Переделкино — свидетельство литературоцентризма XX века. «Городок писателей», появившийся в 1930-е, — большой социальный эксперимент, который выглядел как награждение литературных генералов: достаточно вспомнить сцену из «Мастера и Маргариты», где обделённые дачами писатели МАССОЛИТа яростно сплетничают о тех, кому повезло больше. Посёлок был местом одиозных склок, сценой трагедий (в 1937 году отсюда на «воронках» увезли 25 человек) — но и местом, где родились блистательные стихотворения Пастернака и поздние книги Чуковского, проза Окуджавы и Искандера: все они жили здесь и освещали Переделкино своей любовью. Литературных генералов сталинской формации сменили шестидесятники, тех — неофициальные авторы 1970–80-х, получившие признание в постсоветские годы.

В последнее время Переделкино снова на слуху: в посёлок вернулась актуальная литературная жизнь. Это связано с возрождением Дома творчества писателей: он появился в 1955 году, и на протяжении десятилетий сюда приезжали в творческие командировки советские авторы — в том числе такие как Арсений Тарковский, Ольга Берггольц и Ираклий Андроников. В 1990-е Дом творчества постепенно пришёл в запустение, и только в прошлом году началось восстановление: здесь сделали ремонт, обновили библиотеку, запустили масштабную программу творческих резиденций. У этой вполне западной по духу программы — советская родословная, хотя условия, в которых жили советские писатели, по сравнению с нынешними кажутся аскетическими. «Мы сейчас ещё на переходном этапе, — рассказывает директор Дома творчества Дарья Беглова. — Полноценно все пространства Дома творчества начнут работать весной следующего года». Она добавляет: «Возможно, золотой век Переделкина ещё впереди: на почве прежних историй, мифов, написанных здесь вещей появится место чистого творчества — без оглядки на машины, которые стоят и сторожат во дворе».

Переделкинские дачи и Дом творчества в советское время — разные миры: обладатели дач были небожителями, которым «простые» писатели завидовали. «Пересекались только в парке и на прогулках по улице Серафимовича, это так называемая генеральская аллея, — рассказывает заместитель директора Дома творчества Борис Куприянов. — Там было фланирование, можно было пообщаться с кем-то из «больших писателей». Сегодня в большинстве писательских дач живут современные авторы или семьи прежних жителей. Дом творчества и переделкинские музеи также ведут независимую друг от друга жизнь — хотя и поддерживают отношения. Дома Пастернака и Чуковского сейчас — отделы Государственного литературного музея; для дома Булата Окуджавы его вдова Ольга Арцимович добилась статуса федерального музея. «Полка» побывала в этих трёх музеях, чтобы расспросить об их истории и узнать, что происходит в них сейчас. 

В «Записках об Анне Ахматовой» Лидия Чуковская рассказывает, как в дни травли Пастернака отправилась его навестить: «Я свернула на шоссе, потом на улицу Пастернака, имеющую наглость именоваться улицей Павленко». Переделкинская топонимика — отголосок представлений Союза писателей СССР о литературном каноне: наряду с улицами Гоголя и Лермонтова здесь есть более представительные улицы Горького, Серафимовича, Погодина, Тренёва — и да, Петра Павленко, сценариста «Падения Берлина» и одного из преследователей Мандельштама, Павленко из любопытства ходил посмотреть, как Мандельштама допрашивают. 

Хотя улица нового имени так и не получила, в этом году в её начале открыли сквер Пастернака. Сделано это было на средства Анатолия Чубайса и Авдотьи Смирновой — многолетней подруги Елены Пастернак, внучки поэта. На открытии сквера Смирнова рассказывала, что её дед, писатель Сергей Смирнов, был одним из организаторов травли Пастернака в 1958 году: «Конечно, никаким сквером нельзя искупить причинённого горя. И никакими словами нельзя горе сделать несбывшимся. Но можно что-то сделать для того, чтобы смягчить, хотя бы через поколение, причинённое друг другу горе». Здесь высажены деревья, упомянутые в «переделкинских» стихах Пастернака.

