Ценность этой блестящей во всех смыслах портретной галереи — в авторском выборе. Одним из первых, возможно сам не догадываясь, что делает, Пётр Головачёв объединил декабристов в одно движение не по «спискам государственных преступников» и не по членству в тайных обществах (кстати, часто остающемуся недоказанным), а по общности службы, образования, семейных и дружеских связей. Другими словами, соседствующие на страницах декабристы предстали как одно поколение. Сейчас его яркие портретные характеристики читаются, конечно, уже совсем иначе, чем в начале XX века, когда они увидели свет, — но до сих пор в них поневоле стараешься найти что-то общее: к примеру, среди 86 декабристов было много инженеров корпуса путей сообщения. Как повлияло это ведомство на декабристов — тема, которая ещё ждёт своего исследователя. Главное издание головачёвского сборника — дореволюционное, с прекрасными гравюрами.

Понятно, что 1925 год должен был стать главным в увековечивании памяти декабристов. Однако государственная политика СССР в области исторической памяти и историографии ещё не устоялась. Это дало возможность выдающемуся историку Александру Преснякову написать, пожалуй, первую советскую работу собственно о декабристах. Век спустя она не потеряла своего значения: по ней можно проследить, как менялись взгляды дореволюционного историка, когда он получил возможность относительно свободно писать о движении декабристов (будучи сам специалистом по Древней Руси). Его книга стала последней работой историка либеральной традиции дореволюционной науки — и связующим звеном с советской историографией.

Думается, в обозримом будущем никакой список литературы о декабристах не будет полным без знаменитого двухтомника Милицы Нечкиной. Блестящий стилист (неслучайно её любимым историком был Василий Осипович Ключевский), она впервые представила концепцию истории декабристов, ставшую почти официальной на несколько десятилетий. (Справедливости ради: её идеи были всегда сложнее, чем их последующий пересказ.) Вкратце: именно она развила печально известную ленинскую метафору о декабристах, разбудивших Герцена, — и представила движение декабристов как этап классовой борьбы. Теория эта оказалась не просто убедительной — с незначительными изменениями она господствовала в советской исторической науке долгие годы. Впрочем, сама Нечкина, кажется, никогда не препятствовала открытым дискуссиям, что во многом помогло появиться следующему поколению декабристоведов.

Марк Азадовский стоял немного в стороне от магистральных линий развивавшегося декабристоведения. Первые работы о декабристах он написал в юбилейном 1925-м, а затем, будучи во время кампании по «борьбе с космополитизмом» лишён возможности прямо заниматься фольклористикой, сумел соединить её со своим параллельным научным интересом. В результате увидели свет уникальные исследования, обогнавшие своё время: сегодня их с полным правом можно назвать междисциплинарными. Марк Константинович писал на стыке истории, филологии и фольклористики — стоит отметить, кстати, что советское декабристоведение оказалось очень успешным методологически и способствовало развитию гуманитарных дисциплин. Азадовский впервые разработал две важнейшие темы о декабристах в Сибири. Первая — сохранение ими собственного дворянского этоса, верность себе и своей культуре. Вторая — освоение декабристами Сибири как нового края, помощь местному населению, а главное, создание особой, «декабристской» этнографии, описывавшей быт сибирских народов. Публикации Азадовского способствовали переносу одного из центров декабристоведения в Сибирь: его книги выходили в Иркутске, где впоследствии издавалась замечательная серия декабристских источников «Полярная звезда».

Оценить переворот, который совершил в нашем представлении о декабристах Натан Яковлевич Эйдельман, сегодня уже почти невозможно: под таким сильным его влиянием мы находимся. Именно он наполнил новым содержанием не только декабристоведение, но и образ самих декабристов. В его научно-популярных книгах, где блестящий стиль дополнял научную строгость, декабристы представали носителями культуры в высоком смысле, о которой тосковал советский человек после оттепели. Собственно научные труды Эйдельмана, к сожалению, не так хорошо известны, как те биографические книги, которые он писал для серий «Пламенные революционеры» и «ЖЗЛ». Между тем Эйдельман был не только выдающимся текстологом, но одним из первых советских историков идей. Архивные находки всегда соседствовали у него с детальной реконструкцией эпохи, контекстов разных уровней. Пожалуй, едва ли не лучше всего эти качества проявились в издании «Писем из Сибири» Михаила Лунина, подготовленном для «Литературных памятников»: комментарии и статьи в этой книге читаются, с одной стороны, как пояснение к текстам, а с другой — выступают самостоятельным исследованием. Сегодня можно сказать, что Эйдельман «пересобрал» декабристоведение с точки зрения шестидесятников: он использовал тему как неявно оппонирующую советской власти. Подобно тому, как сами декабристы выступили против царизма, их исследователи подняли тихий бунт против господствовавших исторических нарративов.

