— Какой самый страшный сон видели вы?

Я редко вижу и плохо помню сны, но два сновидения остались в памяти, вероятно, на всю жизнь.

Однажды я видел какое-то золотушное, гниленькое небо, зеленовато-жёлтого цвета, звёзды в нём были круглые, плоские, без лучей, без блеска, подобные болячкам на коже худосочного. Между ними по гнилому небу скользила не спеша красноватая молния, очень похожая на змею, и когда она касалась звезды — звезда, тотчас набухая, становилась шаром и лопалась беззвучно, оставляя на своём месте тёмненькое пятно — точно дымок,— оно быстро исчезало в гнойном, жидком небе. Так, одна за другою, полопались, погибли все звёзды, небо стало темней, страшней, потом — всклубилось, закипело и, разрываясь в клочья, стало падать на голову мне жидким студнем, а в прорывах между клочьями являлась глянцевитая чернота кровельного железа. Л. Н. сказал:

— Ну, это у вас от учёной книжки, прочитали что-нибудь из астрономии, вот и кошмар. А другой сон?

Другой сон: снежная равнина, гладкая, как лист бумаги, нигде ни холма, ни дерева, ни куста, только, чуть видны, высовываются из-под снега редкие розги. По снегу мёртвой пустыни от горизонта к горизонту стелется жёлтой полоской едва намеченная дорога, а по дороге медленно шагают серые валяные сапоги — пустые.

Он поднял мохнатые брови лешего, внимательно посмотрел на меня, подумал.

— Это — страшно! Вы в самом деле видели это, не выдумали? Тут тоже есть что-то книжное.

Марина. <...> Как только я легла, мне приснился сон, что будто Вас хотели казнить. Начала я не помню, но помню более интересную середину. Я помню, что я стояла у какой-то загородки. (Я знала, что Вас хотят казнить и что Вы находитесь там.) Сердце моё сильно билось жалостью к Вам. Но что-то шептало во мне: «Ещё не пора. Надо пока подумать, как освободить Марину». Я спросила у какой-то женщины: «Можно пройти в сад к заключённой?» (Но странно. Вы сидели в великолепном саду.) Она ответила: «Нет, барышня». Туда, в Ваш садик, вошла богато одетая барыня. Я подошла к сетке, которая отгорождала Вас от меня. Я увидала вдруг яму, в которую вела мраморная лестница, отделанная драгоценными камнями. Совсем хладнокровно я заметила мужиков, одетых в белые одежды. У входа наверх стояла принцесса, приговорившая Вас к смертной казни. Она с грустью глядела вдаль и прижимала тонкий палец к губам. Я оглянулась на Вас. Дама, сидящая на скамейке, спросила Вас: «Кто Вы?» «Марина Ивановна»... Мужики приблизились к Вам с белыми топорами. Дама, которая сидела на скамейке и спрашивала «кто Вы?», вскочила и громко закричала. Я же быстро перепрыгнула загородку, быстро вскочила на колени к Вам и, поцеловав Вас, обвила Вашу шею руками. И в эту минуту нам обеим отрубили головы белыми топорами.

В ту ночь приснилось мне, будто сижу я в нашей комнате на уголку стола — поздний час, давно все в доме заснули, и у проф. Гревса погас огонёк. А я сижу с завязанной головой — и курю с изнывающей думой бездельно. И вдруг слышу, шаги — стучит по лестнице, подымается кто-то. И от стука сердце у меня упало.

— Эх, думаю, не вовремя это всё. Мозг у меня в голове высыхает, а тут соображать надо.

А уж близко, стучат — в дверь стучат.

Я затаился на миг — и знаю, что понапрасну идут, ничего у меня нет, а в то же время страх какой-то пойманный. И опять стук. Встал я.

— Эх, не во время ж.

Отворяю.

Наша маленькая прихожая будто расширенная в большой зал. И входит человек: весь он в красном, не то это опущенные крылья, не то огромные лёгкие, а внутри ничего нет, только какие-то рёбра, какая-то кость, вырезанная на гравюре по меди, и лицо — очень бледное и не то что бледное, а как у бедуина, опалённое солнцем, иссушенное жаром и борода чёрная, только на [нрзб.] той бороды, сама собой выросла, из людей никто, пустой и эта голова, как на воздухе, потому что нет ни шеи — пустой и какая-то рёберная кость.