Когда заходишь на пастернаковский участок, все соображения о топонимике исчезают: вы попадаете в хрестоматийную картинку. Дача Пастернака построена по типовому проекту, в Переделкине таких домов несколько. Но она кажется совершенно уникальной. Её облик, её значение в жизни Пастернака общеизвестны. Странно предположить, что здесь могло не быть музея Пастернака — но на самом деле его созданию предшествовала долгая и драматичная борьба.  

Пастернак получил дачу в Переделкине в 1936 году, одним из первых. В письме Ольге Фрейденберг он вспоминал: «Достраивались эти писательские дачи, которые доставались отнюдь не даром: надо было решить, брать ли её, ездить следить за её достройкой, изворачиваться, доставать деньги». Поначалу Пастернаку досталась другая дача — в дом на улице Павленко он переехал только в 1939-м. Образы переделкинского дома и самого Переделкина с 1940-х, когда Пастернак вернулся к стихам, постоянно возникают в его поэзии: «Летний день», «На ранних поездах», «Я кончился, а ты жива…», «Иней», «Август». Именно в Переделкине Пастернак писал «Доктора Живаго», именно сюда к нему приехал Серджо Д’Анджело, чтобы получить рукопись романа для передачи издательству Feltrinelli. Здесь Пастернак получил известие о присуждении ему Нобелевской премии: на известной фотографии он поднимает рюмку вина и чокается с Корнеем Чуковским в переделкинской гостиной. (В этой комнате сегодня полностью воссоздана обстановка, бывшая при Пастернаке; те самые рюмки стоят в том самом буфете.) Здесь он переживал свою опалу и предательство друзей. Наконец, здесь он в 1960 году умер: над постелью Пастернака сохранены серые узорчатые обои, на стене напротив — посмертная маска, в окне — сосны.  

Полную историю дачи после 1960 года можно прочитать в статье снохи поэта Елены Владимировны Пастернак ¹ Пастернак Е. В. Семейный музей Бориса Пастернака в Переделкине: Воспоминания и документы // Пастернаковский сборник III. Статьи, публикации, воспоминания / сост. Е. В. Пастернак, А. Ю. Сергеева-Клятис, И. А. Ерисанова, Е. Б. Лурье. М., 2020. С. 231–280. ⁠ — последней работе, которую она успела подготовить. После смерти Бориса Леонидовича многие хотели побывать в его доме: жена Пастернака Зинаида Нейгауз и другие члены его семьи поддерживали здесь неофициальный музей. Притом выселение угрожало Пастернакам все эти годы. «Имя Пастернака после Нобелевской премии и «Доктора Живаго», конечно, было в опале, — рассказывает научный сотрудник музея Елена Лурье. — И все эти тяжбы шли на протяжении многих лет, а наверху был сохранён тот вид кабинета, который был при жизни Пастернака. И если внизу шла обычная жизнь, то наверху проводили экскурсии для тех, кто любил стихи Пастернака, приезжал сюда специально». Иногда эти экскурсии вёл Евгений Борисович, старший сын поэта, иногда его жена Елена Владимировна. В 1980-е, после смерти пасынка Пастернака Станислава Нейгауза, тяжбы между наследниками поэта и Союзом писателей приняли особенно острую форму. Больше всех заботился о спасении дома Евгений Борисович Пастернак: в «пятилетку пышных похорон», когда генсеки сменялись один за другим, он исправно писал каждому новому советскому руководителю о необходимости устроить пастернаковский музей. Но в октябре 1984-го Евгений Борисович заболел и не смог появиться на очередном судебном заседании. Бюллетень, объясняющий уважительную причину, в суде потеряли. «И этим суд воспользовался мгновенно, вынеся решение о принудительном выселении», — говорит Елена Лурье. 

