Он думал, что станет поэтом. Именно стихи 19-летний Трифонов принёс в приёмную комиссию Литинститута в 1944-м. На его счастье, среди бумаг был рассказ, который приглянулся Федину, и Трифонова взяли в семинар прозы. В «Воспоминаниях о муках немоты» он будет утверждать, что «в ту же секунду... забыл о стихах и не писал их больше никогда в жизни». Это не совсем так. В 1947 году Трифонов оставил в записной книжке такие строки:

Под синичий писк, под грай вороний
Домуправ гражданскою лопатой
Намекнёт на мир потусторонний.
Кем я стану? Запахом растений,
Дымом, ветром, что цветы колышет?
Полное собранье сочинений
За меня сержант Петров допишет.
Он придёт с весомыми словами,
С мозгом гениального мужчины.
Если он находится меж вами,
Пусть потерпит до моей кончины.

Стихотворение озаглавлено «В 1980-м». Стало быть, ошибся на год.

В первое десятилетие после смерти Трифонова продолжали печатать и обсуждать: в 1981 году вышел роман «Время и место», в 1987-м — незаконченное «Исчезновение». А потом интерес как будто угас; напрасно Алексей Герман переживал, что осмелевшие кинематографисты ринутся его экранизировать — «а это ведь почти невозможно, и я сам не могу подступиться даже». Единственной заметной кинопостановкой по-прежнему остаётся сериал Аркадия Кордона по «Дому на набережной», в котором Вадим «Батон» Глебов живёт в современной Москве. 

На время Трифонов словно провалился в одну из своих фирменных лакун, синкоп. Стал фигурой умолчания — не то чтобы усиленно вытесненной, а пропущенной. Сведённой к хрестоматийным банальностям о беспощадности времени и места. 

Его возвращение пришлось на 2000-е и 2010-е, годы очередного застоя. Охватившая российское общество ретротопия, ностальгия по недавнему прошлому, вызвала трифоновскую тень из небытия. Сейчас очевидно, что романы о советской эре — в диапазоне от «Каменного моста» Александра Терехова (2009) до «Секретиков» Петра Алешковского (2020) — написаны с учётом «Дома на набережной» и «Московских повестей». Жадный интерес к истории и одновременно недоверие к ней; внимание к бытовым подробностям сталинской и брежневской эпохи; попытка реконструировать духовный космос «красного человека» — вот главное, что современные прозаики переняли у автора «Обмена» и «Старика».

Так в сознании читателей закрепился новый образ Трифонова — своего рода советского экзистенциалиста. Писателя, который смог забраться в голову интеллигенту 1970-х и обнаружить там серию болезненных воспоминаний: об утраченном рае детства, стыдных компромиссах с самим собой, преданных друзьях, обиженных родных, оставленных возлюбленных. А ещё — зудящую мысль о неумолимости времени, с которым невозможно договориться.

Вот несколько характерных внутренних монологов, оформленных как несобственно-прямая речь.

Всё изменилось на том берегу. Всё «олукьянилось». Каждый год менялось что-то в подробностях, но, когда прошло четырнадцать лет, оказалось, что всё олукьянилось — окончательно и безнадёжно. Но, может быть, это не так уж плохо? И если это происходит со всем — даже с берегом, с рекой и с травой, — значит, может быть, это естественно и так и должно быть?

«Обмен»

Глебов, неприятно поражённый, побрёл на улицу. Поразило не обличье Лёвки Шулепы и не жалкость его нынешнего состояния, а то, что Лёвка не захотел узнавать. Уж кому-кому, а Лёвке нечего было обижаться на Глебова. Не Глебов виноват и не люди, а времена. Вот пусть с временами и не здоровается.

«Дом на набережной»

Надо ли вспоминать? Бог ты мой, так же глупо, как: надо ли жить? Ведь вспоминать и жить — это цельно, слитно, не уничтожаемо одно без другого и составляет вместе некий глагол, которому названия нет. 

«Время и место»

В том, как Трифонов описывает сгинувший мир, чувствуется настоящая мука. Пожалуй, прав Александр Проханов, который назвал своего благодетеля (Трифонов написал предисловие к его дебютному сборнику рассказов) «магом боли». Что могло её вызывать?

Один из основных трифоновских сюжетов — соприкосновение человека с историей: как непосредственного участника или как наблюдателя. 

Те, на ком лежит «отблеск костра» (так называлась документальная книга Трифонова о поколении отца) или кого снедало «нетерпение» (а так — роман о народовольцах, убивших Александра II), обречены с самого начала. Революция, Гражданская война, любое насильственное переустройство мира — это, как сказано в «Старике», «безумная нутряная лихорадка». Среди её жертв — будь то расстрелянный в 1921-м командарм Филипп Миронов (прототип комкора Мигулина) или убитый в 1938-м отец писателя Валентин Трифонов — неизбежно оказываются сами революционеры, мечтавшие подтолкнуть «старую клячу», приблизить будущее, избавиться от несправедливости здесь, сейчас, самым решительным образом. 

Испытывают боль и те, кто смог уцелеть и теперь погружён в быт, череду повседневных хлопот, унизительную борьбу за собственность или признание. В поисках высшего смысла они (Ребров в «Долгом прощании», Летунов в «Старике», Антипов во «Времени и месте») принимаются «разрывать могилы», пытаются распутать «многожильный провод» истории и рассмотреть, как нити переплетены друг с другом. Но прошлое оказывается слишком ненадёжной опорой. От прикосновения к нему остаются ожоги — неожиданные прозрения о том, что герои несколько десятилетий пытались забыть.

В основе трифоновской историософии лежит безнадёжный онтологический пессимизм. Угрюмое представление о том, что раз все однажды умрут, то «никому ничего не надо». Что помнить по большому счёту не для кого.

Тут Трифонова хочется поставить в другой — мировой — контекст. На протяжении 2010-х на русском выходили книги В. Г. Зебальда — немецкого писателя, который сделал память о невыносимом своей центральной темой. Заглавный герой его самого значительного романа «Аустерлиц», подобно трифоновским протагонистам, много думает о парадоксах времени и о том, как мы его воспринимаем, о мире живых и об отделённом от него призрачной перегородкой мире мёртвых, о случившейся в XX веке катастрофе — и о том, что потомкам делать со знанием об Освенциме и ГУЛАГе. 

Аустерлиц задаётся вопросом: «Если время — река, то где же его берега? Каковы его специфические свойства, сопоставимые со свойствами воды, которая текуча, довольно тяжела и прозрачна? Чем отличаются вещи, погружённые во время, от тех, которые остались нетронутыми им?» Странным образом что-то вроде ответа можно найти на страницах поздней трифоновской прозы. Главное свойство времени — «всех делать похожими». Уравнивать. Умерщвлять. Так Трифонов становится магом не только боли, но и смерти. Человеком, умеющим расслышать то, что шепчут исчезнувшие — и о чём молят оставленные.

От всего этого веет чем-то кладбищенским; чувствуется недвусмысленный намёк на «мир потусторонний». Может статься, в следующие сорок лет нам предстоит научиться читать Трифонова по-новому. Перестать наконец рассуждать о нём в терминах «реализм» и «психологизм», мало что прибавляющих к пониманию истинного характера его дара, — и оценить Трифонова как медиума, через которого говорили сто с лишним лет русской истории: идеалисты-террористы, железные люди 1920-х, советские обыватели. Теперь все они с той стороны — стоят, как сказано в «Другой жизни», в «бесконечно громадной очереди». Партия мёртвых и её лидер — писатель Юрий Трифонов.