Незавершённые замыслы Пушкина хорошо известны благодаря тщательному изучению его архива — черновиков, писем, подготовительных материалов — и свидетельствам современников. Каким-то произведениям Пушкина незавершённость не помешала стать фактом истории литературы: неоконченного «Дубровского» изучают в школе, «Братья разбойники», всего лишь фрагмент из уничтоженной поэмы, и издавались, и читались как самостоятельная вещь, а «История села Горюхина» послужила источником вдохновения для других писателей, например Салтыкова-Щедрина. Окончен ли «Евгений Онегин», а если окончен, то так ли, как изначально хотел Пушкин, — предмет споров и сегодня: выдвигались предположения, стал бы Онегин декабристом или нет, реконструировались недостающие строки уничтоженной «Десятой главы»… О других ненаписанных или неоконченных текстах мы знаем лишь немногие подробности — из кратких пушкинских набросков или даже из писем друзей поэта. В этой подборке нас интересуют именно такие замыслы.

В 1821 году, вскоре после завершения «Кавказского пленника», Пушкин, как образцовый романтик, думает обратиться к легендарной национальной истории. От каких-то идей осталось лишь упоминание, — например, о поэме, посвящённой князю Владимиру. Предание о Вадиме Новгородском, предводителе восстания против Рюрика, легло в основу замысла поэмы «Вадим» — до нас дошла только первая песнь и несколько намеченных Пушкиным вариантов дальнейшего развития событий; кроме того, Пушкин пробовал написать на этот же сюжет трагедию в классицистском духе. Дольше всего Пушкин работал с идеей поэмы о Мстиславе Владимировиче — сыне Владимира Святого, тмутараканском князе, победителе в легендарном поединке с касожским князем Редедей (этот эпизод упомянут в «Слове о полку Игореве») и сопернике собственного брата Ярослава в одной из междоусобных войн. 

Скорее всего, бой с Редедей должен был стать центром поэмы Пушкина: в эпилоге «Кавказского пленника» он пишет, что его муза, возможно, опишет «Мстислава древний поединок». Впрочем, в плане поэмы Редеди нет: Пушкин решает объединить исторический материал с былинным, и наряду с реально существовавшими князьями в поэме должны были действовать Илья Муромец и Добрыня Никитич. Как указывает Борис Томашевский Борис Викторович Томашевский (1890–1957) — литературовед, писатель, переводчик. Участвовал в Первой мировой войне. Был близок к кругу журнала «Аполлон», участник объединения ОПОЯЗ. Работал в Пушкинском Доме, преподавал литературу в Ленинградском университете. Томашевский — видный пушкинист, составитель первого советского однотомника Пушкина, редактор полного академического собрания его сочинений. Во время кампании против формалистов был отовсюду уволен, преподавал прикладную математику в Институте путей сообщения, но в связи со столетним юбилеем Пушкина смог вернуться к литературоведческой работе. ⁠ , Пушкин собирался отдать дань и куртуазно-эротическим мотивам в духе Ариосто и Тассо (можно вспомнить и Парни Эварист Дезире де Форж Парни (1753–1814) — французский поэт. Писал преимущественно в жанре элегии, прославился после публикации «Любовных стихотворений» в 1778 году. Цикл «Мадегасские песни», созданный в канун Французской революции, считается одним из первых в Европе опытов стихотворений в прозе. Элегии Парни повлияли на творчество Ивана Крылова, Константина Батюшкова, Петра Вяземского, Александра Пушкина и др. В лицейские годы Пушкин много переводил Парни и подражал ему, а в «Евгении Онегине» сожалеет о его непопулярности: «Я знаю: нежного Парни / Перо не в моде в наши дни». ⁠ ): «Царевна косогов влюбляется в Мстислава — Её мать волшебница: старается заманить Мстислава, Мстислав упорствует её прелестям — она в сражении его увлекает — под видом косога, убившего его друга; превращается вновь. Мстислав на острове наслаждений. Гонец приезжает к его дружине, не застаёт его. Владимир в отчаянии». Отголосок этого мотива потом появится в «Сказке о золотом петушке». Судя по всему, сказочное Пушкину было всё ещё интереснее исторического: к тому же периоду относится подробно разработанный замысел поэмы о Бове, в основе которого лежали славянские богатырские легенды. Национальный пафос во «Мстиславе», впрочем, должен был чувствоваться сильнее, чем в «Руслане и Людмиле». Пушкин штудировал летописи — но не собирался хоть сколько-нибудь аккуратно следовать исторической канве событий. Сказочно-историческая поэма в итоге не была написана: по замечанию Томашевского, «этот жанр для Пушкина был уже в прошлом». 