Так наступило время, которое в музее называют «тёмным периодом». В один день из дома были вынесены на улицу все вещи: мебель удалось увезти на склад Дома творчества Переделкина, остальное разошлось по родственникам и близким Пастернака. Представители Литфонда привели милиционера, который запрещал внуку поэта Петру фотографировать разорение их дома.  

Теперь на пастернаковскую дачу могли претендовать новые жильцы. Сначала дом предложили чукотскому прозаику Юрию Рытхэу — тот отказался сразу. После этого дачу отдали Чингизу Айтматову. «Он уже стал делать ремонт, строить, делал перепланировку, построил камин, покрасил стены в красный цвет, но не въехал. Ему кто-то из близких объяснил, что это не очень хорошо», — рассказывает Борис Куприянов. «Бес попутал», — говорит Елена Лурье, с неохотой называющая имя Айтматова. 

Дом остался пустовать, и наконец во время очередных переговоров Союз писателей пошёл на уступку: в доме разрешили открыть литературный музей писателей Переделкина. «Вот такая попытка поженить всех со всеми, успешных и неуспешных, тех, кого уводили отсюда, и тех, кто в это время писал пьесы», — комментирует это Елена Лурье. Открыть экспозицию должны были на втором этаже, в пастернаковском кабинете, где ещё сохранились красные обои в крупных цветах — следы айтматовского ремонта. В это же время продолжались попытки сделать на даче музей Пастернака: «За это ратовал Дмитрий Сергеевич Лихачёв, Андрей Вознесенский очень много сделал — вплоть до приглашения сюда Нэнси Рейган, что тоже повлияло на бонз Союза писателей». А в день открытия «музея всех писателей», в июне 1986-го, на пастернаковскую дачу приехал Евгений Евтушенко. «Грохот на ступенях, на второй этаж взбегает Евтушенко, проносится по кабинету, ругается и скатывается вниз по лестнице. Через несколько часов раздаётся звонок из Москвы, из Союза писателей: дом закрывается на ремонт, литературного музея здесь не будет, а будет музей Пастернака». В те дни шёл очередной — и последний — съезд Союза писателей СССР, «перестроечный». Выступление Евтушенко решило судьбу дома, но до открытия музея прошло ещё три с половиной года. За это время дом чуть не сгорел: его спас фольклорист и литературовед Виктор Смолицкий, нанявшийся на пастернаковскую дачу сторожем.

Музей открылся 10 февраля 1990 года, в день столетия Бориса Пастернака. Мемориальная экспозиция была воссоздана такой, какой была при хозяине дома, и с тех пор не изменилась: здесь можно увидеть и отреставрированный рояль Генриха Нейгауза, и графические работы Леонида Осиповича Пастернака, повешенные его сыном, и даже телевизор КВН-49, неизменно удивляющий посетителей. В кабинете на втором этаже — стол, за которым написан «Живаго», полки с книгами на иностранных языках. Обстановка здесь аскетичная: по свидетельству Елены Владимировны Пастернак, поэт «не любил лишних вещей, они ему мешали работать». Несмотря на то что экспозиция «застыла во времени», в музее происходит довольно много событий. Здесь выступают современные поэты и музыканты, проходят лекции: «До карантина каждую неделю в субботу- воскресенье что-то происходило. И по прошествии карантина мы восстанавливаем традицию». На втором этаже веранды, примыкающем к кабинету, сейчас проходит выставка «Останется — наверняка…»: здесь развешены фотографии Переделкина разных лет — и лежат массивные фотоальбомы. В основе этой коллекции — снимки из семейного архива Пастернаков и ещё нескольких переделкинских семей, но альбомы могут пополнять все посетители, чья жизнь связана с посёлком. В афише на сайте музея анонсируются семинары по медленному чтению предвоенных пастернаковских стихов и концерты академической музыки XX века, а ещё — обзорные экскурсии по Переделкину.

