Фёдор Тютчев
ДЕНЬ И НОЧЬ

На мир таинственный духóв,
Над этой бездной безымянной,
Покров наброшен златотканный
Высокой волею богов.
День — сей блистательный покров —
День, земнородных оживленье,
Души болящей исцеленье,
Друг человеков и богов!

Но меркнет день — настала ночь;
Пришла — и с мира рокового
Ткань благодатную покрова
Сорвав, отбрасывает прочь…
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами —
Вот отчего нам ночь страшна!

Это одно из самых известных стихотворений Тютчева, написано оно в 1839 году. Кто такой Тютчев в это время, чем он занимается, какова его позиция в литературном мире до статьи Некрасова «Русские второстепенные поэты», которая появляется в 1850-м?

В 1839-м Тютчев находится в очень двусмысленном положении. Недавно умерла его первая жена, вскоре после её смерти он женился вторично. Чтобы жениться, он самовольно покинул место своей службы — Турин, отвратительные задворки Европы, с его точки зрения. Он съехался со своей новой женой, они обвенчались. Начальство, узнавши о самовольной отлучке Тютчева — ну он просил сначала, чтобы его отпустили, но его не отпустили, — дало понять, что ему лучше уйти в отставку. И Тютчев в 1839-м поселяется в Мюнхене и дальше там живёт в непонятном статусе, потому что даже деньги ему даёт в основном жена. 

Статус Тютчева как поэта достаточно странен, но этому и сам он немало способствовал, потому что уклонялся от статуса поэта. Тем не менее мы обычно описываем эту историю таким образом: до статьи «Русские второстепенные поэты» Некрасова о Тютчеве не знают, не вспоминают, не помнят. Это не совсем так. Действительно, в списках русских поэтов, которые время от времени возникают в критических обзорах, Тютчева обычно не упоминают. Или упоминают где-то вскользь. Но в конце 1830-х Тютчев публикуется довольно много, и такой импульс этим публикациям придаёт «Современник», издаваемый Александром Пушкиным. Там появляется подборка «Стихотворения, присланные из Германии». Не буду говорить, как Пушкин относился к Тютчеву, это долгая история. Мы можем только придумывать, но толком ничего не знаем. Существенно для нас то, что стихотворения публикуются без имени автора. Они публикуются под криптонимом «Ѳ. Т.», инициалами автора. Некоторые стихотворения из этой подборки публиковались раньше под именем Тютчева, поэтому те, кому нужно, знали, что это Тютчев. В это время читателей не так много, читателей поэзии ещё меньше. Но для нас существенно, что между 1836 годом, когда Пушкин публикует Тютчева, и 1839 годом, когда написано это стихотворение, новые стихи Тютчева появляются в журнале «Современник», а его после Пушкина ведёт его приятель и душеприказчик по журнальной части Плетнёв Пётр Александрович Плетнёв (1791–1866) — критик, поэт, преподаватель. Близкий друг Пушкина. Был учителем словесности в петербургских женских институтах, кадетских корпусах, Благородном пансионе, преподавал литературу будущему императору Александру II. С 1840 по 1861 год — ректор Санкт-Петербургского университета. Был редактором альманаха «Северные цветы» и журнала «Современник» после смерти Пушкина. В 1846 году продал «Современник» Николаю Некрасову и Ивану Панаеву. ⁠ . В «Современнике» Плетнёва стихотворения Тютчева печатаются более или менее постоянно: в 1838-м, 1839-м, немного в 1840-м. «Современник» не самый популярный журнал в это время, но тем не менее его читают. И где-то на этом фоне Тютчев существует, причём с очень сильными текстами. Я перечислю те стихи, которые публикуются в плетнёвском «Современнике»: это «Итальянская villa», «Весна», «Не верь, не верь поэту, дева...», «Лебедь», «Вечер». Впрочем, среди них не очень много тех, которые касаются дня и ночи, космоса и хаоса, ночной и дневной души человека — тем, которые воспринимаются нами как тютчевские.

