Критик, мемуарист, друг Гоголя и Белинского, младший современник Пушкина Павел Анненков стал его первым биографом — и первым пушкинистом. Анненков проделал огромную работу по сбору материала: он встречался и переписывался с друзьями и коллегами Пушкина («Много… я получил от друзей-неприятелей его странных поминок, но в самых рассказах их превосходная личность Пушкина выказывается чрезвычайно ясно, назло им»), разбирал его рукописи, изучал периодику пушкинского времени — и в конце концов пришёл к идее биографии творческой, а не просто описывающей события жизни. О многом приходилось умалчивать — и по цензурным соображениям, и заботясь о репутации близких поэта. За «Материалами», вышедшими на излёте царствования Николая I, последовала книга «Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху», устранявшая многие лакуны. Но «Материалы» остались важнейшим, первым памятником пушкинистики.

Эта книга, по словам Ходасевича, вышла «в таком неслыханно искажённом виде, что я тогда же печатно снял с себя ответственность за её содержание». В 1937 году Ходасевич предпринял новую попытку обобщить свои пушкиноведческие работы в книге «О Пушкине». В основе метода Ходасевича — работа с «самоповторениями», «самозаимствованиями» у Пушкина. «Он был до мелочей бережлив и памятлив в своём поэтическом хозяйстве. Один стих, эпитет, рифму порою берёг подолгу и умел, наконец, использовать», — пишет Ходасевич и приводит множество примеров излюбленных пушкинских рифм, речевых оборотов, созвучий. Их изучение могло бы представить пушкинское творчество как стройную систему важнейших мотивов и приёмов — и прояснить автобиографическую подоплёку его текстов: как пишет Ходасевич, «то, что некогда пережил он сам, Пушкин нередко заставлял переживать своих героев, лишь в условиях и формах, изменённых соответственно требованиям сюжета и обстановки. Он любил эту связь жизни с творчеством и любил для самого себя закреплять её в виде лукавых намёков, разбросанных по его писаниям». Пример такой связи — ссора Пушкина с отцом после ссылки в Михайловское и ссора Альбера с бароном в «Скупом рыцаре».

Том 1968 года объединяет пушкиноведческие работы Тынянова — одного из основателей формальной школы в литературоведении, выдающегося писателя, автора романов о Пушкине и его времени. В центральной работе сборника — «Архаисты и Пушкин» — Тынянов отходит от слишком общего представления о борьбе классицизма и романтизма, окончившейся победой романтиков, и выдвигает концепцию другой литературной борьбы — архаистов, группировавшихся вокруг «Беседы любителей русского слова», и новаторов, последователей Карамзина: к последней группе примыкал и молодой Пушкин, впоследствии он отходил от неё дальше. Картина на самом деле ещё сложнее, чем это краткое описание: Тынянов выделяет старших и младших архаистов, относя к последним Катенина и Кюхельбекера — друзей, собеседников, литературных противников Пушкина и, по замечанию Тынянова, как раз новаторов поэтического языка. 

В тыняновских статьях литературный процесс пушкинского времени — это котёл противоборствующих мнений. Это пространство пародий, которые яснее прочих жанров подчёркивают новизну, это столкновения различных «рядов» (например, литературы и биографической подоплёки): Тынянов ведёт свой анализ на микроуровне отдельных образов, перекличек, частных писем. Эти идеи усложняли вроде бы стройную схему литературной эволюции (напоминавшую рассуждения Маркса о смене одного общественного строя другим) — и в то же время обогащали, оживляли историю литературы. В других работах сборника Тынянов анализирует новаторство Пушкина-драматурга, «Путешествие в Арзрум», отношения Пушкина и Тютчева, Пушкина и Кюхельбекера (в частности, пытается доказать, что Кюхельбекер — основной прототип Ленского). Работы Тынянова стали классическими — сегодня без них не обходится образование литературоведа-слависта.

Один из крупнейших советских пушкинистов, Томашевский работал и с узкими стиховедческими задачами, и с такими амбициозными, как общий очерк творчества Пушкина: результатом последней работы стал вышедший в 1956–1961 годах двухтомник (второй том, составленный из написанных в последние годы жизни Томашевского работ, был опубликован уже посмертно). Перед нами действительно история творчества Пушкина — реконструирующая возникновение пушкинских замыслов и круг чтения поэта, рассказывающая о политических и философских идеях, увлекавших его, о творческих влияниях и связи биографии с текстами. Сегодня двухтомник Томашевского кажется излишне — в советском смысле — политизированным, но он по-прежнему ценен как обстоятельная обобщающая работа.

Первая часть большого литературно-лингвистического исследования Виктора Виноградова, выдающегося советского филолога. Новаторская для своего времени работа, «Язык Пушкина» сегодня делает яснее известное клише о Пушкине как создателе русского литературного языка: Пушкин изменяет и кодифицирует язык письма, в котором соединилось множество тенденций, — тот язык, о котором карамзинисты спорили с шишковистами. Литературный язык XVIII века был как бы размечен, разграничен на различные стилистические территории; Пушкин смешивает карты, идёт на смелые эксперименты, и языковая картина русской литературы преображается. Виноградов показывает также, как занимал Пушкина сам вопрос о русском языке — его происхождении и изменениях. Немало страниц здесь посвящено «церковнославянской стихии» в пушкинских произведениях, роли церковнославянизмов в его исторических текстах и стихах «высоких» жанров; с другой стороны, Виноградов разбирает вопрос о галлицизмах у Пушкина (считая, что поэт боролся с «литературными нормами «языка светской дамы»).

