Столетие назад за схваткой Маяковского и Северянина следили не менее пристально, чем недавно — за рэп-баттлом Оксимирона и Гнойного. Соперничество кубофутуристов и эгофутуристов вписывается в историю вечного литературного соревнования Москвы и Петербурга. Противники ожесточённо боролись за право называться «настоящими» футуристами, а не шарлатанами от искусства, спорили из-за эстетических разногласий, старались уязвить друг друга в манифестах. 

Апофеозом этого соперничества стал знаменитый вечер «Избрание Короля Поэтов» в Москве, который прошёл 27 февраля 1918 года в Политехническом музее. О нём сообщалось в газетном объявлении: 

Поэты! Учредительный трибунал созывает всех вас состязаться на звание короля поэзии. Звание короля будет присуждено публикой всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием. Всех поэтов, желающих принять участие на великом, грандиозном празднике поэтов, просят записываться в кассе Политехнического музея до 12 (25) февраля. Стихотворения не явившихся поэтов будут прочитаны артистами. Желающих из публики прочесть стихотворения любимых поэтов просят записаться в кассе Политехнического музея до 11 (24) февраля. Результаты выборов будут объявлены немедленно в аудитории и всенародно на улицах.

Порядок вечера:
1) Вступительное слово учредителей трибунала.
2) Избрание из публики председателя и выборной комиссии.
3) Чтение стихов всех конкурирующих поэтов.
4) Баллотировка и избрание короля и кандидата.
5) Чествование и увенчание мантией и венком короля и кандидата.

По итогам состязания этот титул присудили Северянину, второе место занял Маяковский, а третье — Каменский Василий Васильевич Каменский (1884–1961) — поэт-футурист, художник, авиатор. В юности был близок к марксистам, вёл агитационную работу на Урале, из-за чего оказался в тюрьме. После освобождения переехал в Петербург, познакомился с футуристами. Обучался лётному делу за границей (считается, что именно Каменский ввёл в употребление слово «самолёт»). Автор поэтических сборников «Танго с коровами», «Стенька Разин» (переработан в пьесу, а затем в роман). После революции — участник ЛЕФа. В 1930-х годах работал над мемуарами. ⁠ (по другим свидетельствам, Бальмонт). Вероятно, именно этому вечеру посвящено стихотворение Северянина «Рескрипт Короля»:

Отныне плащ мой фиолетов,
Берэта бархат в серебре:
Я избран Королём поэтов
На зависть нудной мошкаре.

Сергей Спасский Сергей Дмитриевич Спасский (1898–1956) — поэт, прозаик, драматург, переводчик, критик. Учился в Московском университете, служил в Красной армии в годы Гражданской войны. В конце 1910-х примкнул к футуристам, дружил с Давидом Бурлюком, оставил книгу воспоминаний о Маяковском и других гилейцах. Переводил поэзию с языков народов СССР, особенно много — с грузинского. С 1934 года — член Союза писателей. Пережил блокадную зиму 1941/42 года. В 1951-м был репрессирован за «антисоветскую агитацию», вышел на свободу из лагеря в 1954-м. До конца жизни работал редактором издательства «Советский писатель». ⁠ вспоминал об этом вечере, устроенном антрепренёром Фёдором Долидзе Фёдор Яссеевич Долидзе (1883–1977) — театральный и литературный антрепренёр, один из самых успешных организаторов литературного процесса в России начала XX века. Был импресарио Фёдора Сологуба, Александра Куприна, Игоря Северянина, других поэтов — символистов и футуристов. ⁠ : 

Зал был набит до отказа. Поэты проходили длинною очередью. На эстраде было тесно, как в трамвае. Теснились выступающие, стояла не поместившаяся в проходе молодёжь. Читающим смотрели прямо в рот. Маяковский выдавался над толпой. Он читал «Революцию», едва находя возможность взмахнуть руками. Он заставил себя слушать, перекрыв разговоры и шум. Чем больше было народа, тем читал он свободней. Тем полнее был сам захвачен и увлечён. Он швырял слова до верхних рядов, торопясь уложиться в отпущенный ему срок. Но «королём» оказался не он. Северянин приехал к концу программы. Здесь был он в своём обычном сюртуке. Стоял в артистической, негнущийся и «отдельный».

— Я написал сегодня рондо, — процедил сквозь зубы вертевшейся около поклоннице.

Продекламировав с эстрады стихи, Северянин уехал. Тем временем шёл подсчёт голосов: 

Маяковский выбегал на эстраду и возвращался в артистическую, посверкивая глазами. Не придавая особого значения результату, он всё же увлёкся игрой. Сказывался его всегдашний азарт, страсть ко всякого рода состязаниям.