Слева от двери — звонок и медная табличка: «Корней Иванович Чуковский». Этот дом на улице Серафимовича достался Чуковскому в 1938-м. Он любил его (хотя в дневниках можно прочитать и такое: «Машина и Переделкино выпивают у меня всю кровь», — содержание дачи обходилось дорого) — и в последние годы жизни, со второй половины 1950-х, отсюда не уезжал. В письмах к близким он часто говорил, что здешняя тишина помогает ему работать, огромный участок называл «лесом». Здесь были написаны «Бибигон», «Мастерство Некрасова», «Серебряный герб». 

В своей биографии Чуковского Ирина Лукьянова ссылается на воспоминания Александры Бруштейн: «Стоило ему выйти на улицу, как к нему радостно бросались, кажется, все переделкинские собаки, а за ними все переделкинские дети, и начиналась сумасшедшая, оглушительная возня». В «Памяти детства» Лидия Чуковская вспоминает, что эта «возня» могла отвлечь его от самых чёрных мыслей — а чёрным мыслям Чуковский умел предаваться, как никто другой: 

Когда мы приходим домой, передняя полна шарфов и шапок. В столовой — дети. Приехали вместе с учительницей из одной московской школы школьники 7-го класса. Человек двадцать пять. Они глядят на него с любопытством, застенчивостью, ожиданием.
«Как это некстати, — думаю я, — ему бы лечь поскорее».
Но он воспринимает вторжение детей совершенно иначе. Целительный источник радости перед ним.
В нём мгновенно пробуждается ещё одно присущее ему дарование — актёрское.
Он резво кидает пальто и шапку на кучу шарфов, шапок, пальто и под ожидающими взглядами зрителей садится в столовой на диван.
— Кла-арка! — зычным голосом кричит он и трижды хлопает в ладоши.
Наверху смолкает стук машинки. Дети глядят на него во все глаза.
— Кто из вас знает, когда рухнуло крепостное право? В 1861 году! Верно! Сто лет тому назад! А вот у меня в доме оно до сих пор продолжается. Сейчас я вам это докажу! «Эй, Иван!» Кларка, сюда! Стащить со старика валенки!
<…>
Он поднимется с детьми наверх, к себе в кабинет, почитает им Некрасова, а может быть, если почувствует отзвук, и Блока. <…> Он непременно покажет детям паровоз, который умеет сам объезжать стулья, и льва, который умеет говорить, и Шалтая-Болтая, сидящего, свесив ноги, не на стене, а на книгах, на полке над тахтою. 

Дети всё так же приходят в этот дом: заходя на участок Чуковского, мы встречаемся с небольшой экскурсией. По соседству с дачей стоит — и продолжает работать — детская библиотека, которую открыл Чуковский в 1950-е, после многих месяцев бюрократических согласований. Перед домом Корнея Ивановича — клён, с веток свисают детские башмачки: отсылка к сказке «Чудо-дерево». И паровоз, и жёлтый игрушечный лев — на своих местах в кабинете. Здесь же висят мантия, в которой Чуковский получал почётную докторскую степень в Оксфорде, и несколько подарков из Японии, в том числе огромный воздушный змей — или, вернее, воздушная рыба. Всё застыло здесь так, как было в последний день, который Корней Иванович провёл в этом доме. На столе, специально установленном у узкой кровати, — книги, которые Чуковский собирался прочитать и уже не успел: много американской прозы и поэзии, самой по тому времени недавней — Болдуин, Хеллер, Апдайк, Лоуэлл. На полках неподалёку друг от друга стоят «Евгений Онегин» в переводе и с комментариями Набокова и «Властелин колец» Толкина. 