На обороте листа со стихотворением «Под небом голубым страны своей родной…» Пушкин между 1826 и 1828 годами записал перечень своих драматических замыслов. Некоторые — «Скупой», «Дон Жуан», «Моцарт и Сальери» — легко идентифицируются как будущие «Маленькие трагедии». Некоторые — «Димитрий и Марина» — ответвления от работы над «Борисом Годуновым». А некоторые остались невоплощёнными, — в частности, пьеса о Ромуле и Реме. О том, что он собирается писать о легендарных основателях Рима, Пушкин рассказывал Степану Шевырёву Степан Петрович Шевырёв (1806–1864) — литературный критик, поэт. Участвовал в кружке «любомудров», издании журнала «Московский вестник», был близким другом Гоголя. С 1835 по 1837 год был критиком «Московского наблюдателя». Вместе с Михаилом Погодиным издавал журнал «Москвитянин». Шевырёв был известен своими консервативными взглядами, именно он считается автором фразы «загнивающий Запад». В 1857 году между ним и графом Василием Бобринским из-за политических разногласий произошла ссора, закончившаяся дракой. Из-за этого инцидента Шевырёва уволили со службы и выслали из Москвы. ⁠ . По свидетельству Шевырёва, «одним из действующих лиц намеревался он вывести волчиху, кормилицу двух близнецов». Интересно, были бы у этой волчихи реплики. 

«Беральд Савойский» значится в том же перечне драматических замыслов. Средневековая легенда о принце Савойском Беральде была знакома Пушкину по одному из томов французского сборника XVIII века «Bibliothéque de campagne» («Деревенская библиотека»), который он читал в Тригорском в 1826–1827 годах. Как указывает пушкинист Сергей Бонди, легенда о Беральде — «это сплетение любовных и брачных взаимоотношений, имеющее в свой основе средневековый обычай заместительства в браке (та же тема лежит в основании истории Тристана и Изольды)». Среди бумаг Пушкина есть подробная выписка из «Беральда Савойского» — изложение первой части сюжета: Беральд, племянник императора Оттона, становится заместителем дяди в бракосочетании с принцессой Марианной; дядя тем временем ухаживает за княжной Кунигундой и просит Беральда о помощи и в этом любовном предприятии. Следует в самом деле запутанная история в духе «Тристана и Изольды», с мотивами, которые можно встретить и в других средневековых памятниках — от «Песни о нибелунгах» до легенд о рыцарях Круглого стола.  

Едва ли Пушкин хотел пересказать весь этот сюжет. Если его «Беральд Савойский» действительно примыкал к кругу «Маленьких трагедий», Пушкин должен был остановиться на самом драматичном моменте, — скорее всего, это гибель принцессы Марианны, над которой торжествует её соперница Кунигунда, и страдания Беральда, который вынужден быть свидетелем жестокого испытания огнём. Именно этим эпизодом обрывается переписанный Пушкиным синопсис сюжета.

«Иисус» — ещё одна краткая запись в списке драматических замыслов. Подробную реконструкцию этого замысла предложил Юрий Лотман. Он замечает, что все сюжеты написанных и ненаписанных пьес Пушкина «отличаются острой конфликтностью», и предлагает исходить из того, что Пушкин собирался противопоставить Христу «сюжетного антагониста» — им должен был стать Понтий Пилат. Пушкина долгое время занимали сюжеты из античной истории (подробнее об этом — чуть ниже) — в том числе пир Клеопатры, окончившийся казнью её любовников, и пир Петрония, окончившийся его самоубийством. Третьим «пиром», по мнению Лотмана, должна была стать Тайная вечеря.