При всём огромном многообразии своих научных штудий Яков Гордин, только что отметивший 90-летний юбилей, тяготеет к нескольким ключевым темам, и декабристы — одна из них. Он стал завершителем эйдельмановской традиции в декабристоведении: 14 декабря 1825 года становится едва ли не первой акцией гражданского неповиновения. Восстание декабристов в его книге — далеко не изолированное событие русской истории XIX века, не «историческая случайность, обросшая литературой», по яркому, хотя и спорному высказыванию Ключевского. Исторический фон для «Мятежа реформаторов» восходит к Петру I, с которого начинается русское дворянство эпохи империи и русская гвардия — их дальними потомками, как показывает Гордин, и были декабристы. Возможно сам о том не догадываясь, Гордин сделал очень важную прививку от последующей идеологизации движения декабристов, указав, что они являются сколь важной, столь и незаменимой частью именно русской истории. Культурно-исторические связи декабристов, которые он прослеживает, уводят нас не только в Париж 1814 года и в золотой век Екатерины, но ещё дальше в глубь истории: предвестием, пусть и не прямым, выступления на Сенатской площади могли быть даже стрелецкие бунты.

Детская литература о декабристах — тема слишком обширная, однако совсем не коснуться её нельзя. Арнольд Гессен написал, вероятно, ключевую книгу о декабристах для детей, при этом в течение десятилетий устраивавшую советскую власть. С одной стороны, декабристы — дворяне-крепостники, с другой — революционеры; между этими двумя точками надо было найти середину, желательно подкреплённую авторитетом Пушкина. Так и появился на свет удивительный текст, который вполне мог воспитать будущих декабристов из маленьких читателей. Однако важнее, что это редкий пример действительно качественной исторической прозы для детей и подростков. Не приукрашивая реальность декабристской ссылки, Гессен писал для детей «всерьёз» — и думается, что этот тон был главной составляющей успеха книги.

Оксана Киянская в своих многочисленных работах о декабристах представляет точку зрения, которую можно назвать ревизионистской — прежде всего по отношению к восприятию декабристов и декабристского мифа в советской историографии. Подзаголовок нескольких её книг — «Люди двадцатых годов» — неслучаен, ведь именно в декабристах она видит воплощение духа целого поколения. В её представлении декабристы лишаются романтического флёра, навеянного в том числе книгами Эйдельмана и Булата Окуджавы, и становятся жёсткими прагматиками. В других случаях она, наоборот, деконструирует наличие общего заговора или какой-то стройной политической теории. С её концепцией можно (а иногда и нужно) спорить, но её безусловная ценность в том, что она впервые за десятки лет обострила научную полемику о декабристах. Споря, к примеру, с Гординым, Киянская подчёркивает скорее общий армейский, чем специфически гвардейский этос многих декабристов. По её мнению, именно поэтому среди прочего они и могли решиться на радикальное революционное насилие.

Ольгу Эдельман как исследовательницу можно назвать полной противоположностью Киянской — и одним из главных её оппонентов. Её прекрасная работа о Пестеле написана в лучших традициях интеллектуальной истории. Она показывает, что Пестель (притом что в его биографии много не самых благовидных поступков) создал на редкость целостную и непротиворечивую политическую концепцию, которая во многом опережала таковые в Европе. Даже если он и не был отцом республиканизма в России, через много лет именно его идеи радикализации восстания одержали верх — и это, пожалуй, самое удивительное: большевики словно обращались напрямую к декабристам, минуя промежуточные «этапы революционного движения». И хотя представление о движении декабристов как о едином идейном целом, кажется, уходит в прошлое, Эдельман напоминает, что все вместе они составляли интеллектуальную элиту Российской империи и оказались в своё время авторами самого большого количества конституционных документов.

Эта книга посвящена одной из главных тем декабристоведения — французским истокам движения. Вадим Парсамов, работая на пересечении культурной истории и истории идей, реконструирует множество интереснейших умственных связей, далеко не всегда очевидных для историков. Между декабристами и Наполеоном, французской революцией и французским же Просвещением были отношения не только притяжения, но и отталкивания. А то, как декабристам удалось переработать, к примеру, идеи руссоизма, демонстрирует, что в конечном счёте они смогли создать собственную, оригинальную политическую концепцию. Это лишний раз доказывает: не надо считать декабристов чем-то сугубо «внешним» по отношению к истории России. В той мере, в какой позволяют источники, Парсамов воссоздаёт и круг чтения декабристов, их литературные вкусы и пристрастия, связанные с французской словесностью: им был свойствен особый тип восприятия текста, когда даже из художественной литературы они «вычитывали» политические идеи.