Вышедший в 2015 году сборник одного из важнейших современных русских поэтов Мария Степанова назвала «чем-то вроде пробы воздуха, которую берут у времени, которое ещё только собирается наступить». Тревожность, разлитая в атмосфере 2010-х, предчувствие экзистенциальной катастрофы нашли в поздних стихах Айзенберга, может быть, самое отчётливое выражение — притом что по форме эти стихи легки и абсолютно внятны. Айзенберг не загадывает здесь загадок, которые ясны посвящённым: он говорит именно об общем ощущении, которое поэт улавливает первым — как канарейка в шахте первой чувствует в воздухе примеси опасных газов. Шахта, — правда, вертикальная — здесь прямо названа:

Сегодня воздух как на сборах,
чуть переложенный снежком,
а по дворам бездымный порох
гуляет свежим порошком.

Озон мешается с тревогой,
гниющей в глубине души.
Она и в тишине убогой
не спит, считает этажи:

как, пустоту одолевая,
в подземный город без огней
уходит шахта лифтовая;
как воздух тянется за ней.

Это чувство Айзенберг ещё сильнее артикулировал в следующем сборнике «Скажешь зима», а в новейшем «Посмотри на муравьёв», кажется, счёл, что обращать на него внимание уже бесполезно, и сосредоточился на частном подведении итогов эпохи. Но сегодня стихи из «Справок и танцев», как ни странно, кажутся утешением: в них всегда была какая-то опора — которую, бывает, ищешь, оглядываясь назад.  

Смотреть в библиотеке «Гаража»

«На протяжении многих лет мы встречали немцев, которые заявляют, что им стыдно быть немцами. И у меня часто возникал соблазн ответить, что мне стыдно быть человеком». Ханна Арендт не считала себя политическим философом, настаивая, что её поле деятельности — политическая теория. Разница, как она поясняла, в том, что философ не может быть объективным или нейтральным в отноше­нии политики, её же цель — смотреть на политику и условия её возникновения «глазами, не замутнёнными философией», чтобы понять непостижимое. Сборник эссе, лекций, рецензий и интервью показывает эволюцию мысли Арендт начиная со времени наступления нацизма и её эмиграции. Логично, что принцип его составления — хронологический, за одним исключением: открывается книга интервью 1964 года, в котором Арендт рассказывает о своём опыте еврейства, о своём политическом прозрении и о том, как она обратилась к политической теории из-за «чрезвычайных событий этого века» — шока, вызванного Освенцимом. По большей части в сборник вошли прежде не опубликованные тексты: например, «Эмансипация женщин» (единственное высказывание Арендт по этому вопросу), статьи о Блаженном Августине, Кьеркегоре, национализме и тоталитаризме и многом другом. Скажем, в эссе 1944 года «Франц Кафка: переоценка» она показывает, что Кафка предвидел бюрократическую природу тоталитаризма: здесь уже видны ростки её собственной главной будущей книги — «Банальности зла». «Опыты понимания» удачно дополняют главные труды Арендт, придавая им личное, субъективное измерение, а многие тексты помогут сегодняшнему русскому читателю отрефлексировать собственные внутренние процессы и внешние обстоятельства. Например, как «Организованная вина и всеобщая ответственность»: «Самый радикальный лозунг, который появил­ся у союзников во время этой войны («хороший немец — мёртвый немец»), имеет прочную осно­ву в реальности: единственный способ определить противника нацистов — это увидеть, когда нацисты повесят его. Никакого другого надёжного призна­ка не существует».

Смотреть в библиотеке «Гаража»

Книга французской исследовательницы Сесиль Вессье — важная попытка каталогизировать и описать историю советского диссидентского движения 1960–80-х годов. Движение это было чрезвычайно разнородным — национальным, религиозным, правозащитным. Вессье выделяет три принципа, объединявших всех диссидентов: уважение к законности, отказ от любого насилия и стремление к гласности. Материалом для книги послужили самиздатские издания, официальная советская периодика, многочисленные интервью автора с важными фигурами диссидентского движения — Людмилой Алексеевой, Натальей Горбаневской, Александром Гинзбургом, Сергеем Ковалёвым и другими. 