— Только мне кладут и Северянину. Мне налево, ему направо.

Северянин собрал записок всё же больше, чем Маяковский. «Король шутов», как назвал себя Дуров, объявил имя «короля поэтов». Третьим был Василий Каменский. 

Воспоминания современников об этой победе противоречивы. Очевидец Рубен Симонов рассказывал о встрече с Василием Каменским, который так объяснил это обстоятельство:

— Как же так получилось, что избран был Игорь Северянин? — задал я вопрос Василию Васильевичу.

— О, да это преинтереснейшая история, — весело отвечает Каменский. — Мы решили, что одному из нас почести, другим — деньги. Мы сами подсыпали фальшивые бюллетени за Северянина. Ему — лавровый венок, а нам — Маяковскому, мне, Бурлюку — деньги. А сбор был огромный!

Говорил ли Каменский правду или из озорства хотел досадить Северянину, неизвестно. Кубофутуристы ревниво отнеслись к победе Северянина и объявили выборы недействительными. В пику «королю поэтов», выпустившему сборник с новым титулом, они устроили собственный вечер под лозунгом «Долой всяких королей» с целью лишить «самозванца» короны. Северянин вовсю использовал новый статус и даже устроил 9 марта «поэзовечер» «Короля поэтов Игоря Северянина», а гилейцы объявили в единственном номере «Газеты футуристов» (март 1918 года) о создании «Поэтной комиссии по ликвидации И. Северянина как короля поэтов». Там же в заметке «Братская могила» анонимный автор свёл счёты с эгофутуристами и их альманахом «Поэзоконцерт»: «Шесть тусклых строчил, возглавляемые пресловутым «королём» Северяниным, издали под этим названием сборник ананасных, фиалочных и ликёрных отрыжек. Характерно, как из шутки поэтов — избрание короля — делается финансовое дело. Отсутствие цены на обложке — широкий простор для спекуляции». Вскоре после этой перепалки Северянин окажется в эмиграции, эгофутуризм постепенно утратит свои позиции, но сам «король поэтов» будет тепло вспоминать те годы: «Полному объединению «Эго» и «Кубо» всегда мешали и внешние признаки вроде цветных одежд и белизны на щёках. Если бы не эта деталь, мыслили бы футуризм воедино под девизом воистину «вселенского». (Мой «Эго» назывался «вселенским».) Никаких ссор между мною и Володей не бывало: бывали лишь временные расхождения. Никто из нас не желал уступать друг другу: «Молодо-зелено» — Жаль!»

С чего началось это противостояние? Русский футуризм был очень пёстрым: под его флагом выступали и радикальные кубофутуристы-гилейцы, и рафинированные эгофутуристы под началом Игоря Северянина, и члены эстетского «Мезонина поэзии» (Шершеневич, Хрисанф, Большаков и другие), и поэты «Центрифуги» (Бобров, Асеев, Пастернак). Все они соревновались друг с другом за первенство в русской поэзии.

Три кита русского кубофутуризма — Владимир Маяковский, Василий Каменский, Давид Бурлюк — и «председатель земного шара» Велимир Хлебников заявили о себе раньше всех. Они были тесно связаны с новой западной живописью (кубизмом, фовизмом), многие из поэтов сами участвовали в выставках как художники, поэтому к ним и применялась приставка «кубо-» — пока они сами не отбросили это название. Кубофутуристы организовали группу «Гилея» — так называлась в «Истории» Геродота та область, где находилось село Чернянка Таврической губернии: сюда наведывались в гости к братьям Бурлюкам их друзья-футуристы. Гилейцев называли и другим словом — «будетляне»: этот неологизм Хлебникова означает «люди, которые будут». Кубофутуристы, заявившие о себе как о «скифах» и варварах, были новаторами и нигилистами по отношению ко всей предшествующей культуре. Они отрицали старое искусство, занимались словотворчеством, провоцировали слушателей и читателей.

Одна из главных дат в истории кубофутуризма — 1910 год, когда в Петербурге был издан первый коллективный сборник группы «Садок судей». В манифесте, напечатанном на обороте разноцветных обоев, игнорировались знаки препинания и буквы ять и ер, использовались эпатажные неологизмы. Это первое коллективное выступление кубофутуристов, о котором Василий Каменский в своих мемуарах говорил как о «яркоцветной ракете на сером небе старенькой литературы», на самом деле было лишь подступом к дерзкому манифесту «Пощёчина общественному вкусу» (1912). В этой программе, подписанной Бурлюком, Кручёных, Маяковским и Хлебниковым, гилейцы сформулировали скандальные лозунги: «Только мы — лицо нашего Времени. <…> Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности. Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней. <…> Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Соллогубам Имеется в виду Фёдор Сологуб. ⁠ , Ремизовым, Аверченкам, Чёрным, Кузьминым Имеется в виду Михаил Кузмин. ⁠ , Буниным и проч. и проч. — нужна лишь дача на реке». Манифест в обложке из грубой мешковины был напечатан на серой обёрточной бумаге: так футуристы бросали вызов эстетике роскошных символистских изданий. С этого эксцентричного заявления началась широкая известность кубофутуристов, которую усилило провокационное поведение во время поэтических выступлений и турне.

