Воспоминания о Февральской революции написало множество людей, которые придерживались разных взглядов — в значительно большей степени, чем действующие лица Октября. Проблема аутентичности советских мемуаров о 1917 годе до сих пор слабо исследована. Верно и то, что о Феврале не так много свидетельств оставили деятели левого толка. Но если говорить о феномене «голосов революции», то Февральская революция в них представлена шире и глубже Октябрьского переворота: степень свободы была больше, высказываться о происшедшем могли все без исключения. Эта революция была действительно для всех — в отличие от Октября.

В советской исторической науке очень долго господствовало представление о Феврале только как об очередной (пусть и необходимой) ступени на пути к Октябрю. Сейчас смысловые акценты сместились: без Февраля не был бы возможен Октябрь. Ещё одна распространённая (до недавних пор), прежде всего в англоязычной исторической науке, концепция говорит о том, что вместо трёх революций — Первой, Февральской и Октябрьской — был один огромный революционный процесс, растянувшийся на полтора десятилетия. В этом списке я попытался отразить самые разные точки зрения на Февраль: и по времени и месту их появления, и по политической принадлежности их авторов, и по степени их влияния на наши современные представления о тех событиях. Кроме того, я постарался упомянуть о самых недооценённых, по моему мнению, текстах о революции.

«Мартовские дни» Сергея Мельгунова — не только уникальная по своему масштабу историческая хроника революционных событий, написанная одним из выдающихся российских историков-эмигрантов. Это ещё и удивительное размышление историка о недавнем прошлом — не только с точки зрения науки, но и как свидетеля и даже участника события: Мельгунов словно бы ещё недостаточно дистанцировался от происшедшего, чтобы судить о нём с позиции историографии. Он создаёт свой труд, чтобы самому попытаться разобраться в случившемся, это для него во многом экзистенциальная проблема: на протяжении текста он не раз прерывает хронологическое повествование, чтобы вернуться к важным для него событиям и людям и дать им новые оценки, не зачёркивая при этом старые. Среди эмигрантов Мельгунов придерживался далеко не самых радикальных антиреволюционных взглядов, и это хорошо видно в его тексте: хотя его предпочтения очевидны, он совсем не идеализирует дореволюционное прошлое. При чтении «Мартовских дней» трудно отделаться от мысли, что Мельгуновым владело общее для многих эмигрантов желание — понять смысл русской революции. Иногда эта почти философская цель перевешивала собственно исторические исследования, но Мельгунову удалось сохранить строго научный подход.

Пятитомные «Очерки русской смуты» Антона Деникина, — главное, первый том — производят сегодня удивительное впечатление. Их автор остался в исторической памяти, возможно, как самый благородный герой белого дела, но, будучи безусловно выдающимся полководцем, Антон Иванович оказался весьма средним политиком. На страницах его книги воспоминания военного человека оказываются гораздо сильнее размышлений о политике. Это особенно хорошо видно в тех местах, где Деникин пытается реконструировать ход политических дебатов — их бесплодность и в конечном итоге бессмысленность передана в «Очерках русской смуты» с пугающей убедительностью. Самого события Февральской революции в воспоминаниях Деникина как бы нет, но это отсутствие — кажущееся.  Повествование часто останавливается на вынужденном отклике не успевающего за происходящим Деникина. Февраль для него воплотился в печально известном «приказе номер один» Приказ, изданный Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов 1 марта 1917 года, во время Февральской революции. Приказ № 1 предписывал создание выборных комитетов во всех воинских частях и подразделениях; подчинение выборным комитетам всех политических выступлений, а также передачу оружия в распоряжение солдатских комитетов. Приказом объявлялось равенство прав низших военных чинов с остальными гражданами и отменялось титулование офицеров. ⁠ , и Деникин по тонким ручейкам сведений из Петрограда старался понять, что же случилось на самом деле. Разумеется, он сам не верил в теории заговора, однако на страницах его книги то и дело встречается какая-то закулисная фигура, которая вдруг роковым образом влияет на ход событий. Для другого автора смешение жанров – личных воспоминаний и попытки написать историю гибели армии – могло бы обернуться неудачей. Но в случае с Деникиным подкупает его почти детская искренность, с которой он пишет о своих чувствах и переживаниях (в частности, о женитьбе и рождении дочери во время Гражданской войны), о своих победах и поражениях, об отношениях между вождями белого дела. Наконец, сегодня у «Очерков русской смуты» появилось и ещё одно достоинство: патриотизм автора, который оказывается для Деникина связан не с гордостью, а с болью за свою страну.