Книги — не только в кабинете, они стоят по всему дому (в отдельной комнате собраны издания, которые Чуковский считал менее ценными). Здесь есть книги, с которыми Чуковский не расставался всю жизнь (например, «Encyclopaedia Britannica»), хотя в войну большая часть его библиотеки погибла. «Был вчера в Переделкине — впервые за всё лето, — писал Чуковский в дневнике в 1943 году. — С невыразимым ужасом увидел, что вся моя библиотека разграблена. От немногих оставшихся книг оторваны переплёты. Разрознена, расхищена «Некрасовиана», собрание сочинений Джонсона, все мои детские книги, тысячи английских… письма моих детей, Марии Б. ко мне, мои к ней — составляют наст на полу, по которому ходят. Уже уезжая, я увидел в лесу костёр. Меня потянуло к детям, которые сидели у костра. — Постойте, куда же вы? — Но они разбежались. Я подошёл и увидел: горят английские книги… и номера «Детской литературы». И я подумал, какой это гротеск, что дети, те, которым я отдал столько любви, жгут у меня на глазах те книги, которыми я хотел бы служить им». Впереди у Чуковского было ещё двадцать шесть переделкинских лет. Ежегодный костёр для детей он с 1955 года проводил сам: платой за вход были сосновые шишки. 

Чуковского не стало в 1969 году. Его наследники вели борьбу за сохранение дома — одновременно такие же мытарства терпели наследники Пастернака: в дневниках и письмах Лидии Чуковской эти два сюжета тесно переплетены, от успеха одного предприятия зависел успех другого. Лидия Корнеевна и её дочь Елена Цезаревна Чуковские сохраняли дом «Деда» в неприкосновенности и водили по нему экскурсии: как и на пастернаковской даче, здесь возник «народный музей». «Мы поняли, что музей неизбежен. Такова воля читателей Чуковского, таково народоизъявление, столь же свободное, как и любовь к его книгам. Такова наша судьба. Наше предназначение», — писала Лидия Чуковская. Один из её помощников, Сергей Агапов, сегодня — заведующий музеем. 

В 1970-е над домом сгустились тучи. В 1973-м ему посвятил особую служебную записку глава КГБ Андропов: 

<…> Из оперативных источников известно, что для встреч с иностранцами [Чуковская] использует дачу Литературного фонда Союза писателей СССР в посёлке Переделкино, выделенную в своё время К. ЧУКОВСКОМУ. Для закрепления права пользования дачей за собой на будущее ЧУКОВСКАЯ добивается превращения её в литературный музей отца, рассчитывая стать его директором. В последние дни получены данные о том, что ЧУКОВСКАЯ предложила проживать на даче в зимний период СОЛЖЕНИЦЫНУ, который дал на это предварительное согласие.

С учётом изложенного считаем целесообразным предложить секретариату Союза писателей СССР отказать ЧУКОВСКОЙ в создании музея в посёлке Переделкино.

«Ни одного слова правды, кроме приглашения А. И. Солженицыну, в этом документе не было», — пишет литературовед и ведущий научный сотрудник музея Павел Крючков в своей статье «Дело о доме». Солженицын действительно некоторое время жил и работал на даче Чуковского. Его комната почти лишена обстановки: стол, скамья, тумбочка, ковёр. На ковре лежит не слишком уместный плюшевый крокодил — подарок кого-то из посетителей. На столе — фотоснимки: Солженицын в Переделкине, его комната после ареста. Именно здесь Солженицын узнал о публикации «Архипелага ГУЛАГ». «Был на кухне, услышал по радио, — рассказывает экскурсовод Татьяна Петрикеева. — До февраля 1974-го Солженицын здесь жил и работал. Очень тихо, очень замкнуто. Лидия Корнеевна, которая сама здесь жила, говорила, что узнать, что он находится в доме, можно было только по висящему на крючке тулупу». В январе того года Чуковскую исключили из Союза писателей за поддержку Солженицына: это описано в её документальной повести «Процесс исключения». «Солженицын застал момент исключения Лидии Корнеевны, — говорит Татьяна Петрикеева. — Посадил её на кухне, и она ему целый час рассказывала, как это происходило. Когда она закончила, он сказал: «Я сейчас заплачу». А уже в феврале Солженицын был арестован и выслан за границу. 