Триумф будетлян пытались оспорить эгофутуристы — новое литературное объединение во главе с Игорем Северяниным (Игорь Васильевич Лотарёв). Вокруг него в Петербурге объединились молодые поэты (Константин Олимпов, Георгий Иванов, Грааль Арельский, Иван Игнатьев, Василиск Гнедов, Павел Кокорин, Павел Широков). Эгофутуризм утверждал победу индивидуального начала над коллективным, Игорь Северянин вспоминал о главных тезисах нового направления: «Лозунгами моего эгофутуризма были: 1. Душа — единственная истина. 2. Самоутверждение личности. 3. Поиски нового без отвергания старого. 4. Осмысленные неологизмы. 5. Смелые образы, эпитеты, ассонансы и диссонансы. 6. Борьба со «стереотипами» и «заставками». 7. Разнообразие метров». Под маркой Ego Северянин издал «поэму-грандиоз», поэтический манифест «Пролог. Эго-футуризм» (1911), в котором возвеличил себя как первого поэта:

Я прогремел на всю Россию,
Как оскандаленный герой!..
Литературного Мессию
Во мне приветствуют порой. 

Следующим шагом было превращение кружка Ego в «Академию эгопоэзии» в 1912 году. Листовка, объявлявшая о её создании, провозглашала человека эгоистом и превозносила индивидуальное начало в личности. Бесспорно, Северянин был самой яркой фигурой среди эгофутуристов. Он использовал в поэзии иноязычную лексику, неологизмы, прибегал к нарочитому эстетизму в духе Оскара Уайльда и китчу, в котором поэта нередко упрекали критики и который так любили многочисленные поклонники поэта. Стиль Северянина хорошо отражает знаменитое стихотворение «Увертюра»:

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чём-то норвежском! Весь я в чём-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

Стрёкот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!

Эгофутуристы стали популярны на волне литературного скандала, воспользовавшись стратегией будетлян. Если гилейцы принимали решения коллективно, то эгофутуристы были разобщены — потому группа и оказалась недолговечной.

Впрочем, соперников многое и объединяло: и те и другие ориентировались на обновление рифмы и ритма, языковые эксперименты, старались оторваться от прошлой литературной традиции. Несмотря на конкуренцию, иногда футуристические лагери организовывали временные альянсы. Во время «Первой олимпиады футуризма» (турне продолжалось с декабря 1913-го по март 1914 года) в Крыму к Маяковскому и Бурлюку временно присоединился Северянин. В Керчи участники поссорились: Северянина возмутили эпатажный грим и сценические костюмы Бурлюка, одетого в вишнёвый фрак и зелёную бархатную жилетку, и жёлтая кофта Маяковского. Северянин потребовал, чтобы кубофутуристы выступали в обыкновенных костюмах, те отказались. Рекламное чутьё Маяковского и Бурлюка не обманывало их: выступление в Симферополе, где футуристы, уступив уговорам Северянина, вышли на сцену без раскраски и в обыкновенной одежде, показало, что публика ждала скандала и была разочарована, не получив желаемого. Один журналист сообщал: «Ни одной полосатой кофты! Все — в сюртуках, а один даже во фраке. Вылощенные, прилизанные, приторно-культурные на вид, точно немецкие коммивояжёры. Лица гладко выбритые, чистые, без всякой татуировки. Только на лбу у г. Бурлюка было какое-то тёмное пятно, почти исчезнувшее ко второму выходу. <...> Чего ещё? Г. Маяковский вышел декламировать с хлыстом в руке. Вот и всё. Разве это — дерзание? Разве для лицезрения таких эффектов собралась публика?» Вечер едва не провалился, и гилейцы решили вернуться к прежней рекламной стратегии. В Севастополе Маяковский снова надел жёлтую кофту, а Бурлюк раскрасился и вдел в петлицу пучок сухой травы. Оскорблённый Северянин отказался от продолжения турне, и кратковременный союз прекратил своё существование.