Но глаза глазами — я посмотрел и увидел через них, то же лицо, такие же глаза и дальше то же лицо и те же глаза, а человек один стоял против меня.

И такой ужас напал на меня — даже не чувствовал, я как пойманный завертелся на месте и проснулся, боясь шевельнуться.

А приснился мне этот сон после чтения пьесы Евг. Замятина «Огни св. Доминика» (Инквизиция). В этой пьесе так же стучат, как в моём сне, и тот же мой ужас от этого стука. И есть инквизиторы.

Приснился сон — я сержусь на Володю за то, что он застрелился, а он так ласково вкладывает мне в руку крошечный пистолет и говорит: «Всё равно ты то же самое сделаешь». А во втором сне он сидел рядом с Норой и приставал к ней, а я что-то сказала по этому поводу. Он вскочил и приставил револьвер к виску. В ужасе я притворилась, что падаю в обморок. Он испугался, бросился ко мне и забыл стреляться.
 

Часов в 8 утра. Мне приснился сон: будто мы с Сергеем Есениным катаемся на лодке по озеру. Вода чистая-чистая, как в Неве. Лодка крошечная, вроде самодельной, вырезанной из свежего дерева. Навстречу нам плывут лодки, и нас качает всё сильнее. Какая-то большая лодка слишком быстро прошла мимо нас, и вода после сильной качки наполнила нашу лодку. Мы начали тонуть, но страха почему-то не было. Потом выяснилось, что здесь не глубоко и видно дно. Потом мы очутились на дне, вода куда-то исчезла, и мы стоим голые. И мы легли отдохнуть прямо на дно.

Видел сон сегодня, будто вешали большую, дородную, говорящую в нос молодую женщину. Муж присутствовал при казни и сказал палачу: Вы ей объясните, а то она не знает. Она заплакала, зарыдала, и муж её успокаивал. Я смотрел и думал о бессилии его помочь ей, любимой, жалкой и обиженной, — и я ужасался, что может быть такое бессилие.

Потом я оглянулся: она уже висела. Это была невысокая, как бы новейшей конструкции виселица, помещающаяся в комнате. Повешенная застыла как бы в коленопреклонении спиной ко мне.

Я подумал, проснувшись, что сон этот предвещает удачу. Подумал, но не почувствовал, — следовательно, удачи не будет, и мне только хочется, чтобы сон этот был к удаче, потому что очень хочется удачи.

А снилось это потому, что накануне за ужином в Доме Герцена разговаривал с Георгием Чулковым о казни петрашевцев. Правда, их должны были не вешать, а расстреливать. Царь их помиловал. Среди них был Достоевский. Чулков написал о них роман. Сейчас снимают звуковую фильму о том же по сценарию Шкловского. Шкловский, быть может, выдумав, а может быть, и пользуясь каким-нибудь источником, применяет следующий фокус: приговор перед эшафотом читает заика. Эффектно для звуковой фильмы.

Сам Шкловский играет Петрашевского.

Достоевского играет Хмелёв.

Хмелёву я поднёс на днях свою книжку «Вишнёвая косточка».

Ещё одно подкрепление тому, что сон о казни приснился под влиянием разговора о петрашевцах, а именно: вчера на ночь читал Большую Советскую энциклопедию и там наткнулся на «Петрашевский».

Утро 22 июня было ясное. Завтракали мы поздно. На душе было смутно. Преследовал сон, мучительный ясностью подробностей, зловещий. Мне приснилось, что папа мёртвый лежит посреди поля. Мне нужно убрать его тело. Я знаю, как это трудно, и смутно надеюсь, что мне поможет Литфонд. У отца один глаз посреди лба, и он заключён в треугольник, как «Всевидящее око». Ужасно то, что в хлопотах о переносе тела мне раз и другой приходится шагать через него, — таково поле. И вдруг я не то слышу, не то вспоминаю: «Тот, кто через трупы шагает, до конца года не доживёт». Я, по вечной своей привычке, начинаю успокаивать себя. Припоминать подобные же случаи в моей жизни, которые окончились благополучно, но не могу припомнить. Нет, никогда не приходилось мне шагать через трупы. 