У Пушкина были непростые отношения с библейской тематикой («Гавриилиада»), так что, возможно, от мысли писать о Христе он отказался, не желая лишний раз искушать судьбу и понимая, что любые сочинения на религиозные темы станут мишенью для цензуры. 

Гетеристы — это тайное общество «Филики этерия», руководителем которого был Александр Ипсиланти, предводитель Греческой революции и национальный герой Греции. В Кишинёве, во время своей южной ссылки, Пушкин познакомился с Александром Ипсиланти и его братом Дмитрием и на протяжении многих лет ими восхищался, но «Поэма о гетеристах» должна была выставить героя в не самом выгодном свете.

План поэмы очень короток: «Два арнаута хотят убить Александра Ипсиланти. Иордаки убивает их — поутру Иордаки объявляет арнаутам его бегство — Он принимает начальство и идёт в горы — преследуемый турками — Секу». Ипсиланти, разошедшийся в своих планах с другими предводителями восстания против Османской империи и не принимавший в расчёт интересов населения Молдавии и Валахии, бежал в Австрию. На передний план в пушкинской поэме должен был выйти его сподвижник Иордаки (Георгакис Олимпиос), который спас Ипсиланти от убийц-арнаутов (то есть албанцев) и вместе с греческим войском был осаждён в монастыре Секу. Большая часть греков сдалась туркам и была вероломно истреблена; Иордаки вместе с оставшимися соратниками отказался сдаться и поджёг пороховой склад — под обломками монастыря погибли и нападавшие, и оборонявшиеся. 

Этот героический сюжет ляжет в основу греческих народных песен, для Пушкина же это были совсем свежие новости, более чем подходящие для героической поэмы. Как пишет в своём разборе пушкинского замысла Томашевский, Пушкин с восторгом отнёсся к началу греческого восстания — ходили даже слухи, что он бежал из ссылки, чтобы принять в нём участие. От поэмы тем не менее остался только один фрагмент — неоконченное четверостишие.

На рубеже 1832–1833 годов Пушкин обдумывал новый роман в стихах — его героем должен был стать не блестящий аристократ, а мелкий петербургский чиновник. Несмотря на такую разницу, в стилистическом и формальном отношении «Езерский» (это название незавершённому произведению дали составители академического собрания сочинений Пушкина) должен был прямо продолжать «Евгения Онегина». Пушкин вновь избрал онегинскую строфу, вновь собирался насытить сюжет многочисленными отступлениями, вновь долго представлял героя. Вот первая строфа:

Над омрачённым Петроградом
Осенний ветер тучи гнал,
Дышало небо влажным хладом,
Нева шумела. Бился вал
О приставь набережной стройной,
Как челобитчик беспокойный
Об дверь судейской. Дождь в окно
Стучал печально. Уж темно
Всё становилось. В это время
Иван Езерский, мой сосед,
Вошёл в свой тесный кабинет...
Однако ж род его, и племя,
И чин, и службу, и года
Вам знать не худо, господа.

Некоторые обороты и рифмы читатель может легко узнать: они были использованы в «Медном всаднике» — который, вероятно, и стал финальным воплощением замысла о петербургском чиновнике. Но Иван Езерский не похож на несчастного Евгения: несмотря на то что он небогат и не обладает героической биографией, Пушкин сочиняет ему достаточно славную родословную, возводя род героя ко временам Рюрика и княгини Ольги. В 1836 году Пушкин отдельно опубликует «Родословную моего героя», большой фрагмент из «Езерского», близкий по содержанию к стихотворению «Моя родословная». Как и в «Онегине», здесь появляется сам автор, гордящийся своей мнимой незнатностью: «Я сам — хоть в книжках и словесно / Собратья надо мной трунят — / Я мещанин, как вам известно, / И в этом смысле демократ». Дворянский род Езерских омещанивается — и герой ненаписанного романа должен был стать олицетворением этого социального феномена. Большую часть текста «Езерского» Пушкин, собственно, возражает на воображаемые упрёки: зачем-де он избрал героем простого столичного гражданина, коллежского регистратора? Ответом оказывается поэтическая вольность — и часть этого ответа Пушкин впоследствии перенесёт в «Египетские ночи»:

Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несёт,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждёт?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орёл, тяжёл и страшен,
На чёрный пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Гордись: таков и ты, поэт,
И для тебя условий нет.

