Читатель чужой переписки, а особенно переписки любовной, может столкнуться с двумя проблемами: этической и эстетической. Можно ли публиковать сугубо личные тексты для широкой аудитории? Где проходит граница личного и общественного, имеет ли автор посмертное право на таинство переписки? В то же время сам жанр любовного послания, как учил нас Ролан Барт, накладывает на участников переписки определённые языковые шаблоны. Любовь — индивидуальное чувство, но слова для него — часто заёмные. Мы решили поучиться у мастеров — и перечитать переписки русских писателей и их возлюбленных.

Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете — а душу твою люблю я ещё более твоего лица. Прощай, мой ангел, цалую тебя крепко.

«Он прикован, очарован, он совсем огончарован», — шутил о влюблённом Пушкине его брат Лев. В любовной переписке Пушкина корпус писем к жене — самый поразительный: учтивый тон жениха, пишущего невесте по-французски, сменяется счастливой беседой с самым близким человеком обо всём на свете, в том числе о пустяках и литературных делах. Одно из первых писем к Наталье Николаевне, уже ставшей Пушкиной, — шутливо-жалобное описание поездки в дилижансе в Москву, во время которой Пушкин вынужден слушать, как один его попутчик пересказывает другому булгаринского «Ивана Выжигина». Именно в связи с литературой Пушкин в письме Наталье Николаевне едко выскажется об одной из своих прежних возлюбленных — Анне Керн, которая «вздумала переводить Занда», то есть Жорж Санд. «Очищать русскую литературу есть чистить нужники и зависеть от полиции», — пишет Пушкин жене уже в 1836-м. Разумеется, в этой бытовой переписке литература занимает не главное место: здесь много о детях, друзьях, домашних хлопотах, деньгах («Сейчас получил от тебя письмо, и так оно меня разнежило, что спешу переслать тебе 900 р.») и «кокетстве», в которое время от времени пускается Наталья Николаевна. Пушкин заботится о том, чтобы любовь жены к балам не повредила её беременности (один бал, на котором Наталья Николаевна усердно танцевала, привёл к выкидышу): «Душа моя, жёнка моя, ангел мой! сделай мне такую милость: ходи два часа в сутки по комнате и побереги себя», «Скажи пожалуйста, брюхата ли ты? если брюхата, прошу, мой друг, быть осторожной, не прыгать, не падать, не становиться на колени перед Машей (ни даже на молитве). Не забудь, что ты выкинула и что тебе надобно себя беречь». Эта грубоватая ласковость — свидетельство сердечности и простоты в отношениях, которые оказались для Пушкина самыми счастливыми. Пушкинские письма к жене вышли отдельной книгой в «Литпамятниках» — по инициативе филолога Дмитрия Благого, стремившегося восстановить «подлинный облик» Натальи Николаевны, из которой советская пушкинистика долго делала зловредную участницу заговора против великого поэта. Ответные письма Натальи Николаевны к мужу, увы, не сохранились. «Надо было видеть радость и счастие поэта, когда он получал письма от жены. Он весь сиял и осыпал эти исписанные листочки бумаги поцелуями», — вспоминала Вера Нащокина, жена ближайшего друга Пушкина.

Милый и дорогой мой Федочка, вот что я скажу тебе насчёт твоей работы: прошу тебя, не торопись начинать работы, лучше дай пройти несколько времени, план сам явится; торопливость только помешает. Я помню, как было с Идиотом и Бесами. Ты долго мучился над планом романа, а когда он у тебя составился, работа пошла очень быстро. Пред тобою времени много.

Письма Достоевского к его второй жене Анне Григорьевне Сниткиной составляют четверть всей его переписки: как указывают достоеведы Сергей Белов и Владимир Туниманов, эта переписка складывается в «семейную хронику» — историю небезоблачных (чего стоит одна игромания писателя, последствия которой его жена ощутила на себе), но очень счастливых отношений. «Ах, Аня, нужна ты мне, я это почувствовал! Как вспомню твою ясную улыбку, ту теплоту радостную, которая сама в сердце вливается при тебе, то неотразимо захочется к тебе», — пишет Достоевский из Хомбурга, где его никак не отпускает рулетка. В этих же письмах появляется подпись «Твой вечный муж Достоевский», на что «жена Аня» с шутливой сердитостью отвечает: «Мне вовсе не нравится твоя подпись: «Твой вечный муж Дост». Какой ты «вечный муж»? Ты мой милый муж, муж навеки, а не вечный муж!» В «Двенадцати стульях» Ильф и Петров обыграют эту подпись, заставив отца Фёдора подписываться: «Твой вечно муж Федя». «Вечный муж» — название повести Достоевского о муже-ревнивце, написанной в 1870 году. Мотив ревности в переписке с женой время от времени возникает: оба супруга признавались, что ревнивы, и оба отвергали любые подозрения («Ах, Аня, кого ты вздумала подозревать?»). Письма Достоевского полны тревог — о детях, о здоровье, о неудобном жилье; «Дорогой мой Федичка, ты так об нас тужишь, что я решаюсь лучше почаще писать, чтоб ты был на наш счёт покоен», — отвечает Анна Григорьевна. Дополнением к этой переписке служат, конечно, воспоминания Анны Григорьевны, с самого начала понимавшей, что она выходит замуж за великого писателя. Письма мужа для неё составляли главную ценность — но, готовя их к публикации, она подвергла их цензуре, удалив то, что совсем не предназначалось для чужих глаз.

