В «Руслане и Людмиле» живёт, наверное, самая известная говорящая голова в русской литературе. Руслан встречает её вскоре после победы над Рогдаем, проехав через усеянное костями поле — место жестокой сечи. Дивно описанная голова («Огромны очи сном объяты; / Храпит, качая шлем пернатый») принадлежала когда-то брату злого Черномора — имени этого витязя мы так и не узнаем. Поначалу Руслан с ней не поладил и едва не был сдут прочь, но сумел ранить Голову в язык — после чего Пушкин, рассказывая, как оторопела Голова, делает совершенно неожиданное сравнение — из реальности онегинской, а не древнерусской: 

От удивленья, боли, гнева,
В минуту дерзости лишась,
На князя голова глядела,
Железо грызла и бледнела.
В спокойном духе горячась,
Так иногда средь нашей сцены
Плохой питомец Мельпомены,
Внезапным свистом оглушён,
Уж ничего не видит он,
Бледнеет, ролю забывает,
Дрожит, поникнув головой,
И, заикаясь, умолкает
Перед насмешливой толпой.

Истоки распри Черномора с братом — вполне фрейдистские: «злобный карла» завидовал огромному росту брата и погубил его обманом. Несмотря на то что, по мнению литературоведов, в своей первой поэме Пушкин сознательно ломает каноны жанров (потому что в его задачу входит в первую очередь пародия), с фольклористической точки зрения Голова — классический «волшебный помощник», которого нужно сначала победить в бою. Впрочем, мотив этот усложнён: Голова ещё и как бы завещает Руслану месть за себя — и может наконец умереть, когда эта месть совершена.

Ещё одна голова в поэзии Пушкина — лошадиная: в «Песни о вещем Олеге» «гробовая змея» выползает из «мёртвой главы» любимого коня киевского князя. Олег расстался с ним по наущению кудесника, предсказавшего ему: «Примешь ты смерть от коня своего». Пушкин точно следует тут за «Повестью временных лет»:

И призвал он старейшину конюхов и сказал: «Где конь мой, которого приказал я кормить и беречь?» Тот же ответил: «Умер». Олег же посмеялся и укорил того кудесника, сказав: «Неверно говорят волхвы, но всё то ложь: конь умер, а я жив». И приказал оседлать себе коня: «Да увижу кости его». И приехал на то место, где лежали его голые кости и череп голый, слез с коня, посмеялся и сказал: «От этого ли черепа смерть мне принять?» И ступил он ногою на череп, и выползла из черепа змея, и ужалила его в ногу. И от того разболелся и умер. 

Перевод Дмитрия Лихачёва

Насмешка над волхвом в первоисточнике соединена с презрительным жестом: князь наступает на череп. У Пушкина же он совершает тот же жест — но при этом произносит романтический монолог, настоящее элегическое слово в память коня: «Князь тихо на череп коня наступил / И молвил: «Спи, друг одинокой!..» Не повлиял ли здесь на Пушкина эпизод с черепом Йорика из «Гамлета»?

В «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина выведено множество самых причудливых градоначальников. У одного из них, по фамилии Прыщ, голова оказывается фаршированной трюфелями — и этот секрет стоит Прыщу жизни. А у другого, по фамилии Брудастый, голова вообще съёмная — что даёт ему больше оснований оказаться в нашем списке. В этой съёмной голове помещается органчик, «могущий исполнять некоторые нетрудные музыкальные пьесы», а именно «Разорю!» и «Не потерплю!» — для успешного начальствования этого вполне достаточно. Под органчиком писатель подразумевал, видимо, шарманку (уже распространённую в середине XVIII века, когда происходит действие главы) или музыкальную шкатулку (они появились несколько позже). Как всякая механическая вещь, органчик может испортиться — что и происходит; в результате на какое-то время город Глупов остаётся без градоначальника (без головы!), а потом их появляется сразу два — мотив, который потом обыграет Олеша в «Трёх толстяках». Кончится всё тем, что обоих Брудастых заспиртуют и отправят куда подальше. Вполне возможно, что Салтыков-Щедрин, любивший приём буквализации метафоры, просто буквально обработал словосочетание «городской голова». Исследовательница Елена Грачёва, впрочем, указывает, что в переписке Щедрина фигурирует выражение «дурак с музыкой» — то есть человек, повторяющий одно и то же. Сегодня мы называем это «пластинка». 