Один из подступов Пушкина к исторической прозе. Короткий план повести, набросанный в 1834–1835 годах, позволяет многое сказать о пушкинских исторических идеях. План из пяти фрагментов отчётливо делится на две части, — вполне возможно, это два разных произведения. В первой части должен был сначала действовать стрелец, участник бунта против Петра I и его брата-соправителя Ивана V. Во второй, через годы после подавления бунта и казни стрельцов, сын одного из казнённых оказывается доверенным лицом Петра («При Пруте ему Пётр поручает своё письмо») и затем спасает молодого барина, отданного в солдаты: «у Петра выпрашивает прощение».

Милосердный Пётр Великий — важная для Пушкина фигура («Пир Петра Первого»), а милость монарха — спасительный мотив в развязке «Капитанской дочки». Как указывает пушкинист Виктор Листов, казнь стрельцов использовалась в пугачёвской пропаганде: «Блаженной памяти государь император Пётр Первой казнил стрельцов по наветам бояр, и как после рассмотрел, что казнил их безвинно, то сказал боярам так: был Пётр, которой казнил стрельцов напрасно, по одним наветам боярским, будет и ещё Пётр [то есть Пугачёв, выдаваший себя за Петра III], который отмстит боярам за стрельцов неповинную кровь». Легендарный флёр петровской истории для пушкинского замысла должен был стать питательной средой: так, письмо, которое Пётр поручает стрелецкому сыну, — это якобы существовавшее «завещание», направленное царём в Сенат во время катастрофического Прутского похода, когда Пётр думал, что погибнет вместе с войском. Такой документ в реальности не существовал — но легенда о нём была хорошо известна, и Пушкин собирался воспользоваться ей для обострения сюжета.

Листов остроумно реконструирует пушкинский сюжет, опираясь на исторические данные. Но самое интересное его соображение — о природе коллизии, которую Пушкин кладёт в основу повести. «Сын казнённого стрельца служит Петру I; этим многое сказано. Тут основное противоречие: человек, чей отец погублен Петром, служит императору верой и правдой. Почему? Чем объяснить логику его поступков, его поведения? Самый первый и самый естественный ответ на эти вопросы очевиден: сын казнённого стрельца понимает необходимость петровских преобразований для России; это понимание даёт ему силу для того, чтобы возвыситься над личной обидой и действовать на пользу отечеству. Такое объяснение представляется верным, но неполным. Вряд ли пушкинский замысел основывался только на одних социальных мотивах. Личность Петра I, его характер — вот что должно привлекать стрелецкого сироту, вот что заставляет его быть в рядах сторонников петровских реформ».

Это совсем небольшой — но много обещавший текст. В 1836 году Пушкин опубликовал его в «Современнике» с подзаголовком «С французского». Перед нами будто бы возражение некоей дамы, прочитавшей роман Михаила Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» (1831). «Рославлев» был одним из самых популярных русских романов своего времени, хотя и не повторил успеха предыдущего романа Загоскина — «Юрия Милославского». Пушкин ждал его выхода с нетерпением и, по-видимому, написал свой ответ сразу после прочтения.

