Однажды преподавательница университетского курса риторики попросила нас привести литературный пример принципиального спора. Мне сразу пришёл в голову спор племянника и дяди Адуевых из «Обыкновенной истории». Молодой Александр Адуев, воспитанный на романтической прозе, жестоко разочарован в любви: его возлюбленная Наденька предпочла ему блестящего ловеласа графа Новинского. Он хочет стреляться с графом и зовёт дядю в секунданты.

— Неизвестно, кто кого убьёт, — сказал Александр.

— Наверное он тебя. Ты ведь, кажется, вовсе стрелять не умеешь, а по правилам первый выстрел — его.

— Тут решит Божий суд.

— Ну, так воля твоя, — он решит в его пользу. Граф, говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю так и сажает, а для тебя, как нарочно, и промахнётся! Положим даже, что суд Божий и попустил бы такую неловкость и несправедливость: ты бы как-нибудь ненарочно и убил его — что ж толку? разве ты этим воротил бы любовь красавицы? Нет, она бы тебя возненавидела, да притом тебя бы отдали в солдаты... А главное, ты бы на другой же день стал рвать на себе волосы с отчаяния и тотчас охладел бы к своей возлюбленной...

Дядя, прагматичный до цинизма предприниматель, пытается растолковать племяннику, что его затея глупа до безобразия, и объяснить ему правила дуэли светской — длительного, иезуитского противостояния, в ходе которого с графом надо не стреляться, а коротко сойтись и «открывать и поражать слабые стороны соперника так, как будто нечаянно, без умысла, с добродушием, даже нехотя, с сожалением, и мало-помалу снять с него эту драпировку, в которой молодой человек рисуется перед красавицей».

— Я боготворил бы Наденьку, — продолжал Александр, — и не позавидовал бы никакому счастью в мире; с Наденькой мечтал я провести всю жизнь — и что же? где эта благородная, колоссальная страсть, о которой я мечтал? она разыгралась в какую-то глупую, пигмеевскую комедию вздохов, сцен, ревности, лжи, притворства, — Боже! Боже!

— Зачем же ты воображал, чего не бывает? Не я ли твердил тебе, что ты до сих пор хотел жить такой жизнию, какой нет? У человека, по-твоему, только и дела, чтоб быть любовником, мужем, отцом... а о другом ни о чём и знать не хочешь.

Я читал этот диалог вслух в университетской аудитории — и помню, с каким воодушевлением слушала его преподавательница. Но финал её разочаровал: побеждённый в споре, молодой Александр самым естественным образом перевёл разговор в другую плоскость — он разрыдался. Вся дядюшкина риторика пошла прахом: «Пётр Иваныч растерялся. Он прошёлся раза два по комнате, потом остановился против Александра и почесал голову, не зная, что начать». Никакая истина в споре не рождается, дядя и племянник говорят на разных языках, как существа с разных планет. Доводы рассудка не пробиваются через доводы сердца, и утешать Александра приходится его тётке, молодой жене Адуева-старшего — только она способна найти срочное лекарство: «Она села подле него, поглядела на него пристально, как только умеют глядеть иногда женщины, потом тихо отёрла ему платком глаза и поцеловала в лоб, а он прильнул губами к её руке. Долго говорили они». Примечательно, что этого разговора Гончаров нам не пересказывает.

Адуев-младший — инфантильный эгоцентрист, начитавшийся старомодных романистов вроде Эжена Сю и вообразивший, что обладает возвышенной душой и что мир вокруг него вертится. Адуев-младший — неиспорченный юноша, почти «благородный дикарь», попавший в жестокий мир и в конце концов этим миром съеденный. Адуев-старший — мудрый советчик, надёжный друг, с которым повезло чувствительному племяннику. Адуев-старший — бездушный прагматик, змей-искуситель, издевающийся над искренними чувствами — и за умными рассуждениями прохлопавший любовь и здоровье собственной жены. «Обыкновенная история» — необыкновенно умный роман: он втягивает вас в напряжённое противостояние персонажей — и показывает, что смотреть на это противостояние можно из разных углов, не зная, кому из антагонистов (которые при этом остаются любящими друг друга родственниками) отдать предпочтение. Белинский, озадаченный такой бестенденциозностью «Обыкновенной истории», писал, что Гончаров — «поэт, художник — и больше ничего. У него нет ни любви, ни вражды к создаваемым им лицам, они его не веселят, не сердят, он не даёт никаких нравственных уроков ни им, ни читателю, он как будто думает: кто в беде, тот и в ответе, а моё дело сторона». Белинский неправ: едва ли писатель, не любящий своих персонажей, может внушить любовь к ним читателю — а я люблю и дядю, и племянника. О том, есть ли в «Обыкновенной истории» «тенденция», поговорим немного позже, сейчас же нужно кое в чём признаться.