К чему я всё это рассказываю? Отчасти к тому, что вообще мы не знаем, когда это стихотворение написано. Скорее всего, между 1837-м, когда Тютчев был в России, и 1839-м. Хотя могло быть написано и раньше. Вообще, с датировками текстов раннего Тютчева ничего не понятно. Мы точно знаем, что в 1836–1837 годах в списках, которые были у Ивана Гагарина, приятеля Тютчева, пытавшегося организовать публикацию его сборника и участвовавшего в публикации «Современника», этого стихотворения не было. Как оно попало к Плетнёву, мы не знаем, оно было напечатано (тоже без полной подписи) в XIV томе журнала в 1839 году.

Короче говоря, Тютчев к этому времени — уже сложившийся поэт, основные тексты на интересующие нас темы уже написаны, хотя не все. И нельзя сказать, чтобы Тютчев был абсолютно неизвестным поэтом. Вообще, поэтов не так много. Поэтов в журналах, на которых обращают внимание в первую очередь, и того меньше. В общем, какое-то своё место на русском Парнасе Тютчев занимает. Но где-то сбоку припёка.

Но при этом тема хаоса и космоса, дня и ночи его выделяет из этого ряда: никто, кроме него, так много об этом не пишет. Как пишут Михаил Гиршман и Валерий Кормачёв в своей статье об этом стихотворении, «День и ночь» — «это не только название отдельного произведения, это и магистральная тема, и сквозной образ, и один из самых устойчивых семантических комплексов всей лирики Тютчева». Действительно, и в стихотворении «Как океан объемлет шар земной...», и в стихотворении «Полдень», и в стихотворении «Как птичка, с раннею зарей...», где вдруг возникает мотив ненависти к дню, эти день и ночь постоянно появляются. Каким образом вообще Тютчев приходит к этой оппозиции и что она для него означает, помимо простого наблюдения, что ночь сменяется днём, а день — ночью?

Это не такой простой вопрос, как может показаться. Дело в том, что для Тютчева почти всегда характерно мышление оппозициями и чёткое их выделение. Это очень заметно. Некоторые тексты просто строятся как бинарные, как противопоставление двух вещей. При этом надо заметить, что об этом много тоже писали разные авторы, об этом когда-то писал Лев Пумпянский Лев Васильевич Пумпянский (1891–1940) — литературовед, музыковед. После революции жил в Невеле, вместе с Михаилом Бахтиным и Матвеем Каганом образовал Невельский философский кружок. В 1920-х годах преподавал в Тенишевском училище, был членом Вольной философской ассоциации. Преподавал русскую литературу в Ленинградском университете. Автор классических работ о Пушкине, Достоевском, Гоголе и Тургеневе. ⁠ в классической статье о лирике Тютчева. Потом об этом очень хорошо писал Юрий Михайлович Лотман. Пумпянский писал, что Тютчев не избежал опасности любого догматизма — впадения в противоположность. Лотман развивает эту идею, он говорит, что для Тютчева важны сами оппозиции, которые не только могут переосмысливаться, но неизбежно переосмысливаются. Для тютчевской поэтической системы в целом важнее это бинарное мышление, чем конкретное высказывание. В конкретном высказывании мы можем получать очень яркие оценки, например: если возвращаться к нашему стихотворению, речь идёт о противопоставлении дня (блаженного, но ложного) и ночи (страшной, но истинной). Ночи, которая открывает истину.

Да, день — это просто покров над этой истиной, которая вдруг перед нами разверзается.

Да, и слово «покров» здесь очень важно. Если мы посмотрим на стихотворение «Как птичка, с раннею зарей...», мы увидим, что там картинка совершенно меняется. И меняется она в зависимости от риторического задания. Стихотворение «День и ночь» — это высказывание об онтологии, о том, как устроен этот мир и каково место человека в этом мире. И это стихотворение эмблематическое, такая хитрая аллегория. Сначала мы прочитываем первую часть как отдельное высказывание.

