этого не делать. Третьи пытаются уклониться от выбора. Кому-то это на время удаётся, другие в этих попытках запутываются и гибнут — именно потому, что пытаются спастись.

Вполне старомодный взгляд Вересаева заключается в том, что, помимо правды «нашей стороны», есть некая общая правда — справедливость, милосердие. Она распространяется и на друзей, и на врагов, и без неё мир погружается в хаос.

«В тупике» оказываются главные герои романа — русские интеллигенты. Именно лучшие и наиболее принципиальные из их числа не проклинают «народ» (который уж точно не на стороне белых), не надеются на внешнюю силу, не начинают верить в «еврейский заговор», не питают иллюзий, что «народ на их стороне». Для них это переживание исторической катастрофы, где нет «своей стороны». Они не могут принять большевиков с их «революционной целесообразностью», новой этикой, готовностью переступать через любые «моральные предрассудки». Показателен фрагмент, исключённый большевистской цензурой уже из первого издания романа. Катя разговаривает с фанатичной большевичкой Надеждой Александровной о Воронько, организаторе террора на Украине, теперь направленном в Крым:

— Для вас он, конечно, не палач. Вот если бы он ваших отцов и детей отправлял на расстрел, вы бы другими глазами смотрели. Но я никак вот чего не могу понять. Ну, вы смотрите, — террор необходим, им можно чего-то достигнуть. Но ведь не можете же вы не чувствовать, что палач, шпион, охранник гадки сами по себе. Пусть без них нельзя обойтись, но ведь нельзя же к ним не чувствовать омерзения. Даже в царские времена самые верноподданные офицеры брезгливо сторонились жандармских офицеров.

Глаза Надежды Александровны стали очень маленькими, тёмными и колючими.

— Хорошо сравнение!.. И так могут рассуждать девицы, мнящие себя революционерками! Охрана самодержавия — и охрана революции!

— Чего ни охранять. А дело человека не может не накладывать на него своего отпечатка. Если человек подслушивает под дверями, читает, не сморгнув, чужие письма, убивает своих безоружных пленников, равнодушно смотрит на слёзы жён и дочерей, — то, конечно, у него душа станет друга.

Верные себе герои Вересаева не могут встать на сторону красных, но не могут и вполне разделить позицию белых, потому что остаются в конце концов «народниками» — они уверены, что не имеют никакого права идти против народа. Поэтому в финале им не остаётся ничего другого, как исчезнуть. Иван Ильич, спасённый от расстрела своим родственником-большевиком, кончает с собой — а его дочь Вера, озарённая новой жизнью, идёт на верную смерть вместе с другими большевиками. 

Иван Ильич говорит Кате: «Девочка моя, как я тебе завидую! Если бы я был молод!»

Она в ответ целовала его седую, растрёпанную голову, и слёзы лились по щекам:

— Милый мой, любимый!.. Честность твоя, благородство твоё, любовь твоя к народу, — ничего, ничего это никому не нужно!

И Катя увидела, — ясный свет был в глазах Ивана Ильича, и всё лицо светилось, как у Веры в последний день.

Самой Кате останется только похоронить отца, закончить все дела и уехать «неизвестно куда».

Десять лет спустя Вересаев напишет свой последний роман, «Сёстры», о культурной революции, коллективизации. Этот роман станет эпилогом в вересаевской хронике русской интеллигенции. Сознание его героинь, двух сестёр, формируется уже в 1920-е. Современный им мир, его язык и убеждения они воспринимают как свои собственные. Расхождение с ними переживается как болезнь, неудача.

Но чего в «Сёстрах» нет — это ключевой темы Вересаева, темы «любви к народу», которую интеллигенция воспринимает как долг. В его книгах она бесконечно спорит — каков именно народ, где его искать и в чём заключается истинная, деятельная, необходимая сейчас любовь к нему. В 1933 году, когда были написаны «Сёстры», этой интеллигенции, действительно, уже не существовало — как не было её до 1870–80-х годов. Так что Вересаеву довелось написать практически полную хронику русской интеллигенции, от народнических споров и первых социал-демократов до «Года великого перелома» и «Головокружения от успехов».