Я был Адуевым-младшим — юношей, рассуждавшим о вечной любви и жестоко страдавшим после тяжёлого расставания. «Обыкновенная история» попала мне в руки именно во время этой невзгоды. Бывает чтение, которое нас делает — или, по крайней мере, нам это кажется. В детстве, прочитав «Защиту Лужина», я испугался и решил никогда не играть в шахматы (потом всё-таки научился с грехом пополам). В юности, прочитав «Обыкновенную историю», я тоже испугался — не того, что Гончаров за сто сорок лет до моего рождения описал мои страдания, а того, что со страдающим Адуевым-младшим случилось дальше. Племянник пообтесался, к тридцати с лишним годам слегка полысел и обрюзг — и сделал выгодную партию с огромным приданым. Ясно, что свою невесту он не любит — и даже его постаревшего дядю пугают свалившиеся на племянника «и карьера, и фортуна». В финале романа племянник и дядя меняются местами: дядя бросает карьеру, чтобы увезти больную и измученную жену в Италию; племянник заступает на его место, не забыв в шутку попрекнуть дядюшку тем, что и тот, оказывается, когда-то любил и рвал жёлтые цветы, а потом решительно порвал с ошибками молодости. Снова Белинский: «Придуманная автором развязка романа портит впечатление всего этого прекрасного произведения, потому что она неестественна и ложна. <…> Какой такой сильный талант мог впасть в такую странную ошибку?» Да что же тут неестественного? Обыкновенная история. Это было страшно читать.

«Обыкновенная история» — невероятно зрелая вещь для дебютного романа. Гончаров сумел увидеть в собственной биографии историю развращения чистого сердца; о ненавистной чиновничьей службе он писал своему другу Ивану Льховскому: «…Если бы Вы знали, сквозь какую грязь, сквозь какой разврат, мелочь, грубость понятий ума, сердечных движений души проходил я от пелён и чего стоило бедной моей натуре пройти сквозь фалангу всякой нравственной и материальной грязи и заблуждений, чтоб выкарабкаться и на ту стезю, на которой Вы видели меня, всё ещё грубого, нечистого, неуклюжего и всё вздыхающего по том светлом и прекрасном человеческом образе, который часто снится мне и за которым, чувствую, буду всегда гоняться так же бесплодно, как гоняется за человеком его тень». Письмо это, между прочим, пишется в порту тихоокеанского острова Пиль (ныне Титидзима), на борту фрегата «Паллада» — не самое очевидное место для русского писателя или русского чиновника в XIX веке. Гончаров признавался, что в Адуеве-младшем видел «и себя, и многих подобных мне». В разгар «мрачного семилетия» он уплыл за тридевять земель — секретарём российского посольства в Японию.

Первая книга Гончарова — вариация на тему романа воспитания: Гончаров обыгрывает и раннеромантический жанр, и классицистическую систему персонажей (в начале романа дядя и племянник — больше аллегории, характеры, чем живые люди). Романы воспитания часто бывают весьма объёмны, но «Обыкновенная история» — книга небольшая, притом что сухим стиль Гончарова никак не назовёшь, в романе множество филигранных деталей, смягчивших даже сердце такого сурового «социального» критика, как Писарев. Стремительные диалоги — отрада для преподавателей риторики — здесь чередуются с продолжительными, «замедленными» описаниями, которые в эпоху Белинского и ассоциировались с поэзией в прозе. Два темпа повествования, два полярных героя, две совершенно разные женщины, которых любил Александр Адуев (Белинский заметил, что женские характеры Гончарову особенно удаются; чистая правда — ещё больше это справедливо для «Обрыва»). Кажется, что двойственность — движущая сила романа, основа его архитектоники (так ли это на самом деле, увидим немного погодя). Двойственность — но не двойничество: встретив своё женское альтер эго — вдову Юлию Тафаеву, — Адуев-младший быстро к ней охладевает, как к собственному, уже устаревшему образу. Жестокие сцены разрыва — ещё одна обыкновенная история в череде обыкновенных историй, составляющих обыкновенную жизнь.