Как птичка, раннею зарей
Мир, пробудившись, встрепенулся…
Ах, лишь одной главы моей
Сон благодатный не коснулся…
Хоть свежесть утренняя веет
В моих всклокоченных власах,
На мне, я чую, тяготеет
Вчерашний зной, вчерашний прах!..

О, как пронзительны и дики,
Как ненавистны для меня
Сей шум, движенье, говор, крики
Младого, пламенного дня…
О, как лучи его багровы,
Как жгут они мои глаза!..
О ночь, ночь, где твои покровы,
Твой тихий сумрак и роса!..

Один и тот же человек примерно одним и тем же языком говорит нам вещи прямо противоположные. В одном случае день являет собой гармонический космический мир, равновесие между человеком и богами. «Друг человеков и богов». Ночь представлена как хаотическая, бурная. На самом деле эта тема не очень проявлена в «Дне и ночи», она гораздо сильнее проявлена в стихотворении «О чём ты воешь, ветр ночной?..», где ночь связывается с миром звуков, звуков хаотических и диких…

Именно там появляется слово «хаос».

Именно! И там появляется слово «песня». Это, с одной стороны, дикие звуки, неистовые, с другой стороны — это песня. И оказывается, что в ней есть смысл: «про древний хаос, про родимый». В стихотворении «Как птичка...» мы видим перевёрнутую картину. У нас есть противопоставление дня и ночи, но день являет собой бурный хаотический и избыточный мир. «Пламенный мир». А ночь вдруг получается…

...успокаивающей.

Да. И слово «покров» применяется не к дню, а к ночи.

Действительно, у него вдруг день оказывается таким эсхатологическим. Это напоминает стихотворение «Цицерон» с его кровавыми, багровыми оттенками.

Да-да. Я говорил, что это от риторической задачи зависит. Как вообще у риторических поэтов, у Тютчева очень многое зависит от задачи. У стихотворения, которое я только что цитировал, есть третья строфа. Мы привыкли к тому, что у Тютчева две строфы, а здесь три. И вся эта картинка — противопоставление дня и ночи, проснувшийся человек, который вспоминает вчерашний день посреди нынешнего дня, и этот нынешний день ему кажется чужим, — оказывается, что всё это аллегория.

Обломки старых поколений,
Вы, пережившие свой век,
Как ваших жалоб, ваших пеней
Неправый праведен упрек!
Как грустно полусонной тенью,
С изнеможением в кости,
Навстречу солнцу и движенью
За новым племенем брести!..

Тютчеву в это время то ли исполнилось, то ли вот-вот исполнится 30 лет.

Тут можно вспомнить, что Эйхенбаум называл его стихи маленькими речами, построенными либо на заключительных афористических пуантах, таких как «Вот отчего нам ночь страшна!», либо на приёмах ораторского слова. Правильно ли я понимаю: от самой позиции ритора, произносящего что-то такое сильное, зависит, любит Тютчев день или он его проклинает; счастлив он тому, что «В небе тают облака / И, лучистая на зное, / В искрах катится река», как в позднем его стихотворении, или он говорит об ужасающем багровом дне; считает он, что «покров благодатный» предлагает ночь или это день дружит «человеков и богов»? Это зависит от чисто риторической, а не от какой-то семантической задачи?