После исключения Лидии Чуковской из СП дом её отца некоторое время не трогали. В 1980-м Елена Цезаревна Чуковская в преддверии столетия своего деда начала писать во властные инстанции, напоминая о необходимости сделать в доме ремонт и узаконить его статус. В это же время Чуковским начали угрожать выселением: «СП СССР наконец нашёл форму празднования 100-летия Чуковского: уничтожение его Дома-музея. Я рассматриваю это решение как акт вандализма, как плевок в лицо всем тем, кто хранит Дом Чуковского уже больше десяти лет, и тем, кто посетил его за эти годы. <…> Раньше было принято к 100-летию знаменитых писателей собирать их личные вещи и устраивать их музеи, а не разрушать то, что удалось сохранить», — писала Елена Цезаревна министру культуры Демичеву. Дачу тем временем уже предлагали Эдуарду Асадову, поэту-фронтовику, потерявшему на войне зрение. Асадов возмутился: «Вы желаете прикрыть моим увечьем свою подлость! Не будет этого». Дом, благодаря поддержке Дмитрия Лихачёва и многих других, удалось отстоять, но официально музей открылся только в 1994 году — после длительного и давно необходимого ремонта. 

Экскурсия по дому построена как рассказ о профессиональной жизни Чуковского, «от Чехова до наших дней» (так называлась одна из первых его книг критических статей). Доходя до некрасоведческих работ Чуковского, Петрикеева объясняет: «Мы показываем на экскурсии, как выглядела страница из «Русских женщин» при царе — вот какие купюры — и как Корней Иванович работал, вписывая недостающие строки». Многочисленные картины и рисунки на стенах — иллюстрации к этой огромной литературной судьбе: иллюстрации Добужинского к «Крокодилу», портреты самого Чуковского — в том числе набросок работы Маяковского (окурком, обмокнутым в чернильницу) — и портрет Надежды Войтинской, сделанный в 1908 году для журнала «Аполлон». Под чехлом — «Оптима», пишущая машинка Клары Лозовской, секретарши Чуковского. Той самой, которую Корней Иванович заставил участвовать в импровизированном спектакле с крепостным правом. 

Как и другие переделкинские музеи, дом Чуковского был вынужден изменить распорядок из-за пандемии: в 2020-м не смогли провести традиционный весенний костёр, на котором выступают детские писатели, поэты, музыканты и артисты. «Сейчас это часть Москвы, костры запрещены», — добавляет Татьяна Петрикеева. После прекращения в 2020-м школьных экскурсий в музей потянулись взрослые. Гораздо больше посетителей стало после реставрации Дома творчества Переделкина: «Оттуда приходит много молодёжи, люди, которые действительно интересуются литературой». Сейчас здесь открыты две небольшие временные экспозиции — к 200-летию Достоевского (о котором Чуковский довольно много думал и написал) и к 100-летию петроградского Дома искусств, в судьбе которого Чуковский принимал живейшее участие. Здесь же — постоянная экспозиция изданий: до сих пор переиздающиеся книги Корнея, Лидии и Николая Чуковских. 

Дачу в Переделкине Окуджава получил в 1987-м — тогда это был уже совсем другой посёлок, соседями поэта были друзья-шестидесятники: Евтушенко, Искандер, Ахмадулина. По сравнению с первыми переделкинскими дачами домики 1950-х — «вторая волна переделкинских дач», как объясняет главный хранитель музея Екатерина Змеева, — очень скромные. Пройти эту дачу насквозь можно за полторы минуты. Окуджава с женой Ольгой Арцимович прожили здесь десять лет. 

Экспозиция сейчас разделена на две части — и больше экспонатов во втором здании, построенном уже после смерти Окуджавы на месте бывшего гаража. Над экспозицией работал Лев Шилов — один из основателей музея, много лет занимавшийся творчеством Окуджавы (он же, кстати, был первым директором музея Чуковского). Шилов много работал с литературными аудиоархивами: он сумел сохранить записи голосов Блока, Гумилёва, Мандельштама, Белого; он же записывал голос Ахматовой и молодого Окуджаву. Именно Шилов придумал поместить на потолке музейного дома конверты пластинок Окуджавы, выходивших в разных странах.

