12 мая умер Алексей Петрович Цветков — огромный поэт, эссеист, переводчик, преподаватель, журналист, политический комментатор. Ещё раз: огромный поэт. Редко бывает, чтобы звучание, лексикон, само присутствие поэта оставалось необходимым для нескольких поколений его современников; собственно, большие поэты — те, кто отвечает этим условиям. Теперь счёт пойдёт на поколения последователей, «прекрасный новый мир уже без нас», как он написал в одном из своих самых лучших стихотворений.  

Он родился и вырос в Украине, учился в Одессе, а затем в Москве (где познакомился со своими друзьями по группе «Московское время» — Сергеем Гандлевским, Бахытом Кенжеевым, Александром Сопровским), в 1975-м был вынужден уехать в эмиграцию — и сменил несколько мест жительства, а то и несколько жизней: Америка, Германия, Чехия, снова Америка; несколько лет назад переехал в Израиль, который и стал последней остановкой. Он преподавал литературу, работал в «Ардисе» и на «Радио Свобода» ^* Российские власти включили «Радио Свобода» в список СМИ — «иностранных агентов» ⁠  — и все эти годы оставался ориентиром или, лучше сказать, силовым полем в русской поэзии. Даже когда не писал стихов. 

Важнейший факт цветковской биографии — молчание, пауза в сочинении стихов, продлившаяся семнадцать лет. В паузе, среди многого прочего, — неоконченный роман «Просто голос», подробный, погружённый рассказ о жизни римского воина — точно по одному из ранних стихотворений: «Я хотел бы писать на латыни, / Чтоб словам умирать молодыми / С немотой в тускуланских глазах / Девятнадцать столетий назад». В интервью Линор Горалик Цветков объяснял, почему оставил поэзию: «…Либо мне было не совсем понятно, что я хочу сказать, либо то, как я это говорил, не соответствовало тому, что хотел. <…> Начал писать снова (хотя тогда ещё не знал, что действительно начал) потому, наверное, что понял: этой формой я по-прежнему владею лучше, чем всеми другими, которые попробовал». Слово «форма» — не проходное, не дежурное. Сборники «Состояние сна» и «Эдем», вышедшие в 1980 и 1985 годах соответственно, — это книги, в которых он нашёл свою форму: звучание здесь неотделимо от графики, отказ от прописных букв и знаков препинания иллюстрирует непрекращающуюся мысль: стихотворение-поток и одновременно стихотворение-реплика. 

безвыходен сон как душевная поза
уловка в ночную страду
нам время устроили с целью гипноза
события видеть в строю
любой краевед лошадиное бремя
лису промышляет с седла
которую проще усвоить из брэма
а смерть наступает всегда

Я бы сказал, что стихи Цветкова обладают двойной оболочкой — грубовато будет назвать это «защитой от дурака». Сплошной поток «гладко стелет», вызывает привыкание — не только в рамках одного стихотворения, но и в рамках большого собрания (в двухтомнике Цветкова «всё это или это всё», изданном Еленой Сунцовой в 2015-м, около тысячи стихотворений; для первого знакомства с цветковским корпусом лучше взять более компактные «Записки аэронавта») — и, прикипев душой к певучести ассонансов, можно не заметить внутри каждого стихотворения напряжённой философской аналитики. А заметив её — и даже позволив себе сказать, что у Цветкова есть несколько постоянных, стержневых тем, — можно не заметить, что эти темы в его стихах постоянно сталкиваются, ведут ожесточённую борьбу. За потоком всегда высвечивается полемика.

Смерть — ключевая тема, лейтмотив его поэзии. «очень мудро что мы умираем / наповал как любое бревно / а у жизни за порванным краем / неподвижное время одно» — это о том же времени, которое для конкретного человека измеряется только его собственным существованием. Или, тем же размером из другого стихотворения: «что ни роды вокруг то и гроб там / не застелена в спальне кровать / гложет мысль что я вскорости оптом / энтропией смогу торговать». Мысль о смерти трагична, но и притягательна, а отношение к ней постоянно меняется. От «смерть подобает мужчинам» до «наша смерть это женское дело», от «нежная смерть словно мать» до «смерть наступает скотина», от стоического «очень мудро» до споров с Богом, допускающим смерть. Или с идеей Бога, который может допустить смерть. Цветковский атеизм — той же диалектической природы: в 2000-х Цветков называет Бога «небывалым», но продолжает предъявлять ему счёты за допущенные катастрофы — или вообще за катастрофу мироустройства.