Ну риторическая задача — это тоже семантическая задача. Но я думаю, что тут всё немного сложнее. Есть одическая риторика, а Тютчев, конечно, наследник одической традиции XVIII века. Не столько торжественных од, которые удавались ему хуже, сколько од духовных: державинских переложений псалмов, а также духовных од малых поэтов XVIII века. Вообще, поздняя одическая традиция — это Капнист Василий Васильевич Капнист (1758–1823) — поэт, драматург. Был близок литературному кружку Николая Львова, куда также входили Иван Хемницер и Гавриил Державин; позже примыкает к сентименталистам. Получил известность в 1780 году, после публикации «Сатиры первой», в 1806 году опубликовал «Оду на рабство». Главным литературным произведением Капниста стала комедия «Ябеда», высмеивающая взяточничество и беспорядки в судах. Был предводителем дворянства Киевской губернии. ⁠ , в значительной степени, но не только. Это уже сентименталистская поэзия, это Михаил Муравьёв Михаил Никитич Муравьёв (1757–1807) — поэт, общественный деятель. В поэзии Муравьёв принадлежал сентиментальной школе, переводил с латыни и английского. Был наставником поэта Константина Батюшкова. До 40 лет Муравьёв состоял на военной службе, после отставки преподавал словесность и историю великим князьям Александру (будущему императору Александру I), Константину Павловичу и будущей императрице Елизавете Алексеевне. Был попечителем Московского университета. ⁠ . Если говорить о ночи, то, конечно, именно Муравьёв вводит эту тему в русскую поэзию. Об этом много писал Владимир Николаевич Топоров в своей гигантской монографии о Муравьёве, где есть раздел про стихотворение «Ночь». Но здесь дело не только в этом. Даже в духовной оде поэт умаляется перед предметом своего воспевания настолько, что лиризм состоит в интонационной окраске и в риторическом напоре. У Тютчева это не совсем так. Мы не можем связать напрямую с одой, например, примыкающие, условно говоря, к онтологическому циклу стихотворения о человеческой душе и взаимоотношении души с природой. Здесь мы уже наблюдаем сложное взаимодействие предромантических и романтических традиций, накладывающихся на другие пласты — те, что Лотман часто называл архаическими пластами, мифологическими пластами. Скажем, стихотворение «Сумерки» («Тени сизые смесились...»), конечно, никак нельзя связать с этой риторической напыщенной традицией, к которой принадлежит стихотворение «День и ночь». В нём мы видим множество архаизмов. 

Кстати сказать, то же самое Тютчев мог сказать и на другом языке. В связи с этим, наверное, нужно вспомнить более позднее стихотворение, написанное после возвращения в Россию, в 1840–50-е годы. Обратите внимание, как переформулируется та же тема, как ослабляется риторизм, как снимается архаизм. Это сопряжено с изменением размера: четырёхстопный ямб меняется на пятистопный с добавлением четырёхстопного.

Святая ночь на небосклон взошла,
И день отрадный, день любезный,
Как золотой покров, она свила,
Покров, накинутый над бездной.
И, как виденье, внешний мир ушёл…
И человек, как сирота бездомный,
Стоит теперь и немощен и гол,
Лицом к лицу пред пропастию тёмной.

На самого себя покинут он —
Упрáзднен ум, и мысль осиротела —
В душе своей, как в бездне, погружён,
И нет извне опоры, ни предела…
И чудится давно минувшим сном
Ему теперь всё светлое, живое…
И в чуждом, неразгаданном ночном
Он узнаёт наследье родовое

Это стихотворение выглядит вариацией на ту же тему. Даже количество строк здесь то же. Но совершенно меняется позиция — и хочется спросить: что изменилось в это время в представлении Тютчева о наших отношениях с космосом, почему получается, что в раннем стихотворении ночь нам страшна, а в более позднем — что в эту тайну можно проникнуть, мы узнаём что-то родственное себе в окружившей нас бездне?