Диссиденты произвели не политическую революцию, а революцию мышления, заложив, пусть и в редкие головы, основы гражданского общества, правовое сознание. История, начинающаяся со ссылки академика Сахарова в Горький, продолжилась на Болотной площади. Русскому читателю, знакомому с темой, некоторые выводы могут показаться запальчивыми, но это не умаляет просветительского значения книги. Монография снабжена подробнейшим справочным аппаратом, не в последнюю очередь — усилиями научного редактора Алексея Макарова: не зря издательница Ирина Прохорова назвала её «популярной энциклопедией правозащитного движения в России».

Смотреть в библиотеке «Гаража»

В основу этой книги лёг курс лекций историка Льва Лурье для просветительского проекта Arzamas. Предмет интереса Лурье — жизнь города и его обитателей, большая история через призму маленьких. Как говорит он сам: «Мне нужно как можно больше фактов. Меня интересует социальная история — то есть не политика, а взаимоотношения между людьми и коллективами». Лурье пишет о быте царской семьи, привычках высшего света, обособленном положении антиправительственно настроенной русской интеллигенции, изолированной и от власти, и от народа, о самом народе — крестьянах, составлявших 85 % населения империи, но никак не влиявших на её политику, об антисоциальных элементах и политизированном пролетариате. Из книги можно узнать, например, что Николай II любил купать слона, поэты Серебряного века увлекались спиритическими сеансами, а власть и общество равно толерантно относились к гомосексуальности: из человеческих историй складывается портрет эпохи, на которую пришёлся последний расцвет имперской столицы перед тем, как вся эта реальность была смыта революцией.

Смотреть в библиотеке «Гаража»

Музыкальный критик Алексей Мунипов взял интервью у 20 современных композиторов — Софьи Губайдулиной, Леонида Десятникова, Сергея Невского и многих других: «Под одной обложкой соседствуют авторы симфоний и текстовых партитур-инструкций, пишущие для оперного театра и для ансамбля электромоторов и соленоидов». Его собеседники — представители разных поколений и направлений, «советские авангардисты» или «московские минималисты», известные и маргинальные — говорят о том, как выглядит современный российский музыкальный канон, что такое вообще постсоветская академическая музыка, как устроено ремесло композитора и как композиторы относятся к широкой публике, к коллегам, к критикам и к себе. Как справедливо замечает Мунипов в интервью «Кольте», для широкого читателя это неизведанный материк: «Современная российская академическая музыка существует, и там происходит настоящий ренессанс. <…> Для героев «Ферматы» это вроде бы самоочевидно, но для рядового посетителя книжного магазина, боюсь, не вполне. Я просто хотел как можно громче протрубить про этот океан». Необязательно даже слушать современную академическую музыку, чтобы прочитать «Фермату» с огромным интересом: многие мысли в ней вполне универсальны. Как говорит композитор Владимир Раннев: «История искусства — это история познания. Это процесс, а не фабрика по изго­товлению шедевров».

Смотреть в библиотеке «Гаража»

Творчество Всеволода Некрасова, большого поэта, одного из создателей Лианозовской школы и московского концептуализма, наиболее полно представлено в сборнике «Стихи 1956–1983», вышедшем в 2012 году. Этот же сборник показывает эволюцию Некрасова и историю бытования его текстов в самиздате. В книгу вошли три составленных автором машинописных сборника: 1961-го, 1965-го и первой половины 1970-х, а также машинописный свод 1966–1970 годов. Многие тексты публикуются впервые или в ранних редакциях. Например, такое — из сборника «Слово за слово»:

Пахло-пахло и
Перепахло 

Талыми ветрами весны.
Значит будут сплошь перепаханы
Тротуары после восьми.
По углам уже затевается,
Засевается синева. 

То, что из-под ног пробивается 

Называется

Трын-трава! 

Смотреть в библиотеке «Гаража»

В историографии советской архитектуры книга Владимира Паперного стоит особняком. Не ограничиваясь искусствоведением, Паперный исследует архитектуру в контексте идеологии, экономики, социальной жизни, прессы, массовой культуры — и формулирует принцип цикличности истории, относящийся далеко не только к архитектуре. Книга писалась с 1975 по 1979 год как кандидатская диссертация, которая фактически вынудила автора эмигрировать: защитить её в Советском Союзе возможности не представлялось. Тем не менее книга быстро нашла читателя в самиздате, в 1985 году была опубликована в издательстве Ardis, а в 1996-м впервые вышла в России. 