Выставка, занимающая одну большую комнату, — рассказ обо всей жизни Окуджавы. Детство, расстрел отца и арест матери, война. Первые публикации: под стеклом лежат вышедший в Калуге дебютный сборник «Лирика» 1956 года и альманах «Тарусские страницы», где была напечатана повесть «Будь здоров, школяр!». Наконец, годы славы. На стенах — картины Резо Габриадзе, афиши выступлений; в стеклянных шкафчиках — памятные мелочи: очки, гитарные струны, сигареты «Житан». Ручка Марчелло Мастрояни и часы, подаренные Ельциным. Шахматный набор, сделанный бывшим зэком: в 1990-е Окуджава входил в комиссию по помилованию и многим помог выйти на свободу. Отдельное место — для вещей, оставшихся от родных поэта: например, единственная память, которая сохранилась о его тётке Ольге Окуджаве, расстрелянной в 1941-м, — записная книжка. 

Ещё здесь висит несколько картин, изображающих красную розу в бутылке, символ из песни «Я пишу исторический роман»:

В склянке тёмного стекла
из-под импортного пива
роза красная цвела
гордо и неторопливо.
Исторический роман
сочинял я понемногу,
пробиваясь как в туман
от пролога к эпилогу.
<…>
И пока ещё жива
роза красная в бутылке,
дайте выкрикнуть слова,
что давно лежат в копилке: 

каждый пишет, как он слышит.
Каждый слышит, как он дышит.
Как он дышит, так и пишет,
не стараясь угодить…

С потолка свисают колокольчики: посетители каждый год дарят их музею, и они пополняют коллекцию (во дворе даже стоит стенд с подарками за последний год). А колокольчики, которые собирал сам Окуджава, висят в его кабинете — в основном, мемориальном доме. Как и в музее Чуковского, здесь всё осталось нетронутым — в том числе кухня, которую гостям музея обычно не показывают, и спальня, которую рано или поздно откроют для посетителей. Сейчас здесь ещё лежит часть неразобранных экспонатов. «Когда мы открыли дверь и стали разбираться, я обнаружила на тумбочке автограф Анастасии Цветаевой. Или открытку от Марии Банкул, знаменитой славистки из Швейцарии, они дружили семьями», — рассказывает Екатерина Змеева. 

Главная комната в доме — кабинет Окуджавы: здесь полумрак, письменный стол накрыт стеклянным куполом, на нём по-прежнему лежат сигареты и маркеры — точно такие же, какие и сегодня продаются в канцтоварах. Окуджава сам сколотил себе мебель — топчан и книжные полки (на которых, по словам Змеевой, — достаточно случайный набор книг: «что-то кто-то привёз, журналы, которые он брал перечитать или сюда выписывал»). На стене здесь — фотографии родных, друзей (Ахмадулина, Карякин, Рыбаков) и людей, важных для Окуджавы, в том числе та самая фотография с дачи Пастернака, на которой поэт торжественно поднимает рюмку в день присуждения ему Нобелевской премии. А вот гитары в кабинете Окуджавы нет. В последние годы он уже не писал песен — зато именно в переделкинском доме написал свой последний роман — историческую хронику «Упразднённый театр», получившую в 1994 году премию «Русский Букер». 

Между двумя домами — сцена, на которой регулярно выступают музыканты и поэты: Галина Хомчик, Сергей Никитин, написавший биографию Окуджавы Дмитрий Быков. А временная выставка, которую мы застали, посвящена Владимиру Высоцкому: «До этого у нас была выставка ко дню рождения Булата Шалвовича, там мы вспомнили памятники, улицы — всякие объекты, которые носят имя Окуджавы. А здесь мы решили так же вспомнить Высоцкого. Оказалось, что есть астероид Высоцкий, есть самолёт. И улиц имени Высоцкого гораздо больше в России и мире, чем улиц имени Окуджавы». Улиц — может быть, но свои самолёт и астероид у Окуджавы тоже есть.