Надо заметить, что стилистически эти тексты очень отличаются. Мы видим, что позднейший текст гораздо более «модерный». Там Тютчев рифмует по-славянски, а здесь — уже по-русски. Не «-енный», а «-ённый», грубо говоря. По отношению ко дню и ночи здесь сдвинуты акценты. Там две строфы очень чётко обозначали эту оппозицию. Первая строфа — день, вторая строфа — ночь. Здесь день задан только в двух строчках. Так же, как в самом начале «Дня и ночи» была задана ночь (только потом мы узнаём, что «бездна безымянная» — это ночь), а дальше идёт день. А здесь наоборот: в начале задана сразу ночь, а потом немного дня, который «как золотой покров». В очень свёрнутом виде дана апология дня. Зато ночь развёрнута — причём она развёрнута в психологическом плане. Раньше мы в самом конце узнавали, что «бездна нам обнажена с своими страхами и мглами». А здесь человек «пред пропастию тёмной» стоит в самом начале, в конце первой строфы. И дальше — подробное описание того, что именно с человеком происходит ночью. На самом деле «ночь страшна» — это не значит, что мы её не понимаем. «О! страшных песен сих не пой / Про древний хаос, про родимый» — это написано тогда же, когда и «День и ночь». 

Вообще, для Тютчева это довольно характерная вещь. Он будет уходить от поэтической мифологии. Его более поздние тексты не будут исключать онтологии, но эта онтология будет сдвинута. Самый поздний текст на эту тему — это стихотворение «Мотив Гейне», которое перепевает стихотворение Гейне «Der Tod, das ist die kühle Nacht…» из «Возвращения домой». Но перепевает в очень тютчевском виде. Там Тютчев полностью трансформирует немецкую метрику, придумывая что-то такое квазирусское вместо немецкой песни, которая у Гейне. Тынянов писал, что Тютчев не справился с немецкой традицией песни. На самом деле прекрасно справился, он нашёл русский эквивалент. Но главное, что он сдвигает акценты, и «День и ночь» становятся языком для описания жизни.

Если смерть есть ночь, если жизнь есть день —
Ах, умаял он, пёстрый день, меня!..
И сгущается надо мною тень,
Ко сну клонится голова моя…

Обессиленный, отдаюсь ему…
Но всё грезится сквозь немую тьму —
Где-то там, над ней, ясный день блестит
И незримый хор о любви гремит…

Это лего! Из тех же кубиков сложен совершенно другой домик.

При этом такими кольцовскими полустишиями это делается.

Да-да, это кольцовский пятисложник. Тютчев единственный раз, по-моему, к нему обращается. Это, наверное, правильный аналог для песен Гейне. Пятисложник рифмованный, в нём затушёвана эта кольцовская интонация. При этом Тютчев собирает совершенно другую картинку. Там выл ночной ветер, прикрытый золотым покровом дня. Или как в стихотворении «Сон на море»: «Все грёзы насквозь, как волшебника вой, / Мне слышался грохот пучины морской» — этот страшный звук, который в душу пробивается…

Страшный и невнятный.

Страшный, невнятный, но понятный. Понятный сердцу и родной. Не родной, а «родимый» или «родовой», тот хаос, который стучится сквозь хрупкую оболочку сна, космоса, дня. А здесь всё наоборот: здесь — покрывающая тебя темнота, и сквозь неё ты различаешь «светлый хор духов», который гремит о любви. Это удивительная экономность Тютчева, и об этом тоже когда-то писал Пумпянский. Несмотря на то что у Пушкина есть любимые темы, повторяющиеся образы, Пушкин, конечно, поэт экстенсивный, он стремится развиваться в разных жанрах, захватывать разные сюжеты, новые области. Тютчев — поэт интенсивный, у него есть небольшой набор инструментов, которые позволяют достаточно гибко говорить о мире. На самом деле это связано с психологической «непростотой» самого поэта Тютчева, он был очень непростой человек.

Наследующий скорее Лермонтову, чем Пушкину? Говорящий больше на одну тему, развивающий одну мифологию?

С Лермонтовым трудно, очень уж молодым умер, не успел ничего. Если бы Тютчев умер в возрасте Лермонтова, у нас было бы очень мало подлинно тютчевских стихов.

