12 мая не стало Алексея Петровича Цветкова — замолчал голос, важнейший для русской поэзии, показавший, что она по-прежнему может быть одновременно страстной, язвительной, умной. «Полка» вспоминает, о чём и как писал Цветков.
12 мая умер Алексей Петрович Цветков — огромный поэт, эссеист, переводчик, преподаватель, журналист, политический комментатор. Ещё раз: огромный поэт. Редко бывает, чтобы звучание, лексикон, само присутствие поэта оставалось необходимым для нескольких поколений его современников; собственно, большие поэты — те, кто отвечает этим условиям. Теперь счёт пойдёт на поколения последователей, «прекрасный новый мир уже без нас», как он написал в одном из своих самых лучших стихотворений.
Он родился и вырос в Украине, учился в Одессе, а затем в Москве (где познакомился со своими друзьями по группе «Московское время» — Сергеем Гандлевским, Бахытом Кенжеевым, Александром Сопровским), в 1975-м был вынужден уехать в эмиграцию — и сменил несколько мест жительства, а то и несколько жизней: Америка, Германия, Чехия, снова Америка; несколько лет назад переехал в Израиль, который и стал последней остановкой. Он преподавал литературу, работал в «Ардисе» и на «Радио Свобода» * Российские власти включили «Радио Свобода» в список СМИ — «иностранных агентов» — и все эти годы оставался ориентиром или, лучше сказать, силовым полем в русской поэзии. Даже когда не писал стихов.
Важнейший факт цветковской биографии — молчание, пауза в сочинении стихов, продлившаяся семнадцать лет. В паузе, среди многого прочего, — неоконченный роман «Просто голос», подробный, погружённый рассказ о жизни римского воина — точно по одному из ранних стихотворений: «Я хотел бы писать на латыни, / Чтоб словам умирать молодыми / С немотой в тускуланских глазах / Девятнадцать столетий назад». В интервью Линор Горалик Цветков объяснял, почему оставил поэзию: «…Либо мне было не совсем понятно, что я хочу сказать, либо то, как я это говорил, не соответствовало тому, что хотел. <…> Начал писать снова (хотя тогда ещё не знал, что действительно начал) потому, наверное, что понял: этой формой я по-прежнему владею лучше, чем всеми другими, которые попробовал». Слово «форма» — не проходное, не дежурное. Сборники «Состояние сна» и «Эдем», вышедшие в 1980 и 1985 годах соответственно, — это книги, в которых он нашёл свою форму: звучание здесь неотделимо от графики, отказ от прописных букв и знаков препинания иллюстрирует непрекращающуюся мысль: стихотворение-поток и одновременно стихотворение-реплика.
безвыходен сон как душевная поза
уловка в ночную страду
нам время устроили с целью гипноза
события видеть в строю
любой краевед лошадиное бремя
лису промышляет с седла
которую проще усвоить из брэма
а смерть наступает всегда
Я бы сказал, что стихи Цветкова обладают двойной оболочкой — грубовато будет назвать это «защитой от дурака». Сплошной поток «гладко стелет», вызывает привыкание — не только в рамках одного стихотворения, но и в рамках большого собрания (в двухтомнике Цветкова «всё это или это всё», изданном Еленой Сунцовой в 2015-м, около тысячи стихотворений; для первого знакомства с цветковским корпусом лучше взять более компактные «Записки аэронавта») — и, прикипев душой к певучести ассонансов, можно не заметить внутри каждого стихотворения напряжённой философской аналитики. А заметив её — и даже позволив себе сказать, что у Цветкова есть несколько постоянных, стержневых тем, — можно не заметить, что эти темы в его стихах постоянно сталкиваются, ведут ожесточённую борьбу. За потоком всегда высвечивается полемика.
Смерть — ключевая тема, лейтмотив его поэзии. «очень мудро что мы умираем / наповал как любое бревно / а у жизни за порванным краем / неподвижное время одно» — это о том же времени, которое для конкретного человека измеряется только его собственным существованием. Или, тем же размером из другого стихотворения: «что ни роды вокруг то и гроб там / не застелена в спальне кровать / гложет мысль что я вскорости оптом / энтропией смогу торговать». Мысль о смерти трагична, но и притягательна, а отношение к ней постоянно меняется. От «смерть подобает мужчинам» до «наша смерть это женское дело», от «нежная смерть словно мать» до «смерть наступает скотина», от стоического «очень мудро» до споров с Богом, допускающим смерть. Или с идеей Бога, который может допустить смерть. Цветковский атеизм — той же диалектической природы: в 2000-х Цветков называет Бога «небывалым», но продолжает предъявлять ему счёты за допущенные катастрофы — или вообще за катастрофу мироустройства.
Временами кажется, что перед нами нечто вроде ветхозаветного прения с Творцом, и спорщик прекрасно подкован, вооружён самыми рациональными аргументами. На обложке сборника «salva veritate» красуется формула, которой можно доказать отсутствие Бога с помощью логики и теории вероятностей; вспоминается здесь стихотворение едва ли ценимого Цветковым Александра Аронова «Кьеркегор и Бог», в финале которого Творец вынужден признать: «Да, пожалуй, меня не бывает». Кьеркегора Алексей Петрович, фантастически знавший философию, не жаловал (в отличие от Ницше, чьего «Заратустру» переводил в последние месяцы жизни) и не прибегал к уловкам, как в юмористическом стихотворении Аронова. Казалось бы, вот формула, на обложке. И всё же спор продолжался.