Особняком стоят воспоминания о революции, написанные Михаилом Родзянко — последним председателем Государственной думы Российской империи и одним из главных участников Февральской революции. Он работал над ними до самой смерти, постоянно переписывая и редактируя, поэтому в строгом смысле авторского варианта мемуаров не существует. Возможно, тем интереснее размышлять о противоречиях в разных его текстах, опубликованных в том числе и посмертно (и ещё не все они переведены на русский). Однако сегодня главным кажется, что именно Родзянко смог создать самое устойчивое представление о кризисе власти перед революцией, о господствовавших взглядах и настроениях в верхах. В частности, и современный образ Распутина возник во многом под влиянием воспоминаний Родзянко. В его мемуарных текстах, в тех частях, что были написаны в разное время, есть поразительные проговорки: в одном месте он считает Февральскую революцию благом, в другом пишет, что она была предтечей Октябрьского переворота. Он признаётся, что был последовательным противником царского режима, воплощённого в последнем императоре, — и что выступал за сохранение монархии. Думается, что примирять эти противоречия нет смысла, но все вместе они помогают нарисовать уникальный портрет российского политического деятеля во время революции. 

Воспоминания Ираклия Церетели, члена исполкома Петросовета и министра почт и телеграфа Временного правительства — одного из ключевых ведомств, — возможно, одни из самых важных собственно политических свидетельств о революции. Им не повезло вдвойне: Церетели вошёл в историю благодаря своему спору с Лениным на Первом съезде Советов, во время которого и была произнесена одна из исторических ленинских фраз: «Есть такая партия!» Сами же 900-страничные мемуары Церетели, «Воспоминания о Февральской революции», к сожалению, в России в полном объёме пока что не были опубликованы. Их название во многом говорящее: как революцию Церетели принял только Февраль, а Октябрь воспринимал как переворот. Собственно, революция для него и окончилась после захвата большевиками власти. Красной нитью через воспоминания проходит мысль: «А что, если бы?..»: по количеству описанных точек бифуркации, когда история могла пойти иначе, в любом, в том числе и самом непредсказуемом направлении, мемуары Церетели уверенно держат первое место — как и по упомянутым политическим проектам, программам, планам... Сейчас эти воспоминания читаются как огромная история упущенных возможностей (неслучайно выдающийся историк Альберт Ненароков называл Церетели «идеологом альтернативного пути русской революции»). Начиная с какого-то момента читатель ждёт проговорки от автора: мол, вот здесь надо было действовать решительнее и жёстче. Но таких мест в мемуарах Церетели не найти. Он признаёт свою неправоту и ошибки, но при этом по-прежнему не знает, как следовало поступить. Ещё одно важное напоминание, которое оставляет эта книга: альтернатива большевикам существовала — были и партии, и лидеры, и программы, но они оказались слишком «правильными», чтобы бороться с радикальной идеей. Церетели очень увлекательно описывает политические дебаты: видно, что воспоминания о них не оставляли его и десятки лет спустя. Именно свобода выражения своего политического мнения была для Церетели главным достижением Февральской революции. Её отмена и приводит к диктатуре.