У Загоскина невеста главного героя Полина выходит замуж за пленного французского полковника. Очевидно, Пушкину этот ход показался неоправданным. Друг Пушкина Павел Нащокин вспоминал, что Полина «казалась ему слишком опошленной; ему хотелось представить, как он изобразил бы её». В результате пушкинская заметка-мистификация — это оправдание чужой героини: «Я буду защитницей тени», — пишет рассказчица. Она сводит галломанку Полину с мадам де Сталь — знаменитой писательницей, бежавшей от Наполеона и в 1812 году посетившей Россию. Полина испытывает стыд за российский высший свет, не умеющий как должно принять великую женщину, — и говорит, что по крайней мере де Сталь увидела простой русский народ: «Ты слышала, чтò сказала она этому старому, несносному шуту, который из угождения к иностранке вздумал было смеяться над Русскими бородами: «Народ, который, тому сто лет, отстоял свою бороду, отстоит в наше время и свою голову». Как она мила! Как я люблю её! Как ненавижу её гонителя!» Никакого «низкопоклонства перед Западом» у героини Пушкина, таким образом, не наблюдается. 

Среди пушкинистов нет согласия, собирался ли Пушкин продолжить «Записки дамы» (в некоторых собраниях сочинений эту вещь печатают под заглавием «Рославлев»). Такие авторитетные пушкинисты, как Дмитрий Благой и Юлиан Оксман, считали, что продолжения не планировалось; Нина Дмитриева полагает, что задача пушкинского отрывка была исключительно полемической: Пушкин выразил своё мнение о «Рославлеве» Загоскина и неудачном женском образе в этом романе, но своего «Рославлева» писать не хотел. Однако текст, напечатанный Пушкиным лишь через пять лет после написания, обрывается очень резко — как только читатель начинает интересоваться, что же будет дальше. Возможно, Пушкин решил приспособить для запоздалой полемики фрагмент более широкого замысла.

Имя мадам де Сталь возникает и в этом отрывке, который примыкает к большому замыслу Пушкина о Клеопатре. В современных изданиях объединяются несколько набросков Пушкина на эту тему — в порядке, предложенном Сергеем Бонди.

В «Египетских ночах» сюжет о любовниках Клеопатры, купивших ночь с ней ценой своей жизни, появляется как тема, предложенная итальянскому импровизатору. В «Мы проводили вечер…» этот сюжет возникает в ходе досужего разговора — и постепенно от светской повести Пушкин переходит к плану поэмы: «Порфирная колоннада, открытая с юга и севера, ожидает дуновения Эвра; но воздух недвижим — огненные языки светильников горят недвижно…» Ясно, что переход к тонкой лирике должен был составлять особую трудность. В «Египетских ночах» Пушкин решил эту проблему, введя фигуру поэта-импровизатора, который способен в одну секунду от высокой поэзии переходить к низменным рассуждениям о деньгах.

Анна Ахматова считала, что «Мы проводили вечер на даче…» — законченное и самостоятельное произведение. О том, закончены ли «Египетские ночи», которые сегодня также печатаются в реконструкции пушкинистов, велось много споров: в частности, Валерий Брюсов написал вызвавшее много упрёков продолжение повести.

В середине 1830-х Пушкин много думает о большом романе со сложным авантюрным сюжетом. В таком романе он мог бы, как пишет Юрий Лотман, показать «всю Россию — от декабристского Союза Благоденствия до притонов лесных разбойников». Рабочее название «Русский Пелам» происходит от романа английского писателя Эдварда Бульвер-Литтона «Пелэм, или Приключения джентльмена». «Пушкину, несомненно, импонировал герой, который, подобно Пелэму, мог бы пройти насквозь жизнь света и показать общество во всей его сложности и полноте, — писал Василий Голованов. — Работая над начальными главами романа, Пушкин так и не дал своему герою имя, хотя в сохранившихся планах развития сюжета сначала называет его Пелам, Pelham и лишь в последних двух планах даёт ему фамилию Пелымов». 

Бульвер-Литтон остался в истории литературы в первую очередь фразой «Стояла тёмная и бурная ночь», которая считается образцово плохим прозаическим зачином. «Русский Пелам» мог перевернуть историю русской прозы — но, увы, от него остались только несколько планов и полторы черновые главы, описывающие детство и беспутную юность героя. Возможным его прототипом исследователи называют Никиту Всеволожского — знакомца Пушкина по Коллегии иностранных дел, «беспамятного эгоиста», или ещё одного, куда более близкого его друга — Павла Нащокина. Так или иначе, нам остаётся только жалеть о том, что «Русский Пелам» не был написан.