Мотив смерти и «автора смерти» в его стихах соприкасается с другими важнейшими мотивами — детства и невинности (вспомним название сборника «Эдем»). В 2004 году, вскоре после того как Цветков вернулся к стихам, случился Беслан — и стихи, написанные о Беслане Цветковым, стали приговором:
в царстве ирода-царя
кровь подсохла на рассвете
над страной горит заря
на траве играют дети
все невинны каждый наш
я предам и ты предашь
Это страшные и страстные стихи — находящиеся на другом эмоциональном полюсе по отношению, скажем, к стихотворению «то не ветер», рассказывающему о детском опыте автора (Цветков был инвалидом детства, несколько лет провёл в больничной постели, научился ходить, но всю жизнь хромал):
в день когда умер сталин нас носили мыться
плачут а всё же моют банный день в палате
люся на топчане как на тарелке птица
ни косы никогда не носила ни платья
пока мы так лежим с ней рядом в голом виде
нас намыливают а санитарка верка
поёт про то не ветер ветку поднимите
руку кто не забыл на языке вкус ветра
помню играли резиновыми ежами
почему именно ежами этот день я
запомнил поскольку сталин и мы лежали
в мыле дети эдема в день грехопаденья
Алексей Цветков. Ровный ветер. «Новое издательство», 2008 год
Алексей Цветков. Последний конвой. Издательство ОГИ, 2020 год
Алексей Цветков. Имена любви. «Новое издательство», 2007 год
Алексей Цветков. Ровный ветер. «Новое издательство», 2008 год
Алексей Цветков. Последний конвой. Издательство ОГИ, 2020 год
Алексей Цветков. Имена любви. «Новое издательство», 2007 год
Алексей Цветков. Ровный ветер. «Новое издательство», 2008 год
Алексей Цветков. Последний конвой. Издательство ОГИ, 2020 год
Алексей Цветков. Имена любви. «Новое издательство», 2007 год
Можно догадаться, «почему именно ежами»: животные в поэзии Цветкова — отдельный космос, с выстроенной и, кажется, более предпочтительной этикой — близкой этике детской. «фортификация кротов / ужей возможность», «лить над сурком сиротливым слезу / или с дятлом над истиной биться», «растерянный стою перед лицом собаки» (стихотворение о ребёнке, который поделился с собакой хлебом), наконец, собственно детская поэзия Цветкова — «Бестиарий». Ну или вот это, раннее и многими процитированное:
Я мечтал подружиться с совой, но увы,
Никогда я на воле не видел совы,
Не сходя с городской карусели.
И хоть память моя оплыла, как свеча,
Я запомнил, что ходики в виде сыча
Над столом моим в детстве висели.Я пытался мышам навязаться в друзья,
Я к ним в гости, как равный, ходил без ружья,
Но хозяева были в отъезде,
И когда я в ангине лежал, не дыша,
Мне совали в постель надувного мыша
Со свистком в неожиданном месте.Я ходил в зоопарк посмотреть на зверей,
Застывал истуканом у дачных дверей,
Где сороки в потёмках трещали,
Но из летнего леса мне хмурилась вновь
Деревянная жизнь, порошковая кровь,
Бесполезная дружба с вещами.Отвинчу я усталую голову прочь,
Побросаю колёсики в дачную ночь
И свистульку из задницы выну,
Чтоб шептали мне мыши живые слова,
Чтоб военную песню мне пела сова,
Как большому, но глупому сыну.
Близкий друг Цветкова Сергей Гандлевский в 1989-м написал статью «Критический сентиментализм», в которой сформулировал важные черты близкой ему поэтики, один из способов «переживания общей тайны»: «Шаткая, двойственная позиция. Есть в ней и высокая критика сверху, и насмешка, а главное — любовь сквозь стыд и стыд сквозь любовь». Это довольно широкое обобщение: к «Московскому времени» таким образом можно пристегнуть хотя бы Венедикта Ерофеева — который, кстати, очень высоко ставил стихи Цветкова, причём те, которые сам Цветков давно забраковал (он вообще в каком-то интервью сказал, что если поэт спустя пять лет может смотреть на собственное стихотворение без отвращения, то с ним что-то серьёзно не так, — и при этом, да, несколько раз составлял своё «избранное»). В случае Цветкова в этой формуле, наверное, важнее всего два первых компонента: высокая критика и насмешка. «люд был лют как собака и занят / стервенел выгружая мешки / и проктолог сказал что он знает / это место куда мы пришли». Юмор язвительный — но всё же юмор, оставляющий место для незлой усмешки.
Много «но», много противопоставлений, антиномий — перед нами поэт и противоречивый, и последовательный в разрешении «последних вопросов». Блестяще знающий Античность и жадный до современности. Разбирающийся с равным блеском в актуальной политике и в константах физики. Автор стихотворений одновременно обличительных и формально безукоризненных, одновременно страстных — и учёных.
В день, когда он умер, американские астрономы показали первое в истории изображение чёрной дыры в центре нашей Галактики. Ему бы это понравилось.