Ошибки бывают разные. Хорошо известно, что Лермонтову случалось наделять львицу гривой, Тургеневу — путать месяц с полной луной, а Фету — подснежник с ландышем. Но в этом списке мы не касаемся смысловых ошибок, а говорим только о грамматике. Причём не о намеренных грамматических ошибках — мало ли в литературе неграмотных героев! Когда Зощенко пишет «А через полчаса, когда этого самого председателя ложили на носилки…», он, разумеется, говорит от лица рассказчика, которому такая речь свойственна. Нет: здесь мы вспоминаем произведения, в которых русские писатели сами допускали языковые оплошности — или решали смириться с ними, потому что иначе никак. 

В главе «Спасская полесть» герой книги видит сон, в котором он — мудрый властитель, осыпающий свой народ благодеяниями и отправляющий свои войска на славные победы. Но странница-Истина открывает ему глаза, и он видит, что его приказы оборачиваются страшными злоупотреблениями. «Большая половина новых воинов умирали от небрежения начальников или ненужныя и безвременныя строгости», — пишет Радищев. «Большая половина» — распространённая речевая ошибка: на самом деле половины могут быть только одинаковыми. Ту же ошибку можно встретить у современников Радищева — Николая Новикова, Ивана Крылова, да и позже Осип Сенковский, описывая солнечное затмение, говорит, что «большая половина солнца была закрыта спутником земли». 

Наверное, самая затасканная классическая цитата об ошибках — из «Евгения Онегина»:

Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.

Эта строфа «Онегина» — иронический пассаж по поводу образованных женщин, и грамматическая ошибка есть в нём самом: 

Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в жёлтой шале
Иль с академиком в чепце!

Правильно, конечно, «в жёлтой шали», и современники Пушкина склоняют это слово именно так. Как писал лингвист Василий Чернышёв, в оригинале «Онегина» есть довольно много «грамматических вольностей» в окончаниях — судя по всему, для более чистой рифмы: «в бани», «по-латыне», «лицы». Часть из них исправляется в современных изданиях, но «жёлтая шаля» остаётся — и, кажется, неспроста. Возможно, Пушкин здесь ввернул ошибку нарочно.  

Знаменитая ошибка — в одном из самых лучших стихотворений Лермонтова: 

Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рождённое слово…

Есть хрестоматийная история издателя Андрея Краевского о том, как из-за этой ошибки стихотворение чуть не было уничтожено: 

Лермонтов вынул листок и подал мне. Это были «Есть речи — значенье...». Я смотрю и говорю: «Да здесь грамматики нет — ты её не знаешь. Как же можно сказать: «Из пламя и света?» Из пламени!» Лермонтов схватил листок, отошёл к окну, посмотрел. — «Значит, не годится?» — сказал он и хотел разорвать листок. «Нет, постой, оно хоть и не грамматично, но я всё-таки напечатаю». — «Как, с ошибкой?» — «Когда ничего другого придумать не можешь. Уж очень хорошее стихотворение». — «Ну чёрт с тобой, делай как хочешь», — сказал Лермонтов.

В черновиках и альбомном автографе есть версии без «пламя и света», но они далеко не так сильны, как окончательная редакция. Комментаторы Лермонтова указывают, что эту распространённую ошибку в склонении он допускал не раз. В одном из вариантов альбомного стихотворения «А. О. Смирновой» читаем: «Нет, не впишу я ничего / В альбоме жизни вашей светской — / Ни даже имя своего», в поэме «Сашка» — «…в его кудрях волнистых / Не выглянет до время седина».

Одиозное «одеть» вместо «надеть» изредка встречается у русских классиков. Пример — «Грабёж» Лескова: «Переобулся Иван Леонтьич из валенков в сапоги, одел сюртук и сел к самовару…» Это, впрочем, может быть и частью речевой характеристики: рассказ ведётся от лица старого орловского купца. 