Нельзя не упомянуть и знаменитые «Записки о революции» Николая Суханова, «дикого марксиста», по его собственному определению. Эта трёхтомная революционная хроника создавалась почти параллельно самим событиям и была первой историей революции, написанной с чёткой политической позиции — эсера и меньшевика, — и во многом попыткой политического анализа революционных событий. О влиянии этой книги свидетельствует тот факт, что отзыв на неё написал сам Ленин, крайне редко в те годы удостаивавший подобной чести своих оппонентов. Однако сегодня главная ценность записок Суханова совсем в другом. Перед нами именно записки — не дневники, не письма, не воспоминания, но синтетический исторический источник. Если вы хотите испытать эффект присутствия и взглянуть на происходившие события глазами свидетеля, то книга Суханова вам необходима. Не может не удивлять и кропотливость, и тщательность, с которой автор вёл свои записи, причём практически не исправляя их: в решающие дни революции он был буквально вездесущ и не полагался на слухи. Некоторые события Февральской революции вообще остались известны только благодаря Суханову.

Этот список воспоминаний был бы неполным без свидетельства иностранца. Для Февральской революции есть почти хрестоматийный текст Мориса Палеолога, французского посла в Российской империи. Его книга «Царская Россия накануне революции» (кроме неё на русский переведены «Царская Россия во время мировой войны», «Дневник посла» и «Распутин») также написана как бы в двух временных измерениях: в основе воспоминаний лежали подённые записи, но обрабатывались они уже гораздо позднее. Такой подход накладывает свой отпечаток на оптику воспоминаний, где, к примеру, сообщение о начинающейся революции соседствует с придворными новостями и слухами. В известной степени Палеологу мы обязаны традиционными портретами царской семьи и императора — как любящего семьянина и оказавшегося не на высоте положения государя.

Сам Палеолог, — возможно, потому, что не воспринимал себя историческим деятелем в февральских событиях, – не стремился переписать свою роль. Он честно признавал собственное непонимание происходившего до конца. В его воспоминаниях множество точных и тонких наблюдений об атмосфере Февральской революции: «…Но я никогда ещё не наблюдал такого интенсивного выражения русского благочестия. Вокруг меня большинство лиц поражали выражением горячей мольбы или удручённой покорности. В последний момент службы, когда духовенство вышло из сиявшего золотом иконостаса и раздался гимн: «Слава святой Троице! Слава во веки! Наш Спаситель Христос воскрес!», волна возбуждения подняла верующих. И, в то время, как они, по обычаю, целовались, повторяя: «Христос воскрес», я видел, что многие из них плакали. Мне сообщают, что зато в рабочих кварталах — на Коломенской, на Галерной, на Выборгской стороне — несколько церквей были пусты». Здесь не только соседствует взлёт русского благочестия с началом рабочего атеизма: эта сцена (вместе с несколькими другими) послужила важным источником для соединения в исторических работах образов Революции и Пасхи, создавших единый «воздух весны и свободы», которым в то время дышал Петроград.

Двухтомная монография Эдуарда Бурджалова стала одним из главных исторических трудов эпохи оттепели. Чтобы она была написана и опубликована, потребовалось хотя бы частичное открытие архивов, и цензурные послабления, и даже некоторая ревизия событий 1917 года. Всё это отражено в главной работе Бурджалова, успевшего пострадать из-за «скатывания на позиции объективизма и отступления от партийности в науке». Собственно, ключевые выводы Бурджалова (которого неслучайно называли «главным либералом советской историографии») были посвящены пересмотру роли большевиков в Февральской революции. До и после оттепели такой подход мог быть оценён как крамольный. Бурджалов писал о самостоятельном характере Февральской революции, которую, по его мнению, следовало изучать отдельно от Октября. Он предложил радикальный для своего времени тезис (который сегодня уже не требует доказательств — да и для Ленина казался очевидным) о том, что без Февральской революции не было бы Октябрьской. Кроме того, Бурджалов не отказывался от предположения, что большевики оказались в принципе не готовы к революции, но сделал важный акцент на том, что именно они сумели извлечь главную выгоду из событий Февраля и превратить буржуазно-демократическую революцию в социалистическую, — возможно, это был реверанс в сторону партийной линии.