Взаимоотношения Валерия Брюсова и Нины Петровской — часть мифологии Серебряного века. Подробно о них написал в своём «Некрополе» Владислав Ходасевич. Друживший с Ниной, он написал очерк «Конец Ренаты» о её жизни — нищенской эмигрантской судьбе в Париже и самоубийстве, любовном треугольнике Белый — Петровская — Брюсов и об идее жизнетворчества, вскружившей головы многим их современникам. «Если сильнее литературного таланта оказывался талант жить — литературное творчество отступало на задний план, подавлялось творчеством иного, «жизненного» порядка. …В ту пору и среди тех людей «дар писать» и «дар жить» расценивались почти одинаково». Из своей жизни, пишет Ходасевич, Нина «создала поэму», а Брюсов довоплотил её на бумаге: в романе «Огненный ангел» мистически изображена история этой любовной связи.

Сейчас у меня только одна отрада: та, которую я верно предвидел, — мой роман, Твой роман. Пишу его увлечённо, пишу, предавшись работе, весь день. Там, на этих исписываемых мною страницах, Ты, та Ты, которую я знаю, которую люблю, которую хочу сохранить себе и миру — навек!

Личная жизнь для Брюсова была частью литературного облика, а переписка с Петровской — формой её документации. После смерти он хотел предать её гласности, о чём писал бывшему мужу Нины Сергею Соколову. Петровская же, напротив, не раз требовала свои письма обратно или просила уничтожить их — куда большую литературную ценность для неё имели написанные в Париже «Воспоминания» о Брюсове и Белом. Впрочем, и в этом случае вышло, как хотел Брюсов. 

Ты боялась когда-то, что мы слишком по-домашнему близко подойдём один к другому, что я увижу Тебя в свете повседневности, что это убьёт ту долю мечты, идеального, без чего любовь умирает, как цветок без солнца. О, безумие! Напротив… С каждым днём всё более и более Ты становишься для меня символом, а не живой, не той, кому я в жизни говорил: «Девочка, милая, хорошая, маленькая…», — но той, кого я ждал долго, увидал в мгновенном видении и не должен увидеть вновь.

Собрание писем Владимира Маяковского и Лили Брик, составленное шведским литературоведом Бенгтом Янгфельдтом, охватывает весь период их отношений: с первой встречи в 1915-м до смерти поэта в 1930 году. Впервые увиделись Маяковский и Брик на вечере в честь возвращения из эмиграции Константина Бальмонта, но, по словам писательницы и младшей сестры Лили Брик Эльзы Триоле, их любовные отношения начались позже, после чтения поэмы «Облако в штанах»: «Брики отнеслись к стихам восторженно, безвозвратно полюби­ли их. Маяковский безвозвратно полюбил Лилю».

Целую Вас в самом начале письма а не в конце как полагается: не терпится! Что у Вас? Счастливые люди побывавшие в этой сказочной стране называемой «у Вас» отделываются мерзавцы классической фра­зой «Лиля как Лиля!» 

В комментарии к письмам Янгфельдт пытается описать совместную жизнь тройственного союза Маяковского, Лили и Осипа Брик, не давая ему нравственной оценки: «Для одних этот роман — отталкивающий пример буржуазной декадентской морали, вызывающий негодование и почти непостижимую ненависть… Другие видят в нём образец «любви поэта» и своего рода бытовой эксперимент, смелую попытку создать новый тип любви и дружбы — в этом толкования их отношения приобретают порою статус идеализированного мифа». Попытка отстраниться от мифа и отношения может открыть новую оптику восприятия жизни известных людей. Так, например, выглядит любовная переписка Маяковского в картинках: 