Предмет интереса Паперного — граница между 1920-ми и 1930-ми годами, когда на смену авангарду и конструктивизму (культуре один) пришёл сталинский ампир (культура два). Новаторство Паперного было в том, что он подошёл к теме как структуралист, показав, как смена архитектурного стиля связана со сменой мировоззрения. Культуру один и культуру два Паперный рассматривает как два разных способа пространственного мышления, укоренённых в психологии, идеологии, повседневной жизни двух эпох. Разговор о неизменной цикличности истории и «вертикальной» сталинской культуре в сегодняшних обстоятельствах вызывает понятную ассоциацию с «вертикалью» российской власти. Не впадая в соблазн плоских аналогий, приходится признать, что книга, ставшая для автора способом преодоления травмы сталинизма, оказалась во многом пророческой. 

Смотреть в библиотеке «Гаража»

Искусствовед Надежда Плунгян исследует женские образы в советской культуре и пропаганде 1920–30-х годов. Как пишет авторка: «Задача книги — описать не женщину советской эпохи, а именно советскую женщину как образ, следующий из партийного конструкта». На материале раннесоветской визуальной культуры — от журналов до живописных полотен, от лубочных картинок до монументальных панно — Плунгян описывает советский пантеон: крестьянка, работница, красноармейка, комиссар, общественница, лётчица, «освобождённая женщина Востока» и многие другие. Плунгян описывает эволюцию женских образов в зависимости от смены партийного курса: от маскулинных коммунисток 20-х, когда власть рекрутировала женщин в армию и на завод, до женственных образов 30-х, когда был взят курс на повышение рождаемости. Отдельный предмет исследования — саморефлексия советских женщин-художниц.

Смотреть в библиотеке «Гаража»

Историк Александр Рожков пишет о том, как молодая советская власть ковала нового человека, будущего строителя коммунизма. Школа, вуз и Красная армия становились и социальными лифтами, и лабораториями, где крестьянской молодёжи прививали новое сознание — и буквально новый язык. Например, по статистике, в 1924 году язык красноармейца состоял из 11 223 слов, язык газеты «Красный воин» — из 54 338 слов: советская молодёжь получала образование вместе с готовыми идеологическими установками. А поскольку эти установки вступали в резкое противоречие с реальностью раскулачивания и коллективизации («Здесь вы льстите льготами, а дома свели последнюю корову»), человека нужно было максимально оторвать от семьи, общины, церкви и поместить в коллектив. На смену прежней крестьянской России должен был прийти индустриальный Советский Союз, на смену частному — общественное. Поэтому коллектив регулировал жизнь своих граждан до мелочей, порождая, например, такие курьёзы, как постановление одной из студенческих коммун по поводу пары молодожёнов, которым не досталось отдельной комнаты: «Брак в коммуне возможен и разрешён. Ввиду трудной жилищной ситуации он должен оставаться без последствий. К аборту прибегать нельзя».

Смотреть в библиотеке «Гаража»

Словосочетание «Внутренняя колонизация» выглядит как оксюморон, но только на первый взгляд. «В 1904 году великий историк Василий Ключевский писал, что «история России есть история страны, которая колонизу­ется» — историк, филолог, культуролог Александр Эткинд рассматривает историю России и Советского Союза через призму постколониальных исследований и приходит к выводу, что Россия во все времена занималась колонизацией, бесконечно отодвигая фронтир, завоёвывая всё новые территории, колонизируя всё новые народы, включая титульный, и таким образом в то же время сама была объектом колонизации. Эткинд отталкивается от идеи «бумеранга», описанной Ханной Арендт, в частности, в «Истоках тоталитаризма»: репрессивные практики, выработанные в колониях, возвращаются в метрополию. Такой подход позволяет исследователю объяснить революцию и показать истоки тоталитаризма в СССР. 

Необычность подхода Эткинда — в его междисциплинарности: в своей книге он стремится сократить разрыв между двумя областями — историей и литературой. Некоторые выводы, к которым исследователя приводит подобный метод, могут показаться очень уж внезапными, — например, трактовка гоголевских «Мёртвых душ» как «сокрушительной критики имперского опыта»: «Герой, дворянин Чичиков, планирует переселить крестьян, куплен­ных им в Центральной России, в недавно колонизованные земли Херсонской губернии, чтобы потом заложить имение государству». Тем не менее это, безусловно, интересный и плодотворный взгляд на российскую историю.

Смотреть в библиотеке «Гаража»