Северянин недолго возглавлял объединение и вскоре порвал с соратниками, завершив этот этап прощальным «Эпилогом эгофутуризма» (1912): «Я, гений Игорь Северянин, / Своей победой упоён: / Я повсеградно оэкранен! / Я повсесердно утверждён!» В будущем слава Северянина только упрочилась с выходом самой известной книги «Громокипящий кубок» (1913) и многочисленными «поэзоконцертами», имевшими оглушительный успех у публики. Новыми лидерами эгофутуристов стали поэты Василиск Гнедов и Иван Игнатьев (Иван Казанский), очень много сделавший для пропаганды направления и, к сожалению, рано ушедший из жизни. Без Северянина начинается новый этап: в 1913 году Игнатьев организовал «Интуитивную ассоциацию эгофутуризма», с заметно более радикальной программой, близкой к идеям «Гилеи». Он поспешил заявить, что «от северянинского эгофутуризма остались лишь буквы, вывески — в них зажила новая энергия, иной силы и окраски». Игнатьев и Гнедов оказались ближе всех к будетлянам в своих поэтических экспериментах. Гнедов вошёл в историю литературы особенно эпатажной «Поэмой конца». Современники вспоминали, как Гнедов исполнял эту поэму без текста, состоящую из одного только названия: «Слов она не имела и вся состояла только из одного жеста руки, быстро поднимаемой перед волосами и резко опускаемой вниз, а затем вправо вбок. Этот жест, нечто вроде крюка, и был всею поэмой». Сейчас мы бы сказали, что Гнедов своей поэмой предвосхитил искусство перформанса и концептуализма.

Пожалуй, остроумнее и проницательнее всех о кубо- и эгофутуристах написал Корней Чуковский в статье «Футуристы». Это не научное исследование, а живой, весёлый набросок о двух враждующих силах. Язык «фешенебельного, галантного» Северянина, «милого принца» русской поэзии, он характеризует так: 

Его любимые слова: «фешенебельный», «комфортабельный», «пикантный»... Не только темы и образы, но и все его вкусы, приёмы, самый метод его мышления, самый стиль его творчества определяются веерами, шампанским, ресторанами, бриллиантами. Его стих, остроумный, кокетливо-пикантный, жеманный, жантильный, весь как бы пропитан этим воздухом бара, журфикса, кабарэ, скетинг-ринга. Характерно, что он ввёл в нашу поэзию паркетное французское сюсюканье и стрелку называет пуантом, стул — плиантом, молнию — эклером и даже русскую народную песню озаглавливает «Chanson Russe». Фиоль, шале, буше, офлёрить, эксцессерка, грезёрка, сюрпризёрка — на таком жаргоне он пишет стихи… 

Салонной, ажурной поэзии Северянина, у которого «словно не сердце, а флейта, словно не кровь, а шампанское», Чуковский противопоставляет грубость, звериность, дикарство московских кубофутуристов. Они тяготеют к первобытности, примитиву, стихийности, хотят сбросить с себя наслоения тысячелетней культуры, тоскуют по пещерам и тундрам. Чтобы проникнуть в недра философии будетлян, Чуковский обещает сам на время сделаться футуристом: «Итак, с настоящей минуты я — уже не я, а Бурлюк. Или нет, — Алексей Кручёных! «Сарча кроча бута па вихроль!» Автор противопоставляет петербургских футуристов московским, манерную, «будуарно-парфюмерную» поэзию последователей Северянина сравнивает с бескомпромиссным нигилизмом гилейцев. В качестве ниспровергающего все авторитеты поэта Чуковский приводит будущего отца «зауми» Алексея Кручёных:

А московский Кручёных говорит: наплевать!
— То есть позвольте: на что наплевать?
— На всё!
— То есть как это: на всё?
— Да так!
Это не то что Игорь. Тот такой субтильный, тонконогий, всё расшаркивается, да всё по-французски; этот — в сапожищах, стоеросовый, и не говорит, а словно буркает: Дыр бул щыл Ха ра бау.

Чуковский сталкивает в своей статье Северянина и Кручёных как типичных представителей Петербурга и Москвы и заключает, что между ними — бездна. Автор беспощаден и к одному, и к другому лагерю, например, даёт убийственную характеристику Кручёных заодно с Северяниным: «Но странно: бунтовщик, анархист, взорвалист, а скучен, как тумба. Нащёлкает ещё десятка два таких ошеломительных книжек, а потом и откроет лабаз, с дёгтем, хомутами, тараканами — всё такое пыльное, унылое. (Игорь Северянин открыл бы кондитерскую!)». И всё же о самой эстетике бунта, нарушения спокойствия Чуковский говорит едва ли не с любованием. В словотворчестве футуристов он видит символ будущего, пророчество новой культуры, заключает, что «в начале двадцатого века не мог не появиться Кручёных».