Один из самых известных романов Александра Беляева, переработанная из одноимённого рассказа «Голова профессора Доуэля», мрачен прямо-таки на готическом уровне — и, возможно, восходит к «Франкенштейну» Мэри Шелли. В центре сюжета — эксперименты по оживлению человеческой головы после её отсечения: невольным участником эксперимента оказывается знаменитый хирург Доуэль, которого таким образом воскресил его коллега Керн. Вот как голову Доуэля впервые видит героиня романа Мари Лоран, которую Керн нанимает к себе в ассистентки: 

На неё смотрела человеческая голова — одна голова без туловища.

Она была прикреплена к квадратной стеклянной доске. Доску поддерживали четыре высокие блестящие металлические ножки. От перерезанных артерий и вен, через отверстия в стекле, шли, соединившись уже попарно, трубки к баллонам. Более толстая трубка выходила из горла и сообщалась с большим цилиндром. Цилиндр и баллоны были снабжены кранами, манометрами, термометрами и неизвестными Лоран приборами.

Голова внимательно и скорбно смотрела на Лоран, мигая веками. Не могло быть сомнения: голова жила, отделённая от тела, самостоятельной и сознательной жизнью.

Опыты по оживлению головы у Беляева выглядят простыми, хотя он и вдаётся в технические подробности. На самом деле и сегодня медицина к подобному не готова — невзирая на время от времени появляющиеся сенсационные анонсы. Тем не менее головы животных оживляли: знаменитыми стали опыты Сергея Брюхоненко и Владимира Демихова, создававших двухголовых собак и поддерживавших жизнь в отсечённой собачьей голове. Замысел «Доуэля» возник у Беляева ещё до работ Брюхоненко: он вспоминал, что, будучи несколько лет парализован, представлял себе, как может жить голова без тела. Ещё важнее научной истины в его романе научная этика. Нам быстро становится ясно, что Керн — циничный преступник, а в «субъектности» Доуэля, как и других керновских пациентов, не возникает никаких сомнений, пусть у них и нет тел. Здесь Беляев наследует важнейшему роману, в котором ставится вопрос о научной этике, — «Острову доктора Моро» Герберта Уэллса. Кстати, Уэллс «Голову профессора Доуэля» читал, и она ему очень понравилась. 

Булгаков тоже мог вдохновиться «Головой профессора Доуэля», — правда, не романом, чья окончательная версия вышла только в 1937-м, а рассказом 1924 года. По крайней мере, на параллели указывают булгаковеды. Это время — период увлечения Булгакова научной фантастикой: в середине 1920-х создаются и «Роковые яйца», и «Собачье сердце». А ещё это время отмечено особым интересом к головам и их содержимому. В 1925 году в Москве создали Институт мозга: его первичным интересом было изучение мозга Ленина, но впоследствии коллекцию пополнили мозги других партийных вождей — а также выдающихся литераторов: Маяковского, Багрицкого, Андрея Белого, Горького. (Подробно об этом макабрическом заведении можно прочитать в книге Моники Спивак «Мозг отправьте по адресу…».) «Мастер и Маргарита», роман, который Булгаков создавал больше десятилетия, — фантастика совсем другого типа, и отрезание головы Берлиоза, предсказанное Воландом, — первый в книге навсегда запоминающийся эпизод. Связан он не с наукой, а с религией и астрологией. 

Отрезанная голова Берлиоза — не единственная в «Мастере и Маргарите»: ещё есть голова конферансье Бенгальского, которую отрывают прямо на сцене Варьете. Стоит обратить внимание, что с обеими повозился кот Бегемот: Бенгальскому он голову оторвал, а голову Берлиоза выкрал из гроба. Эта голова вновь появится в романе ближе к концу, на Великом балу у Сатаны. Воланд обратится к ней с прощальной речью: 

— Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие. 

Воланд поднял шпагу. Тут же покровы головы потемнели и съёжились, потом отвалились кусками, глаза исчезли, и вскоре Маргарита увидела на блюде желтоватый, с изумрудными глазами и жемчужными зубами, на золотой ноге, череп. Крышка черепа откинулась на шарнире.