Мне хочется поговорить про два слова в этом стихотворении. Первое — это слово «духи» (читатель может не понять, что это «ду́хи», а не «духи́», из-за архаичного ударения). Кто это такие, как они связаны с богами в этом стихотворении? Что это — то ли демонология, то ли какие-то мыслящие монады ему мерещатся?

«Мир таинственный духов» — это некоторый мир, который содержит загадки, превосходящие разумение человека. И неподвластные воле богов, как мы понимаем. Это своеобразная метафизика, истоки её можно искать в разных местах. На самом деле очень плохо исследовано значение Эдварда Юнга Эдуард Юнг (в современном прочтении Эдвард Янг; 1683–1765) — английский поэт-масон, родоначальник сентименталистской кладбищенской поэзии. Широкую известность получил после публикации религиозно-дидактической поэмы в девяти книгах «Жалоба, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии», написанной на смерть жены. ⁠ (по-русски говорят «Юнг», вообще-то он Янг). «Жалоба, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии» многократно переводилась в конце XVIII — начале XIX века. Самый известный перевод Алексея Михайловича Кутузова Алексей Михайлович Кутузов (1748–1791) — мистик, масон. Близкий друг Александра Радищева и Николая Карамзина. Переводил с немецкого. В 1878 году уехал в Германию для изучения алхимии. Умер в Берлине. ⁠ в двух томах, но были и другие. Беглый взгляд на тексты Юнга показывает, что очень многие обороты к Тютчеву приходят из переводов Юнга. Это нужно тщательнее исследовать, чем сейчас это исследовано. Это абсолютно забытый текст. Современного перевода на русский язык я не нашёл. Для того времени он был очень актуален.

У Тютчева есть стихотворение, где тоже появляются «духи» с таким же ударением: «Нет, моего к тебе пристрастья / Я скрыть не в силах, мать-Земля… Духов бесплотных сладострастья, / Твой верный сын, не жажду я…» В этом стихотворении тоже появляется картина идиллического дня, но это какие-то другие, кажется, духи, совсем не страшные из «ночной бездны».

Да, какие-то другие духи. Тут нужно более внимательно посмотреть на фразеологию. 

На самом деле с нашим текстом связана одна смешная загадка. Стихотворение Тютчева «День и ночь» появляется в 1839 году в «Современнике». Это XIV том, цензурное разрешение от 23 марта. Это стихотворение, которое начинается строчкой «На мир таинственный духов» и заканчивается строчкой «Вот отчего нам ночь страшна!» А во втором томе журнала «Отечественные записки», цензурное разрешение от 14 февраля того же 1839 года, появляется стихотворение Баратынского. Его первая строчка — «Толпе тревожный день приветен, но страшна…», а последняя — «Обители духов откроются врата». И это тоже высказывание о дне и ночи и о страхе. Мы даже не можем предположить, откуда такое совпадение взялось. Может быть, это просто совпадение, бывает и так. Но это идеальная пара для контрастного рассмотрения Тютчева и Баратынского. И чтобы определить место Тютчева в координатах поэзии того времени, конечно, идеально посмотреть на два этих текста. Тютчев говорит об онтологии, он говорит о дне и ночи как о реальных сущностях. Причём не о равновеликих сущностях. Помните, что день создали боги, а ночь действует сама.

Да.

Мало того, в первой строфе, где описывается день, практически нет глаголов, они даны только в форме причастий. А вторая строфа, где ночь, — она наполнена глаголами. День пассивно-статичный, а ночь — активно-динамичная. И она действует независимо от богов. А Баратынский… прочитаю.

Толпе тревожный день приветен, но страшна
Ей ночь безмолвная. Боится в ней она
Раскованной мечты видений своевольных.
Не легкокрылых грёз, детей волшебной тьмы,
              Видений дня боимся мы,
              Людских сует, забот юдольных.

