Призраки и мертвецы — частые гости в готической прозе. Хороший пример — «Замок Эйзен (Кровь за кровь)», относящийся к ливонским повестям Александра Бестужева-Марлинского. Этот цикл имеет множество мотивных пересечений с немецким рыцарским романом и следует традиции исторической готики.

Интересующий нас призрак — барон Бруно фон Эйзен. Барон был убит собственным племянником Регинальдом, полюбившим жену дяди — Луизу: «…Только кровь его брызнула на жену и племянника». Во время свадьбы возлюбленных недавно похороненный барон возвращается для мести (вероятная отсылка к «Макбету») — и становится носителем, с одной стороны, злого рока, а с другой — справедливости: «Бледное лицо его было открыто... глаза неподвижны... И что ж? В нём все узнали покойника Бруно». 

Одоевский увлекался алхимией и оккультизмом, отчего даже получил прозвище Русский Фауст. Так что неудивительно, что в его прозе переплетены мистика, готика и фантастика. Повесть Одоевского, вероятно, связана с одноимённым балетом 1832 года на музыку Жана Шнейцхоффера. Сильфида — дух воздуха в женском обличье, в погоне за которым герой постановки бросает дом и семью. 

Сюжет «Сильфиды» Одоевского схож с балетным. Увлёкшийся учениями каббалистов Михаил Платонович совершает таинство, в ходе которого призывает сильфиду («существо удивительное, невыразимое, неимоверное — словом, женщина, едва приметная глазу»). Очарованный герой отказывается от всего мирского: «Решившись исследовать до конца все таинства природы, я прерываю сношения с людьми...» Героя принимают за сумасшедшего, врач назначает ему лечение, и Михаил Платонович становится «теперь человеком, как другие» — однако всё ещё жалеет о потерянном даре: «…Я с отчаянием вспоминаю то время, когда… прелестное существо… открывало мне таинства, которых теперь я и выразить не умею, но которые были мне понятны... где это счастие? — возврати мне его!..»

О нечёткой границе между фантастикой и реальностью в поэтике Достоевского написано много; сам он считал одним из высших шедевров русской прозы пушкинскую «Пиковую даму», и явление чертей, двойников и призраков, как правило ассоциируемое с сумасшествием героя, — примета и ранней, и зрелой его прозы, от «Двойника» до «Братьев Карамазовых». Призраки у Достоевского встраиваются в описание действительности и отражают душевное состояние «реальных» героев. «…Чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше», — говорит Аркадий Иванович Свидригайлов. Изначально неясно, с какой болезнью связано то, что Марфа Петровна — покойная жена Свидригайлова — навещает мужа «по пустякам»: напомнить о часах, показать платье. Позже раскрывается возможная причина появления призрака, когда Дуня обвиняет Свидригайлова в убийстве Марфы Петровны: «Ты жену отравил, я знаю, ты сам убийца!»
 

Эта вещь относится к циклу «таинственных повестей» Тургенева. Сюда входят и другие произведения, где фигурирует столкновение с необъяснимым: «Призраки», «Фауст», «Песнь торжествующей любви». 

Василий — юродивый, способный призывать мёртвых. Рассказчик, изначально не ожидавший увидеть что-либо на спиритическом сеансе, действительно встречает своего погибшего гувернёра. Сила, вызвавшая этот образ, остаётся для героя загадкой: «Что ни говори, — думал я, — я видел, своими глазами видел покойного моего гувернёра!» Примечательна история Софи — девушки из богатой семьи, внезапно сбежавшей, чтобы прислуживать Василию: «…Я не понимал, как могла такая хорошо воспитанная, молодая, богатая девушка бросить всё и всех… и для чего?» Вопросы о мотивах Софи и о сущности способностей Василия остаются открытыми — загадочность и «странность» повести Тургенева обусловлена как раз этими лакунами.

«Анна Каренина» обычно не ассоциируется с мистикой, готикой или романтизмом, хотя для этого романа, безусловно, важны мистические совпадения — от счастливого и сверхъестественного понимания, возникшего между Кити и Лёвиным, до зловещего образа «мужичка, работающего над железом», возникающего в ключевой момент жизни Анны и перед самой её гибелью. Известно, что Толстой относился к спиритизму и спиритам скептически: например, в комедии «Плоды просвещения» гипнотизёры высмеиваются. Этот скепсис читается и в образе Ландо — второстепенного, но всё же важного персонажа.

Под влиянием своей подруги, графини Лидии Ивановны, Алексей Каренин начинает принимать решения по советам французского спирита Ландо — и отказывает Анне в разводе. Ландо, оказывающий на Каренина такое большое влияние, предстаёт в романе не прорицателем, а мошенником: «…Когда он связался с Лидией Ивановной и с Landau, все говорят, что он полоумный...» Ландо, вероятно, был списан Толстым с Дэвида Хьюма — самого известного медиума своего времени. Хьюм гастролировал по миру, был принят при европейских дворах и женился на русской дворянке. В «Анне Карениной» Толстой пародийно описывает его популярность — успех Ландо так велик, что исцелённая им графиня Беззубова усыновляет спирита, и он получает графский титул.

«Господа Головлёвы», конечно, не роман о призраках и спиритах. Однако эпизод «одичания» Порфирия Владимирыча — незабываемое описание того, как жизненные потрясения могут ввести человека в необыкновенное, близкое к мистическому, исступление. Призрачное в таком состоянии вытесняет реальное.