Книга философа по образованию (и историка по призванию) эмигранта Георгия Каткова и по сей день остаётся одним из самых важных исторических трудов по Февральской революции. К сожалению, автор по понятным причинам был лишён возможности работать в советских архивах, однако воспринимать книгу как «ненаучную» нельзя. Катков был первым историком, который научно и подробно исследовал выступление генерала Корнилова и написал о возможном заговоре против императора среди его самого близкого круга. Доказать это практически невозможно — по крайней мере известных историкам документов для этого не хватает. Однако это предположение до сих пор выглядит очень убедительно.

Катков окончательно утвердил в эмигрантской исторической науке точку зрения на то, что только Февраль был настоящей революцией, а Октябрь — политическим переворотом: по его мнению, социал-демократические силы не смогли бы сами свергнуть самодержавие. Вслед за тем изначальная политическая слабость большевиков предопределила их обращение к насилию. Труд Каткова сразу занял выдающееся место в англоязычной историографии, став единственным в своём роде масштабным исследованием революции, написанным профессиональным историком-эмигрантом по-английски. К сожалению, на научной репутации книги Каткова, причём особенно в советских и российских академических кругах, сказалось его увлечение теорией заговора. В 1967 году, когда «Февральская революция» вышла в свет, на Западе не оставалось секретом, что Керенский и многие другие революционеры были масонами, но это ещё не давало оснований предполагать наличие между ними заговора с целью свержения царской власти. 

Февральская и Октябрьская революции были по преимуществу городскими, происходили в Петрограде, и население и гарнизон столицы были самыми активными участниками революционных событий. Однако в течение долгого времени урбанистические исследования выпадали из поля зрения историков. (Одно из редких исключений, наметивших подход к теме, — книга автора знаменитого «Открытого письма Сталину» Фёдора Раскольникова «Кронштадт и Питер в 1917 году».) Тем важнее стало появление коллективной монографии «Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны». Это собрание научных очерков, сгруппированных в пять тематически-хронологических блоков: от «У кормила власти» до «Новое общество — «новый человек». В них во многом впервые исследованы взаимовлияние революции, городской среды и её обитателей и социальных структур. Среди самых интересных сюжетов – чёрный рынок, жилищные проблемы, соотношение между падением уровня жизни (а главное, его восприятием) и ростом революционных настроений, уличное искусство. Такой комплексный подход лишний раз доказывает, что февральские события были не случайны — и что власти Петрограда не справились прежде всего с недовольством собственно горожан. Авторы убедительно показывают, как само городское пространство создавало проблемы и определяло социальное поведение людей во время революции, как городская топография обретала символический смысл. Прослежено здесь и сосуществование двух городских миров Петрограда: оставшегося почти неизменным культурного, сохранявшего и передававшего традиционные ценности, — и нового, рабоче-солдатского, возникшего уже во время самой революции. В их взаимодействии рождалась новая этика Петрограда-Ленинграда, прожившая до самой войны и блокады.

Этот перечень был бы неполным без книги, которая хотя бы отчасти подводила бы теоретические итоги революции сто лет спустя. Я выбрал разговоры о русской революции историка Михаила Гефтера с политологом Глебом Павловским. Это редкий для российского книжного рынка исторической литературы жанр, который находится на стыке истории, философии и эссеистики (неслучайно в книге встречается выражение «метафизика революции»), однако формат диалога придаёт ему живость и увлекательность. Мысль Гефтера, иногда парадоксальная, но всегда острая, тонкая и точная, направлена на поиск смысла русской революции, на её понимание сегодня. Историк считал, что революция не кончилась, пока яростные споры о ней продолжают разделять людей и общество. Удивительным образом мы продолжаем быть современниками революции, а размышления о ней становятся актуальными, как никогда прежде. Уже не только наши взгляды на происходящие сегодня события определяют то, как мы воспринимаем революцию (и к какому политическому лагерю в ней себя относим), но и революция может прочитываться в современной политической повестке. Именно революция является изначальным для современной российской истории событием, относительно которого конституируется весь современный идеологический и политический дискурс. Вывод Гефтера неутешителен: пока мы не определились с отношением к революции, движение вперёд практически невозможно — слишком сильно это событие разорвало историю России на «до» и «после». Разумеется, под тенью революции разговоры о какой-либо преемственности российского исторического процесса лишаются смысла.