Первая строфа: есть толпа — и есть какие-то «мы». Как всегда, у Баратынского немного расплывчатый смысл, но когда мы задумываемся, он становится очень конкретным. Вообще, Баратынский в этом смысле противоположен Тютчеву. Ода — это текст, который, как писал Тынянов, воспринимается на едином дыхании. Он действует здесь и сейчас, он максимально развёрнут. А у Баратынского всегда нужно перечитывать, чтобы понять, что «толпа» и «мы» — это не одно и то же, а разные вещи. Толпа боится ночи, потому что в ней она боится своих же собственных мечтаний. А мы…

А мы боимся дня.

Да. Видений дня.

В том числе и самой толпы.

И самой толпы, конечно.

                 Ощупай возмущенный мрак:
                 Исчезнет, с пустотой сольётся
                 Тебя пугающий призрак,
И заблужденью чувств твой ужас улыбнётся.

Вот тоже типичный Баратынский, с перифразами и аллегориями. «Ужас улыбнётся» — психологические нюансы его интересуют. Ты боишься темноты? Ну протяни руку, и ты увидишь, что там ничего нет. И сам над своим страхом засмеёшься. Дальше:

О сын Фантазии! ты благодатных Фей
Счастливый баловень, и там, в заочном мире,
Весёлый семьянин, привычный гость на пире
                Неосязаемых властей:
                Мужайся, не слабей душою
                Перед заботою земною:
Ей исполинский вид даёт твоя мечта;
Коснися óблака нетрепетной рукою,
Исчезнет; а за ним опять перед тобою
Обители духóв откроются врата.

Так же, как не нужно бояться ночи, ты, поэт, не бойся земных забот. Великолепное такое французское развёртывание.

«Обитель духов» желанна, в отличие от тютчевского стихотворения?

Да, совершенно желанна. Всё остальное — мнимость, несуществующее.

Элизий, о котором так грезил Баратынский?

Да. В этом смысле он гораздо более современный поэт. Ну насколько Гегель современнее Шеллинга, которым Тютчев в поэтическом смысле очень сильно питается. Опять же, это не философская поэзия, а скорее поэтическая философия.

Раз уж мы заговорили об архаичности Тютчева, хочется вернуться к истории с одами, с его наследованием одической традиции, и поговорить про слово «бездна», которое у него появляется во многих стихотворениях. Первое, что приходит в голову, — это образ пылающей бездны, реминисценция из ломоносовского «Вечернего размышления о Божием величестве при случае великого северного сияния»:

Лице свое скрывает день,
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы чёрна тень,
Лучи от нас склонились прочь.
Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.

Ужасно хочется возвести тютчевское стихотворение к ломоносовскому. Тем более что у Ломоносова есть и «Песчинка как в морских волнах…», и сразу вспоминаешь тютчевское «Певучесть есть в морских волнах...». Тем более что слово «земнородные», которое обозначает жителей Земли, смертных, оно тоже у Ломоносова появляется в нескольких одах. Мы не упомянули Ломоносова, когда мы говорили о наследовании Тютчева XVIII веку. Какие у него с ним отношения, как вы думаете? И что такое «бездна» уже на языке XIX века?

Отношения Тютчева с Ломоносовым — это отдельный разговор, а отношения с этим текстом — отдельный. Это очень сильный текст Ломоносова. На самом деле Ломоносов вообще очень сильный, очень значимый автор. Некоторые его оды более значимы, другие — менее, но «Вечернее размышление» стоит совершенно отдельно. Уже потому, что оно, в противоположность рекомендациям самого Ломоносова для русского языка, нарушает правило альтернанса, то есть правило чередования мужских и женских окончаний. И в XVIII веке таких знаменитых стихотворений с нарушением правила альтернанса просто нет. Поэтому практически всегда, когда мы с таким стихом встречаемся у Тютчева, мы имеем дело с какой-то ломоносовской «подсветкой». 