Какая-то аудитория во время импровизированного представления или репетиции лекции. Мой отец сидит за столиком на возвышении и что-то читает и обсуждает. Между мною и сценой несколько человек. Я неотрывно записываю за ним. Моя мать сидит среди четырёх или пяти человек впереди. Теперь отец объясняет один пункт. Я понимаю и одобряю его, и, откашливаясь немного слишком громко, пытаюсь записать его довод как можно полнее. Вдруг он обращается ко мне со сцены — я киваю, полагая, что он хочет сделать возражение, которое я предвидел; но вместо этого он говорит мне: «Даже если тебе скучно, ты мог бы из приличия сидеть тихо». Я глубоко обижен и отвечаю (тщательно  выбирая русские слова и произнося их с достоинством): «Я думаю, что твоё замечание совершенно несправедливо. Я слушаю внимательно и с огромным интересом». Встаю и ухожу, надеясь, что он окликнет меня. Но слышу позади голос отца, продолжающего свою речь несколько тише. В кружочке света мне видится завтрашний разговор с ним — воображаю его в бежевом халате. Не обращать внимания на случившееся? А если он упомянет? Останавливаюсь на философском решении — подобный случай произошёл в одном из моих сновидений, — что время покажет (любопытно, что я видел себя во сне воображающим будущее и смутно вспоминающим прошлое и что чувство будущего, чувство времени, ясно, хотя и не до конца продумано, существовало в моём сознании, т. е. я отчётливо сознавал степень различия действительности между сонным видением и сонным предвидением). Странно, что отец, который всегда был так добродушен и весел, в моих снах всегда хмур и угрюм. 

Мне приснилось: на Кузнецком мосту, напротив «Пирожковой» стоял длинный стол и я сидел в углу. Я уже выпил вина, и мне по моей просьбе поставили ещё бутылку сухого вина. Ко мне стал задираться А. С. Пушкин, мы хотели драться, но нас развёл высокий человек, с которым мы отошли и вдруг увидели, что люди бегут куда-то на Пушечную улицу. Пошли мы тоже и увидели в каком-то дворе транспортёр. Груды мусора строительного, и лежат кровавые куски трупов. Лежит торс; голова, ноги и руки оторваны, всё облито кровью. Ещё лежит огромная, облитая кровью нога мужчины. Оторванная голова. Мы встали на горке мусора, рядом куча оторванных рук и ног. Мы стоим у жёлоба, по которому стекает что-то вроде кровавой смолы. Пушкин стоит рядом и говорит мне: «И перед лицом такого несчастья мы занимаемся какой-то ерундой». Вокруг стоят люди. Какая-то женщина зачерпнула ковшиком смолу и льёт её на бумажный желобок. Говорит, мол, очень большой состав крови — и передаёт другой женщине выше. Все погибшие люди жили в этом доме во дворе, и они как-то попали в транспортёр, и их разорвало. А дом стоит с выбитыми рамами и стёклами.
 

Мне приснился сон: белый, высокий, ленинградский потолок надо мной мгновенно набухает кровью, и алый её поток обрушивается на меня. Через несколько часов я встретился с Ахматовой: память о сновидении была неотвязчива, я рассказал его.

— Нехудо, — отозвалась она. — Вообще, самое скучное на свете — чужие сны и чужой блуд. Но вы заслужили. Мой сон я видела в ночь на первое октября.

После мировой катастрофы я, одна-одинёшенька, стою на земле, на слякоти, на грязи, скольжу, не могу удержаться на ногах, почву размывает. И откуда-то сверху, расширяясь по мере приближенья и поэтому всё более мне угрожая, низвергается поток, в который соединились все великие реки мира: Нил, Ганг, Волга, Миссисипи… Только этого не хватало…