В 1933 году драматурга и поэта Николая Эрдмана, написавшего пьесу «Мандат» и сценарии к фильмам «Волга-Волга» и «Город мастеров», арестовали на съёмках фильма «Весёлые ребята» в Гаграх и отправили в трёхлетнюю ссылку в Енисейск. За пять лет до этого он познакомился с актрисой Ангелиной Степановой: их роман продлится семь лет, а после ареста Лина не только добилась свидания с Эрдманом на Лубянке, но и поездки в Енисейск летом 1934 года — находясь в Германии, Всеволод Немирович-Данченко интересовался, «доехала ли Степанова до места». Все их письма до 1933 года не сохранились: во время ареста они попали к НКВД, а потом были отправлены вместе с остальными вещами жене Эрдмана. Пропали и многие письма Эрдмана из ссылки. Несмотря на это, в опубликованных текстах можно найти не только историю одной любви, но и отпечаток эпохи: жизни театральной интеллигенции начала 30-х годов, детали арестантского быта и ощущение времени за несколько лет до Большого террора. 

Сегодня пятьдесят два градуса, хозяйка моя поехала на Енисей полоскать бельё — вот как здесь относятся к морозам. Сейчас она вернулась и, прыгая у печки, рассказывает, что у проруби, кроме неё, никого не было. Стало быть, я живу у самой храброй хозяйки в городе. Буду самым храбрым жильцом и понесу письмо на почту.

«Я прожил жизнь» — собрание писем Андрея Платонова. Вокруг платоновской биографии не сложилось громкого литературного мифа, но эта книга позволяет увидеть Платонова — частного человека. Бюрократические письма и обращения к Иосифу Сталину чередуются здесь с обращениями к жене Марии, с которой Платонова связывала любовь длиною в жизнь, или запискам к дочери Маше.  

Как хорошо не только любить тебя, но и верить в тебя как в бога (с больш[ой] буквы), но и иметь в тебе личную свою религию. Любовь, перейдя в религию, только сохранит себя от гибели и от времени. <…> Я счастливее первых дней любви к тебе. Я от тебя ничего не требую теперь. В обоготворении любимой — есть высшая и самая прочная любовь.

В письмах к жене часто проглядывает язык платоновской прозы — простой и размашистый («Всякий человек имеет в мире невесту, и только потому он способен жить. У одного её имя Мария, y другого приснившийся тайный образ во сне, y третьего весенний тоскующий ветер»), а в письмах к детям — непосредственность и огромная нежность. В 1949 году Платонов писал дочери Маше — «маленькой Муме» — из туберкулёзной больницы. 

Дорогая моя дочь Маша!
Получил твоё письмо и благодарю за него. А почему ты ничего не ешь? Погляди на эти картинки.
Папа умер (I), когда узнал, что Маша ничего не ест и какает чуть-чуть.
Папа встал в гробу (II), когда узнал, что Маша опять стала кушать по целой тарелке каши и какает по большому фунтику.
Любящий тебя
Отец.

Через много лет Мария Андреевна Платонова поможет сохранить большую часть литературного наследия отца.

Женичка, Женичка, Женичка, Женичка! Ах я бы лучше остался при этом чувстве: оно как разговор с собою, оно глубокомысленно-бормочущее, глухо каплющее, потаённо-верное, — ходишь и нехотя перелистываешь что-то тысячелистное в груди, как книгу, не читая, ленясь читать.

Книга, названная строкой из стихотворения Пастернака, — это переписка поэта с первой женой, Евгенией Лурье, составленная их сыном, Евгением Пастернаком. Письма здесь чередуются с комментариями и воспоминаниями — история семьи передаётся полифонией голосов из разного времени. «Мои родители поженились в январе 1922-го года и прожили одной семьёй до 1931-го. Яркость детских воспоминаний в моём случае прошла жестокие испытания, поблёкла, и они стали бледными и плохо различимыми. Главной причиной трудности совместного существования отца и матери была страстная посвящённость их обоих своему искусству, то есть именно то, что было для обоих оправданием существования и душевно их сближало». 

Внутреннее напряжение непростых взаимоотношений поэта и художницы, нежных и одновременно драматичных, — от знакомства и женитьбы до расставания и продолжавшейся любви Евгении к Борису — постоянно дополняются взглядом ребёнка, ощущением обречённости, иногда куда более острым и пронзительным, чем счастье предшествовавшей любви. «Я неправомерно долго откладывал составление этой трудной для меня книги. Со смертью отца в 1960 году из нашей жизни ушло самое значительное её содержание. Маме стало трудно жить и работать, она на глазах стала мрачнеть. Началась тяжёлая депрессия, которая вскоре свела её в могилу».

