В моём детстве Франция граничила с Советским Союзом. Расстояние от Москвы до Парижа — один вечер за книжкой. У истории литературы — своя политическая география. 

Франция была на расстоянии вытянутой руки: прямо на моей полке, за корешками от Дюма до Сименона. В этих книгах дело происходило в Париже — откровенно, как ни в чём ни бывало, как будто бы так и надо. Мне следовало понять, что столица Франции существует только в литературе и кино, а где же ещё.

Конечно, это был особый Париж, символ той научно-популярной страны, которая существовала в головах советских людей. Дикая смесь Гюго и Мопассана, Дрюона и Жапризо, Анжелики с королём и Луи де Фюнеса с Пьером Ришаром. Как бы мы сейчас сказали, культурный, литературный коктейль. Был ли он вкуснее и пьянее настоящего, мало кто мог сказать наверняка.

Немногие тогда могли похвастаться тем, что побывали в Париже. Они рассказывали друзьям, что город этот и вправду существует. Пусть не было айфонов, но из поездок привозили такое же количество таких же случайных кадров в виде прозрачных слайдов, на которые собирали гостей, точно на закрытый киносеанс.

У маленьких были диафильмы с проекционным фонарём, у взрослых — слайды, здесь сказка — и там сказка, какая разница.

По радио шла передача «В стране литературных героев», музыкальная заставка которой учила, как с помощью книжек путешествовать в мире без границ. «Не наяву и не во сне, без страха и без робости, мы снова бродим по стране, которой нет на глобусе», — пела мне радиоточка, объясняя, что о реальных чужих странах незачем мечтать, раз «есть она, моя страна, Литературия!»

Вы подумаете, что я целыми днями рвался во Францию. Ничуть. Жизнь в Москве и так была хороша и весела, другой не знали, ну а абсолютная невозможность попасть в Париж не мучила и не мешала, к примеру, учить французский язык. Пусть говорить на нём было не с кем (не с одноклассниками же после уроков), но зато на французском можно было читать или слушать пластинки. Благо на улице Герцена, которой теперь тоже нет на глобусе, находился букинистический магазин, куда сдавали интересные книжки, в отличие от прогрессивных, которые предлагало издательство «Прогресс».

Книжная полка, кстати, подсказывала мне, что Париж бывал такой же недостижимой целью для самих французов, живущих в заштатных Нантах, Руанах и Авиньонах. Русское «В Москву! В Москву! В Москву!» звучало эхом к французскому «В Париж, в Париж!», и его светлым именем оправдывалось всё. Когда Леон собирается овладеть Эммой Бовари и приглашает её в конный экипаж («девушка, покатаемся»), та упирается для порядка: «Вы знаете, это очень неприлично». И как же будущий любовник преодолевает её трепетное сопротивление? А вот как: «Почему? — возразил клерк. — Так делают в Париже». 

Хороший же способ попасть в Париж они тогда выбрали. Вполне доступный нам в Москве, даже без лошадей.

Дорога вообще была понятной: «Тут он вскочил на своего жёлто-рыжего коня, который без дальнейших приключений довёз его до Сент-Антуанских ворот». В конце 1970-х мой профессор, преподававший историю градостроительства, забавлялся на экзаменах, спрашивая, каким путём доберётся герой к улице Могильщиков, где он снимет комнату под крышей дома Бонасье. Мне приходилось вести д’Артаньяна с площади Бастилии мимо башни Сен-Жак, по мосту Менял, мимо Консьержери и Сен-Шапель на Левый берег и дальше до площади Сен-Сюльпис. Ни разу не побывав в Париже, я мог мысленно пройти по маршруту мушкетёров и даже рассказать, что я вижу на пути. 

Всякий раз, когда сейчас я решаю пройтись по этим улицам пешком, не спускаясь в метро, я с удовольствием вспоминаю о моих воображаемых прогулках. В них было подтверждение, что физически меня можно запереть в комнате, но никто не остановит меня на границе со страной литературных героев. Ведь точно так же, томясь в своём городке, ходила по воображаемому Парижу героиня Флобера: «Она купила план Парижа и, водя пальцем по карте, часто путешествовала по столице. Она двигалась по бульварам, останавливаясь на каждом углу между линиями улиц, у белых прямоугольников, изображающих дома». 

Нет, я не мадам Бовари, но её пример важен для всех, кто хочет понять город даже раньше, чем встретится с ним вживую. Это, конечно, путь к тому, чтобы пресытиться стереотипами в духе «Эмили в Париже». Но стереотипы применительно к старой цивилизации почти всегда оказываются верными.

Я очень удивляюсь, когда слышу «Париж не тот», потому что для меня как читателя он не особенно изменился. 

Вокруг меня до сих пор город XIX века. Его не защищали до последней капли крови, не разбомбили союзники, не сожгли немцы, не перестроили Лужков с Собяниным, и хотя архитекторы на главную ось города нанизали стеклянную пирамиду Лувра и монументальную табуретку Арки Дефанса, даже Елисейские поля остались собой. Если в музее Орсе вы увидите какую-нибудь старинную сценку в Люксембургском саду, вы удивитесь: надо лишь заменить одежду персонажей, чтобы сценка стала современной. Так поступил Вуди Аллен в «Полночи в Париже», когда показал множество точек в современном городе, магических порталов, через которые проще простого попасть в город прошлого.

Восхищение Парижем, его предвкушение — понятное чувство, известное русскому путешественнику ещё со времён Карамзина: «Сердце моё билось. «Вот он, — думал я, — вот город, который в течение многих веков был образцом всей Европы, источником вкуса, мод, — которого имя произносится с благоговением учёными и неучёными, философами и щёголями, художниками и невеждами, в Европе и в Азии, в Америке и в Африке, — которого имя стало мне известно почти вместе с моим именем; о котором так много читал я в романах, так много слыхал от путешественников, так много мечтал и думал!.. Вот он!.. Я его вижу и буду в нём!..»

Александр Бенуа в своих мемуарах, напомнив поговорку «Поедешь в Париж и  там угоришь», ведёт речь скорее о разочарованиях. Но как водится, вослед разочарованию к нему приходит очарование, а за очарованием — отчаяние от невозможности понять до конца, что происходит кругом, и малодушное желание вернуться в свою жизнь, не испытав до конца чужую.

Недовольство городом, обида на него точно так же входит в литературную традицию. Когда на второй день мы устаём восхищаться и начинаем ворчать, мы следуем тому же карамзинскому примеру: «…Что шаг, то новая атмосфера, то новые предметы роскоши или самой отвратительной нечистоты — так, что вы должны будете назвать Париж самым великолепным и самым гадким, самым благовонным и самым вонючим городом».

Однажды со мной случилось невозможное — и я переехал жить в Париж: уже не восторженным мальчиком, а довольно взрослым дяденькой. Ради этого должно было произойти множество невероятных событий, разрушиться огромная страна, но честное слово, я тут был ни при чём. Однако в результате, свалившись с книжной полки и оказавшись в давно желанном, но каком-то совершенно новом, незнакомом месте, я не почувствовал себя таким же чучелом, как когда-то д’Артаньян на жёлто-рыжем коне. 

Дело оказалось не так плохо. У меня был старомодный язык, а в голове моей был старомодный Париж. Но довольно быстро я начал понимать, что смотреть на Францию в перевёрнутый бинокль литературы имеет больше смысла, чем пытаться понять её заново, с чистого листа. Мой новый город просто объяснил мне в звуках, запахах и красках, что я когда-то прочитал. И то, что он иногда совсем ни на что знакомое не похож, означает единственно то, что текст к нему надо будет ещё дописать.