Самый известный пример ошибки в употреблении деепричастного оборота — это, конечно, запись из «Жалобной книги» Чехова: «Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа». Чехов-то это делает нарочно, а вот Толстой, перед которым Антон Павлович преклонялся, такие конструкции употреблял всерьёз — под влиянием французского языка, в котором так можно. В «Воскресении» читаем: «Прокричав эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся». А вот два примера из «Юности»: «Вообразив себе, что трубка для меня смертельна, мне показалось, что я умираю», «Проснувшись на другой день, первою мыслию моею было приключение с Колпиковым». 

В замечательном эссе о языке как орудии творчества и словах как символах Белый пишет: «…Кажущееся неразвитому уху нелепым упражнение духа в звуковом сочетании слов играет огромное значение». Белый спутал два выражения: «иметь значение» и «играть роль» — получилась неправильная контаминация. 

Маяковский — один из главных реформаторов русского литературного языка в XX веке, и многие вещи, которые в «нормативной» поэтической речи можно было бы счесть ошибками, у него — необходимые приёмы для усиления экспрессии. Некоторые вещи, впрочем, не находят однозначного объяснения: например, в поэме «Владимир Ильич Ленин» Маяковский пишет о капиталистической эстетике:

И краске
               и песне
                              душа глуха,
как корове
               цветы
                              среди луга.

Можно предположить, что поэт решил обойтись без предлога «к», чтобы не возникло неблагозвучного «к краске». Так звучание у Маяковского победило грамматику. 

Слово «довлеть» означает «быть достаточным», но в разговорной речи XX века под влиянием похожего по звучанию «давить» у него появилось новое значение — которое постепенно стало проникать и в литературные тексты. В «Москве — Петушках», например: «Всю жизнь довлеет надо мной этот кошмар — кошмар, заключающийся в том, что понимают тебя не превратно, нет — «превратно» бы ещё ничего! — но именно строго наоборот, то есть совершенно по-свински, то есть антиномично». Современные лингвисты уже не считают это ошибкой: значение «тяготеть над кем-то, господствовать» есть в словарях, правда с пометкой «разг.». 

Бродский любил архаизмы, такие как «зане» или «ибо», но не всегда употреблял их правильно. В его стихах часто встречается слово «суть»: «Счастье — суть роскошь двух», «Корчиться в земле суть пытка», «Сильный мороз суть откровенье телу / о его грядущей температуре», «Он / суть твоё прибавление к воздуху мысли / обо мне» или даже «С сильной матовой белизной / в мыслях — суть отраженьем писчей / гладкой бумаги». На самом деле «суть» — это глагол «быть» в настоящем времени и множественном числе: он/она/оно есть, но они суть. В других текстах Бродский употребляет этот глагол правильно: «Добро и зло суть два кремня». 

В недоброй статье о стихах Бродского поэт и критик Юрий Колкер пишет, что языковые ошибки поэта суть признак «нехватки мастерства и равнодушия к слову». Отдельно Колкер разбирает сборник «Урания», в том числе «Осенний крик ястреба» («Всё, что он видит, — гряду / покатых холмов…» — нужен был именительный падеж, а Бродский поставил винительный). «Пустяк, скажут мне. Стыдно замечать такие вещи в прекрасных стихах. Но пустяки всё копятся».

А главная постсоветская детективная писательница проиллюстрирует для нас относительно недавнюю ошибку — она начинает появляться в литературных текстах ровно в начале 1990-х, что, кажется, говорит об ударе, постигшем в это время институт редактуры. Это слово «нелицеприятный», которое путают с «неприятный» (на самом деле оно значит «непредвзятый», «беспристрастный»). В «Стечении обстоятельств» Анастасия Каменская, «сидя в низком кресле перед нависающим над ней начальником… готовилась услышать что-нибудь нелицеприятное». В «Чужой маске» одна героиня шантажирует другую: «Я могу рассказать о вас множество нелицеприятных вещей», а в «Мужских играх» можно прочитать: «Дизайнер и архитектор… давали ему самые нелицеприятные оценки, называя «козлом, который сам не знает, чего хочет», и «придурком, который думает, что за «зелёные» бабки можно изменить законы физики».