Временами кажется, что перед нами нечто вроде ветхозаветного прения с Творцом, и спорщик прекрасно подкован, вооружён самыми рациональными аргументами. На обложке сборника «salva veritate» красуется формула, которой можно доказать отсутствие Бога с помощью логики и теории вероятностей; вспоминается здесь стихотворение едва ли ценимого Цветковым Александра Аронова «Кьеркегор и Бог», в финале которого Творец вынужден признать: «Да, пожалуй, меня не бывает». Кьеркегора Алексей Петрович, фантастически знавший философию, не жаловал (в отличие от Ницше, чьего «Заратустру» переводил в последние месяцы жизни) и не прибегал к уловкам, как в юмористическом стихотворении Аронова. Казалось бы, вот формула, на обложке. И всё же спор продолжался. 

Мотив смерти и «автора смерти» в его стихах соприкасается с другими важнейшими мотивами — детства и невинности (вспомним название сборника «Эдем»). В 2004 году, вскоре после того как Цветков вернулся к стихам, случился Беслан — и стихи, написанные о Беслане Цветковым, стали приговором:

в царстве ирода-царя
кровь подсохла на рассвете
над страной горит заря
на траве играют дети
все невинны каждый наш
я предам и ты предашь

Это страшные и страстные стихи — находящиеся на другом эмоциональном полюсе по отношению, скажем, к стихотворению «то не ветер», рассказывающему о детском опыте автора (Цветков был инвалидом детства, несколько лет провёл в больничной постели, научился ходить, но всю жизнь хромал): 

в день когда умер сталин нас носили мыться
плачут а всё же моют банный день в палате
люся на топчане как на тарелке птица
ни косы никогда не носила ни платья
пока мы так лежим с ней рядом в голом виде
нас намыливают а санитарка верка
поёт про то не ветер ветку поднимите
руку кто не забыл на языке вкус ветра
помню играли резиновыми ежами
почему именно ежами этот день я
запомнил поскольку сталин и мы лежали
в мыле дети эдема в день грехопаденья

Можно догадаться, «почему именно ежами»: животные в поэзии Цветкова — отдельный космос, с выстроенной и, кажется, более предпочтительной этикой — близкой этике детской. «фортификация кротов / ужей возможность», «лить над сурком сиротливым слезу / или с дятлом над истиной биться», «растерянный стою перед лицом собаки» (стихотворение о ребёнке, который поделился с собакой хлебом), наконец, собственно детская поэзия Цветкова — «Бестиарий». Ну или вот это, раннее и многими процитированное:

Я мечтал подружиться с совой, но увы,
Никогда я на воле не видел совы,
Не сходя с городской карусели.
И хоть память моя оплыла, как свеча,
Я запомнил, что ходики в виде сыча
Над столом моим в детстве висели.

Я пытался мышам навязаться в друзья,
Я к ним в гости, как равный, ходил без ружья,
Но хозяева были в отъезде,
И когда я в ангине лежал, не дыша,
Мне совали в постель надувного мыша
Со свистком в неожиданном месте.

Я ходил в зоопарк посмотреть на зверей,
Застывал истуканом у дачных дверей,
Где сороки в потёмках трещали,
Но из летнего леса мне хмурилась вновь
Деревянная жизнь, порошковая кровь,
Бесполезная дружба с вещами.

Отвинчу я усталую голову прочь,
Побросаю колёсики в дачную ночь
И свистульку из задницы выну,
Чтоб шептали мне мыши живые слова,
Чтоб военную песню мне пела сова,
Как большому, но глупому сыну.

Близкий друг Цветкова Сергей Гандлевский в 1989-м написал статью «Критический сентиментализм», в которой сформулировал важные черты близкой ему поэтики, один из способов «переживания общей тайны»: «Шаткая, двойственная позиция. Есть в ней и высокая критика сверху, и насмешка, а главное — любовь сквозь стыд и стыд сквозь любовь». Это довольно широкое обобщение: к «Московскому времени» таким образом можно пристегнуть хотя бы Венедикта Ерофеева — который, кстати, очень высоко ставил стихи Цветкова, причём те, которые сам Цветков давно забраковал (он вообще в каком-то интервью сказал, что если поэт спустя пять лет может смотреть на собственное стихотворение без отвращения, то с ним что-то серьёзно не так, — и при этом, да, несколько раз составлял своё «избранное»). В случае Цветкова в этой формуле, наверное, важнее всего два первых компонента: высокая критика и насмешка. «люд был лют как собака и занят / стервенел выгружая мешки / и проктолог сказал что он знает / это место куда мы пришли». Юмор язвительный — но всё же юмор, оставляющий место для незлой усмешки. 

Много «но», много противопоставлений, антиномий — перед нами поэт и противоречивый, и последовательный в разрешении «последних вопросов». Блестяще знающий Античность и жадный до современности. Разбирающийся с равным блеском в актуальной политике и в константах физики. Автор стихотворений одновременно обличительных и формально безукоризненных, одновременно страстных — и учёных. 

В день, когда он умер, американские астрономы показали первое в истории изображение чёрной дыры в центре нашей Галактики. Ему бы это понравилось.