«127 писем о любви» Андрея Синявского — одна из самых личных книг в истории диссидентского движения. В 1965 году Синявский и Даниэль были осуждены за антисоветскую пропаганду: публикацию «произведений, порочащих советский государственный и общественный строй» под псевдонимами на Западе. Оказавшись в лагере, Синявский свёл всю дозволенную переписку —  два письма в месяц — к общению с женой Марией Розановой. В многостраничные письма вошли будущие литературоведческие работы — «Прогулки с Пушкиным», «В тени Гоголя», «Голос из хора», журнальные статьи и размышления о языке и фольклоре, о Мандельштаме, Рабле и Шекспире, рассказы о лагерном быте, передачи оставшимся на воле и просьбы выслать новые книги. 

Прилетела стайка твоих писем… в том числе и ваша фотография в рост, где вы выгляди­те ужасно похудевшими и страшно заброшенными, несмотря на ваши улыбки, и мне вас жалко, и я люблю вас бесконечно. А ещё получил бандероли: 1) с трубочками, конвертами и пер­цем (на кой мне перец?! и где мне его хранить-таскать? ох, уж эта мне самодеятельность! а трубочки замечательные, не ус­таю радоваться лёгкости и свободе, с какою они пишут, подби­вая ещё пуще маракать тебе письма); 2) с Мандельштамом (по которому очень скучал); 3) с грифелями и ручкой; 4) Санскрит­ский учебник. Молодец, жена! Ото всех этих подарков… разливается внутри какая-то наикреп­чайшая уверенность в тебе…

…Ты единственный человек, с которым я могу говорить — об оттенке облака, о пеньи мысли и о том, что, когда я сегодня вышел на работу и посмотрел в лицо высокому подсолнуху, он улыбнулся мне всеми своими семечками.

Переписка Владимира Набокова с женой Верой длилась больше полувека, с 1923 по 1976 год, а их брак исследователь Брайан Бойд называл одним из самых крепких и счастливых в истории литературы. В «письмышах» — так Набоков называет их корреспонденции — он рассказывал о работе, литературной критике и бытовых мелочах, об утомлённости бабочками и городах, в которых остановился. Хотя эти письма не были созданы для публикации, они ничуть не уступают набоковской прозе: стремительные интонации и образность делают повседневность ёмкой и подвижной  — Набоков с жадностью наблюдает за миром и щедро описывает его. «В метро воняет, как в промежутках ножных пальцев, и так же тесно. Но я люблю хлопание железных рогаток, росчерки («merde») на стене, крашеных брюнеток, вином пахнущих мужчин, мёртво-звонкие названия станций», «Или голова моя лопнет, или мир — одно из двух. Вчера я ел гуся. Погода морозная: прямые розовые дымки и воздух вкуса клюквы в сахаре». 

Ответные письма Веры почти не сохранились: она сожгла их, желая оставить переписку в тайне. Однако и при жизни их было мало — в письмах Набокова иногда проскальзывают ласковые упрёки в скудности её письма: «Ты безглагольна, как всё, что прекрасно…» Я уже свыкся с мыслью, что не получу от тебя больше ни одного письма, нехорошая ты моя любовь».

Любовь моя, я всё гуляю по твоему письму, исписанному со всех сторон, хожу, как муха, по нём головой вниз, любовь моя!

Лёнька! Лёнька!
Лёнька, Лёнька, Лёнька. Лёнька.
Вот так я хочу говорить.
Лёнька.
Тебе, наверно, скучно будет всё время читать «Лёнька»? 
Лёнька, Лёнька.
<...>

Оттепельные «фрагменты любовной речи» — письма Риты Пуришинской, возлюбленной и жены поэта Леонида Аронзона, — были написаны в эпоху, когда люди активно переосмысливали частную жизнь, заново изобретали язык любви и дружбы, переоткрывали чувственные отношений. Не выраженная до конца эротичность и телесность («Стыдно сказать мужчине, но я люблю твоё тело») соседствуют здесь с советскими мыслительными штампами, а одновременно страстная и наивная интонация создаёт прихотливый поэтический язык («Я по тебе грущу и тощу», «Тобою завожусь и тобою развожусь»). Сам способ Ритиного письма — экспрессивность, ритмизованные повторы, языковая игра, лейтмотивы и внутренняя динамика — превращает её письма в поэтический текст. Перед нами новый любовный язык, часто перекликающийся со стихотворениями Аронзона и определяющий его словарь. 

№ 104. 19 августа 1961. Ленинград

Письма твои — лётчики.
Лётчики с голубыми и красными оборками.
Люблю тебя, как дикая собака, свинья, корова, кобыла.
Извини.
Меня нервирует, что ты не получаешь моих писем.
Нервирует, что надо писать тебе бытовое письмо.
Ты — моя смертельная любовь.
<...>