Тут стоит заметить, что превращение черепа врага в кубок — практика, уходящая корнями в доисторические времена. 

Стихотворение Владислава Ходасевича «Берлинское» — один из манифестов мизантропии его лирического героя, а может быть, и эмигрантской депрессии. Наблюдая из окна кафе за проезжающими мимо трамваями, говорящий представляет себе их какими-то аквариумами, где колышется гнилая жизнь. Но тут фокус взгляда меняется, и в череде стёкол говорящий видит самого себя: 

И там, скользя в ночную гнилость,
На толще чуждого стекла
В вагонных окнах отразилась
Поверхность моего стола, —

И, проникая в жизнь чужую,
Вдруг с отвращеньем узнаю
Отрубленную, неживую,
Ночную голову мою.

Совсем другая поэтическая голова — в раннем стихотворении Андрея Черкасова. Это голова демиургическая, похожая на солнце, производящая окружающий мир. Неудивительно, что люди готовы ей поклоняться. 

Голова над домами
третьи сутки висит и поёт:

«От корней до окраин
сигнальная лента цветёт,
а за ней —
лес густых аварийных огней,
шум простых новостей».

Люди слышат и спят,
люди видят пустые дома,
и встают, и поют:
«Голова, голова!»

Павел Пепперштейн как художник обращался к образу головы не раз: были у него «головы домов», увенчивающие строения будущего, и выставка «Охотники за мраморными головами», и картина «Голова и всадник». В романе Пепперштейна и Сергея Ануфриева «Мифогенная любовь каст» главный герой парторг Дунаев время от времени превращается в Колобка — в каковом виде он и должен выиграть Вторую мировую войну; а что такое Колобок, как не голова? Наконец, в ранней «Диете старика» Пепперштейн описывает такое видение — или же посмертное переживание: «Я был погружён в ванну. Я нежился в ароматной белоснежной пене. Над пенным ландшафтом возвышалась моя огромная голова — самостоятельная и величественная голова воина-победителя». Купающийся, таким образом, сам отделяет свою голову от туловища: если голова над поверхностью пены выглядит отдельной сущностью, значит, так оно и есть. Вокруг головы купающегося, по оба борта ванны, происходят одновременно священнодействия и оргии. Довольно скоро над поверхностью пены восстаёт ещё одно действующее лицо — думается, читатель догадается, о чём идёт речь. 

Это единственная в нашем списке голова, остающаяся на плечах своего владельца, — но всё-таки мы её сюда включили, потому что она с самого начала объявляется уникальной. Завязка романа Ольги Славниковой «Лёгкая голова» — в том, что к пиар-менеджеру Максиму Т. Ермакову приходят серьёзные люди и объясняют, что некие физические свойства его головы отвечают за всё плохое на Земле. Они интересуются, не мог бы Ермаков застрелиться, и заводят с ним казуистические разговоры о свободе и ответственности. Разворачивается кампания, в ходе которой на Ермакова и его лёгкую голову ополчается чуть ли не весь мир. От надписей в подъезде «ЗАСТРЕЛИСЬ КОЗЁЛ» до популярной компьютерной игры, в которой надо охотиться за Ермаковым, проходит очень немного времени.  

Как правило, в конфликте «все против одного» этот один — фигура героическая, как минимум гениальная. Ермаков до ужаса зауряден — но это помогает ему стоять на своём. Его голова в конце концов оказывается совсем не лёгкой.  

Мир последних романов Виктора Пелевина — это мир корпорации Transhumanism, Inc., которая обеспечивает бессмертие сильным мира сего, а именно сохраняет их мозги после смерти тела в спинномозговой жидкости и предлагает проживать одну виртуальную жизнь за другой. У мозгов есть своя иерархия, они делятся на таеры, и вечность на самом деле не гарантирована: всё зависит от денег. В этой вселенной сплетаются самые разные мотивы пелевинского творчества — от вампиров, управляющих миром, до жизни как симуляции, противодействием которой может служить разве что любовь. Так или иначе, отдельные мозги или головы в банках — образ, придуманный задолго до Пелевина: можно вспомнить, например, «Футураму», «Глинду из страны Оз» и садистический рассказ Роальда Даля «Уильям и Мэри».