Продолжение исследования Виктора Виноградова: здесь стиль пушкинских поэзии и прозы проанализирован «в движении», в переходе от «старого» языка к «новому». «Своим стилем Пушкин отменяет «новый слог российского языка», выработанный старым поколением русских «европеистов». <…> Стихотворный язык Пушкина к тридцатым годам преодолевает все преграды традиции и достигает поразительной интеллектуальной компактности и силы, афористической сжатости и остроты», — пишет Виноградов. Книга, вышедшая в 1941 году, достаточно тенденциозна: Виноградов пытается показать, как стилистическими средствами Пушкин преодолевает разрыв между романтизмом и ещё не существующим реализмом, притом реализм этот сугубо национален. Интересно, что для решения этой идеологической задачи Виноградов пользуется инструментарием, разработанным Ходасевичем: подсчитывает повторы, обороты, одинаковые синтаксические конструкции. Главным достоинством пушкинского стиля Виноградов считает отказ от риторических украшательств XVIII столетия, лаконизм, который современникам Пушкина казался дерзостью. «Точность и краткость — вот первые достоинства прозы», — писал Пушкин; Виноградов объясняет, каким образом эта мысль связана с новым риторическим мышлением 1820­­–30-х годов.

В эту книгу входят пять больших очерков о пушкинской поэзии и прозе. Сергей Бочаров пишет о важнейших для Пушкина концепциях счастья и свободы (и о том, как «свобода» противопоставляется «воле»); о стилистическом мире «Евгения Онегина» (задача очерка на самом деле шире: Бочаров показывает, как сюжет пушкинского романа соотносится с сюжетом жизни — «романа», который проживает человек); о характере пушкинской прозы; об отношениях Пушкина с придуманным им автором «Повестей Белкина»; наконец, последний очерк посвящён «Пиковой даме» — одной из самых сложных, хитро устроенных прозаических вещей Пушкина.

Лотман, один из ведущих литературоведов XX века, написал о Пушкине очень много — и почти все его пушкиноведческие работы вошли в этот том, напечатанный через два года после смерти Лотмана и несколько раз переиздававшийся. Центральные публикации книги — биография Пушкина и несколько книг о «Евгении Онегине», в том числе, вероятно, лучший комментарий к роману. Стоит обратить внимание и на несколько небольших работ. Это две статьи о нереализованных замыслах Пушкина (произведении об Иисусе Христе и стихотворении о последнем дне Помпей); ранняя статья «Идейная структура «Капитанской дочки» («Вся художественная ткань «Капитанской дочки» отчётливо распадается на два идейно-стилистических пласта, подчинённых изображению двух миров: дворянского и крестьянского. <…> Пушкин столкнулся с поразившим его явлением: крайняя жестокость обеих враждующих сторон проистекала часто не от кровожадности тех или иных лиц, а от столкновения непримиримых социальных концепций»); небольшая работа о диалогах в пушкинских поэмах: понятие диалога важно для Лотмана, отстаивавшего идею, что Пушкин вообще был поэтом диалогическим — по отношению к читателю. Во всём лотмановском пушкиноведении — от объяснения конкретных мест в «Онегине» до заметок о карточных играх в «Пиковой даме» или принципах академического издания Пушкина — чувствуется глубочайшее знание пушкинского времени и принципов работы текста; притом это всегда написано ясно и увлекательно. 

«Я увидел в поэзии Пушкина именно палимпсест — но не просто текст, написанный поверх чужого стёртого текста. Прежний текст никогда полностью не стирается, он «проступает» сквозь написанное, автор вступает с ним в диалог, вовлекает его в свою игру. Меня некоторые критики упрекали в том, что я превратил Пушкина в постмодерниста», — рассказывал Олег Проскурин в интервью «Горькому». Книга Проскурина возникла на подъёме исследования интертекстуальности в литературе — и Пушкин, не отрицавший важности литературных влияний, был очевидным кандидатом для подробного рассмотрения. Проскурин изучает пародийный и цитатный уровень (зачастую скрытый) таких текстов, как «Руслан и Людмила», «южные» поэмы Пушкина, «Евгений Онегин», «Скупой рыцарь». Круг аллюзий оказывается поистине огромен: от Библии и средневековых легенд до произведений непосредственных пушкинских собеседников, таких как Карамзин и Баратынский. Пушкин в «Подвижном палимпсесте» предстаёт скорее не постмодернистом, а энциклопедистом — поэтом, чья огромная эрудиция не уступает огромному дарованию, даже, можно сказать, является его частью.

Выдающийся стиховед Максим Шапир, к несчастью рано умерший, начал заниматься Пушкиным в 1991 году — и чуть больше чем за десятилетие опубликовал несколько новаторских работ. Одни из них существенно уточняли представления о стихе и поэтическом языке Пушкина: в первой работе сборника Пушкин показан как один из принципиальных реформаторов синтаксиса русской поэзии, между Ломоносовым и Бродским. Другие объясняли, как Пушкин работал с бурлеском: эта замалчиваемая, слишком «грубая» для литературоведов советской формации традиция оказала большое влияние не только на пушкинские стихотворения и поэмы, но и, через Пушкина, на вольную поэзию его последователей (совместно с Игорем Пильщиковым Шапир реконструировал текст обсценной пушкинской баллады «Тень Баркова», существовавшей в нескольких списках).

Отдельный раздел здесь посвящён текстологии: Шапир стремится очистить аутентичный пушкинский текст от домыслов публикаторов. Шапир вообще был резким полемистом, не щадившим авторов литературоведческого «научпопа» и всегда отмечавшим их неточности и попросту выдумки, — примеры этой бескомпромиссной полемики тоже вошли в книгу.