Когда тиран Иудушка остался один, без семьи, «всякое общение с действительной жизнью прекратилось для него». Он открывает для себя мнимый мир, где «весь воздух кругом него населялся призраками, с которыми он вступал в воображаемую борьбу». Духи вокруг Иудушки — беспорядочные деформированные человеческие фигуры: «Люди обесчеловечиваются; их лица искажаются, глаза горят...» Отличие созданной Порфирием Владимирычем действительности от галлюцинации — её пронзительность и осязаемость. «Это был своего рода экстаз, ясновидение, нечто подобное тому, что происходит на спиритических сеансах».

Этот рассказ Лескова — не мрачный и не таинственный, а юмористический. Неслучайно сначала он был опубликован в юмористическом журнале «Осколки» и только потом вошёл в сборник «Святочные рассказы».  

Дух госпожи Жанлис тексте Лескова не имеет какого-либо физического воплощения — он является лишь верой княгини. Тем не менее дух «действительно жил и был в действии» и проявил себя: подкинул дочери графини неприличный рассказ. Из-за этого неожиданного сюжетного поворота структура рассказа близка к анекдотической: «…«Дух» г-жи Жанлис, заговорив du fond du coeur, отколол (да, именно отколол) в строгом салоне такую школярскую штуку, что последствия этого были исполнены глубокой трагикомедии». Пикантность анекдота в том, что реальная госпожа де Жанлис (1746–1830) была очень популярной и очень нравоучительной писательницей. Разумеется, непристойности с её благонамеренной прозой, которую считали подходящей для детей, никак не вяжутся. 

Ещё одна повесть из цикла «таинственных повестей» Тургенева — «Клара Милич» — хрестоматийный пример явления духа.

«Клара Милич» повествует о любви после смерти. Герой рассказа встречает актрису Клару Милич, которая влюбляется в него. Спустя некоторое время Яков узнает о самоубийстве Клары — после чего не может забыть о девушке и чувствует её постоянное присутствие. В конце концов он умирает, чтобы воссоединиться с актрисой. Значимые мотивы повести — двойственность и пограничность: герои действуют на стыке между реальным и потусторонним, а дух Клары одновременно недосягаем и осязаем — благодаря необъяснимым деталям: «Когда его подняли и уложили, в его стиснутой правой руке оказалась небольшая прядь чёрных женских волос. Откуда взялись эти волосы?»

В раннем юмористическом рассказе Чехова, опубликованном в журнале «Осколки» под псевдонимом А. Чехонте, писатель смеётся над спиритами в лице статского советника Навагина. В начале рассказа Навагин в очередной раз обнаруживает на Пасху на листе визитёров подпись неизвестного Федюкова. Загадочность подписи сближает Навагина с идеей жены-спиритки о том, что незнакомец — дух: «…Занимавшее его явление было так таинственно, что поневоле в его голову полезла всякая чертовщина». Навагин вызывает дух Федюкова, затем других, например Наполеона. Герой становится спиритом и даже пишет свою спиритическую статью «И моё мнение» — тут можно распознать иронию над обилием подобных брошюр во второй половине XIX века: вспомним хотя бы серию заметок Достоевского на эту тему («Спиритизм. Нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей, если только это черти», «Словцо об отчёте учёной комиссии о спиритических явлениях», «Опять только одно словцо о спиритизме»). В конце концов выясняется, что Федюков — это местный дьячок, и Навагин впадает в ступор: «А-ас-тавь-те меня в покое!» Судя по тому, что Чехов возвращался к рассказу и редактировал его, сам он ставил его достаточно высоко — и в этом с ним соглашались читатели и критики, отмечавшие «Тайну» как один из лучших чеховских рассказов этого периода. В тексте упомянуты реальные модные в то время разновидности эзотерических практик:

Гипнотизм, медиумизм, бишопизм, спиритизм, четвёртое измерение и прочие туманы овладели им совершенно, так что по целым дням он, к великому удовольствию своей супруги, читал спиритические книги или же занимался блюдечком, столоверчениями и толкованиями сверхъестественных явлений. О его лёгкой руки занялись спиритизмом и все его подчиненные, да так усердно, что старый экзекутор сошёл с ума и послал однажды с курьером такую телеграмму: «В ад, казённая палата. Чувствую, что обращаюсь в нечистого духа. Что делать? Ответ уплачен. Василий Кринолинский».

Текст Куприна, написанный через год после Февральской революции, неразрывно связан с темами государства, власти, исторической памяти. Размышления об исторических и общественных переменах, случившихся за этот год, встроены в сюжет рассказа. Комиссар Гатчинского дворца неожиданно встречается с призраком императора Павла I. Покойный император судит о современности с точки зрения далёкого прошлого, а также рассуждает об истории в общем: «История — послушная, угодливая, лживая и подкупная раба, когда она пишется современниками. Народ правдивее истории, и память его благодарнее». Так дух Павла I становится буквально призраком прошлого. Здесь нужно вспомнить, что отношения жившего в той самой Гатчине Куприна с советской властью были более чем натянутыми. В 1918 году он был на короткое время арестован — и, несмотря на попытки договориться с новыми властями, продолжал сочувствовать белым. Так что когда армия Юденича вошла в Гатчину, писатель примкнул к ней, а в 1919-м, после поражения Северо-Западной армии, эмигрировал.