И здесь время подробнее поговорить о женщинах, чьи образы так удаются Гончарову. Главных женщин в романе четыре — мать Александра Адуева, Наденька, вдова Тафаева и Лизавета Александровна, жена Адуева-старшего. (Есть и ещё одна Лиза — молоденькая девушка, которая полюбила Александра и чуть не была им погублена — но её вовремя спас и увёл со страниц романа старик отец.) Все эти женщины несчастливы — простая деревенская помещица Адуева, которой после возвращения сына в деревню только и остаётся, что умереть, избавив Александра от сыновней повинности; Наденька тяготится своим первым увлечением и влюбляется в блистательного повесу — едва ли это кончится чем-то хорошим; Тафаева надоедает Александру своей страстью, и он бросает её. Наконец, Лизавета Александровна — главная страдалица романа. У неё, казалось бы, есть прекрасный муж — но он не любит её той любовью, о которой она, вероятно, мечтала в девичестве. Мужчинам о такой любви можно разглагольствовать, как это делает Александр, а девушкам — нельзя (письмо Татьяны Онегину — это неслыханный эксцесс, а не правило). «Нескромный намёк племянника пошевелил в её сердце тайну, которую она прятала так глубоко, и навёл её на вопрос: счастлива ли она?» Нет, не счастлива — особенно после того, как подслушала тот самый спор дяди и племянника, с которого мы начали разговор:

…Нет, здесь, — продолжал он, как будто сам с собой, — чтоб быть счастливым с женщиной, то есть не по-твоему, как сумасшедшие, а разумно, — надо много условий... надо уметь образовать из девушки женщину по обдуманному плану, по методе, если хочешь, чтоб она поняла и исполнила своё назначение. Надо очертить её магическим кругом, не очень тесно, чтоб она не заметила границ и не переступила их, хитро овладеть не только её сердцем — это что! это скользкое и непрочное обладание, а умом, волей, подчинить её вкус и нрав своему, чтоб она смотрела на вещи через тебя, думала твоим умом...

— То есть сделать её куклой или безмолвной рабой мужа! — перебил Александр.

— Зачем? Устрой так, чтоб она не изменила ни в чём женского характера и достоинства. Предоставь ей свободу действий в её сфере, но пусть за каждым её движением, вздохом, поступком наблюдает твой проницательный ум, чтоб каждое мгновенное волнение, вспышка, зародыш чувства всегда и всюду встречали снаружи равнодушный, но недремлющий глаз мужа. Учреди постоянный контроль без всякой тирании... да искусно, незаметно от неё и веди её желаемым путём... О, нужна мудрёная и тяжёлая школа, и эта школа — умный и опытный мужчина — вот в чём штука!

Пётр Иваныч Адуев чересчур разговорился, «некстати похвастался». Он впервые обнаружил перед племянником свою моральную неправоту: к каким обинякам ни прибегай, «постоянный контроль без всякой тирании» — это именно обман и неволя, как справедливо говорит Александр. Но самая сильная реплика в этой сцене принадлежит не ему:

В это время дверь в кабинет начала потихоньку отворяться, но никто не показывался.

— А жена должна, — заговорил женский голос из коридора, — не показывать вида, что понимает великую школу мужа, и завести маленькую свою, но не болтать о ней за бутылкой вина...

Женский голос из коридора напоминает о себе. Он смешивает баланс сцены, нарушает двойственность: с этого момента риторическая машина Адуева-старшего начинает барахлить. В финале романа именно нездоровье жены (давно не надеющейся, что муж проявит к ней подлинную любовь) заставит Петра Иваныча свернуть свою кипучую деятельность: «Что вы, дядюшка! — в изумлении воскликнул Александр, — ведь вам нынешний год следует в тайные советники... — Да видишь: тайная советница-то плоха...»

В риторике властвует схема. Но есть третий голос, который эту схему разрушает. Есть третья возможность — пойти за ней автор «Обыкновенной истории» и «Обрыва» не мог, потому что не был Чернышевским. Зато он написал книгу исключительной стройности и большой глубины — стройнее школьного «Обломова», глубже недодуманного «Обрыва». В споре двух противоположных мужских характеров проиграли оба — а выиграла, хотя триумф был горек и длился лишь мгновение, женщина, Лизавета Александровна.