Что касается «бездны», я бы скорее Тютчева рассматривал как родоначальника. Это слово используется, как правило, не для обозначения небесной бездны, а для обозначения какой-то страшной ямы. «Бездны страшной на краю» — это не про небеса.

Это про пропасть.

Да. Но Ломоносов настолько сильно задал именно эту коннотацию, этот оттенок значения, что уйти от этого было трудно, тем более что «звездной — бездной» рифмуются отлично, у самого Тютчева рифмуются. И там, где они рифмуются, там Тютчев выступает родоначальником очень важного поэтического мотива:

И мы плывём, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.

Вот эта двойная бездна — сигнатура Тютчева в русской поэзии. Мы можем встретить это и у других авторов тоже, но не в таком навязчивом и красивом виде. И Семён Бобров Семён Сергеевич Бобров (1763 или 1765 — 1810) — поэт. Окончил Московский университет, служил переводчиком в Адмиралтейств-коллегии (учреждении, управлявшем российским военно-морским флотом), состоял в Комиссии о составлении законов. Печатался в журналах «Северный вестник», «Лицей», «Цветник», с 1807 года был членом Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. В «споре о языке» 1800-х выступал как ярый архаист. ⁠ писал о страшном и бурном, и Муравьёв писал о ночи, но на новом языке сумел это сформулировать уже в 1820-е годы Тютчев. Притом что этот новый язык одновременно был архаическим. Он опознавался как устаревший, нарочито устаревший.

Можем ли мы сказать, что Тютчев — это такой классический «архаист-новатор», по Тынянову?

Конечно. Тынянов его так и рассматривал. Это центральная идея Тынянова: эти тютчевские тексты, которые мы рассматриваем, — обломочки духовных од, которые получают новую выразительность, потому что духовная ода действует на «большом метре», если кинематографически это описывать. Она должна динамически вовлекать читателя в некоторое действие. Как державинская ода «Бог». Это то, что Бродский называл величием замысла. Когда Бродский пишет длинные тексты, его примерно это и интересует: такой драйв, который тебя хватает и тащит. Но уже в другой традиции, не в одической. 

А у Тютчева фокус в том, что это всё как голограмма: много маленьких осколочков, часто противоположных друг другу, но примерно из одинаковых элементов состоящих. И это даёт абсолютно новый эффект для жанра. Мы начинаем обращать внимание не на временнóе развитие, а на пространственное устройство текста. Это важная вещь, которую нужно помнить всем читателям Тютчева: читая каждый отдельный текст, мы получаем только фрагмент Тютчева. Если мы всего Тютчева попытаемся к нему свести, мы можем получить очень неадекватную картину. 

И это было связано в значительной степени с внутренней принципиальной двойственностью самого Тютчева, которую подчёркивали очень разные люди. Те, кто был близок к нему биографически, понимали связь между этим свойством лирики Тютчева и свойствами его души. И Жуковский удивлялся: как так, он плачет над гробом жены, а говорят, что у него любовь в Мюнхене? Ну, действительно, так было. Как так: он, человек религиозный, проповедующий в своих политических взглядах имперскую православную идею, при этом в церковь не ходит? А когда по службе приходится, очень страдает? Он любит Россию — и при этом говорит гадости вроде «В России вся история до Петра — это панихида, а после Петра — одно уголовное дело». У него есть сферы «двойного бытия» — а на самом деле у него очень многообразное бытие. Ну человек с двумя семьями жил долгое время. У него было две жены, если называть вещи своими именами. Законная жена была одна, другая жена была Денисьева, которая считала его своим мужем. Детям давала фамилию Тютчева. Тютчев ничего не мог с этим поделать. Опять же, есть поэтическая симметрия в том, что, когда умерла Элеонора, первая жена, он страшно страдал. Когда умерла Елена, назовём её «третья жена», тоже страшно страдал. И соединялся с Эрнестиной. Ну такой человек был. Тютчевым сложно заниматься, но о нём интересно говорить.