Дело Синявского и Даниэля стало одновременно знаком окончательного крушения оттепели и точкой отсчёта для диссидентского движения. Писателей судили за передачу на Запад «произведений, порочащих советский государственный и общественный строй»: в случае Синявского, писавшего под псевдонимом Абрам Терц, речь шла о повестях «Любимов» и «Суд идёт», а также статье «Что такое социалистический реализм», которая не оставляла камня на камне от идеи о состоятельности этого явления.

Писатель был осуждён на семь лет заключения в колонии — отсидев пять лет, он был помилован. Вряд ли Синявского выпустили бы, если бы не усилия его жены Марьи Розановой — боровшейся сначала за досрочное освобождение, а затем за разрешение эмигрировать. О скором освобождении ей велели не сообщать мужу — обещание она тут же нарушила, отправив Синявскому «письмо с шифровкой по формуле: абзац — слово, абзац — вторая буква после точки» (Синявский в своих письмах пользуется тем же шифром). Когда после освобождения речь зашла об отъезде, она распространила слух, что Синявский написал в лагере книгу чудовищной обличительной силы — и готов не публиковать её, если им дадут разрешение на выезд. Розанова, прокомментировавшая письма, здесь, разумеется, соавтор; она не только проясняет биографические подробности, но и сводит счёты.

Синявский в лагере действительно написал книгу, и не одну, а несколько («Прогулки с Пушкиным», «В тени Гоголя», «Голос из хора»). Все они, отдельными фрагментами, попали на волю вместе с письмами к жене — и отрывки книг как неотъемлемая часть писем публикуются в этом трёхтомнике. Конечно, «127 писем», напечатанные Розановой, — частные документы (одна из центральных тем здесь — детство сына писателя Егора, о котором он непрестанно думал). Но в первую очередь Синявский остаётся литератором: он описывает своё пребывание в лагере, будто прикидывая, что можно вставить в прозу или использовать впоследствии для исследования советской цивилизации; размышляет о Шекспире, Тургеневе, Лескове, Мандельштаме и Пушкине (о котором мечтает написать «весело и далеко от академической сухости» — получилось настолько весело, что это вызвало в эмигрантской литературе непредставимый в наше время скандал), о культурном значении новогодней ёлки, об иконописи и музыке Гайдна. В аннотации этот трёхтомник назван «местом встречи с семьёй, творческой лабораторией писателя, дневником и записной книжкой» — можно ещё добавить, что это читательский дневник: Синявский, работавший в лагере грузчиком или, например, уборщиком металлического мусора, успевал читать присылаемые ему книги (от древнерусских книжников до прозы Трифонова), делал выписки, цитировал по памяти. В первом же письме он просит «не откладывая» прислать ему Пастернака, в одном из следующих — учебник санскрита для солагерника, переводящего «Бхагават-гиту». 

Пока пишу это, по радио поют «Вот мчится тройка почтовая», а я слушаю и представляю тебя и всю нашу жизнь. Подваливает приятель и удивлённо спрашивает: «Ты кейфуешь на эти вещи?» Отвечаю — да.

В теории эволюции приятно то, что, глядя на лягушку, думаешь: вот и я из лягушки произошёл, и она теперь мне как брат и сестра.
Влюбляюсь в русские сказки и заодно в тебя. Но воспринимаются они более живописно и музыкально, чем литературно. Сверкающие краски, летающие фразы. Возьмём лист бумаги и напишем: избушка на курьих ножках. Распластанная сказка. Для ясности покажем пейзаж. Попробуем описать, каким бывает снег и что он такое. Потом: ну, снег, понимаете, снег, что, вы снега не видали? Настойчивость. Говорят вам русским языком: собака разговаривает. И свобода речи — куда завернёт. Юродство. Какой-нибудь святой старичок. Кентавр в русском лесу — полкан, полкаша. Антика. Абракадабра. Как тянется, сплошной восторг. А Иванушка ногу не вытянет из завязки у трёх дорог. И опять сначала.

Егор мне написал: «Я хочу, чтобы ты мне нарисовал меня, а я тебе нарисую мяч». Бесподобная фраза по изяществу композиции. Ожидаешь: «а я нарисую тебя». Ан совсем и не тебя, а — мяч. Так и летает этот мячик из одной половины фразы в другую.

В определённом смысле главное значение книги Марченко — сам факт её появления. «Мои показания» — первое развёрнутое документальное свидетельство о политических лагерях в СССР 1960-х. Книга стала откровением и для советской интеллигенции, и для мировой общественности: после амнистии 1956 года считалось, что страшные сталинские лагеря, описанные официально изданным Солженицыным и неизданным Шаламовым, отошли в прошлое, о существовании же политических лагерей знали немногие. Даже Юлий Даниэль, с которым Марченко познакомился в заключении, рассказывал ему, как после суда с ужасом ожидал отправки к уголовникам: ведь на весь Советский Союз политзаключённых, считай, только он с Синявским, фигуранты первого открытого политического процесса после разоблачения культа личности. 

Как и многие не особенно политизированные люди, ставшие жертвами судебного произвола, автор «Показаний» диссидентом стал почти случайно. Рабочий, буровой мастер, сын сибирского железнодорожника, Анатолий Марченко бросил школу после 8-го класса и отправился строить Новосибирскую ГЭС по комсомольской путёвке. Арестованный за массовую драку (в которой участия не принимал), получил два года лагерей, бежал, скрывался, был пойман в 1960 году при попытке перейти через границу в Иран и получил ещё шесть лет лагерей «за измену Родине». Как это часто бывало, тюрьмы и лагеря стали для Марченко подлинными «университетами»: в заключении он без устали читал, а кроме того, встретил достойных собеседников. Как он пишет не без иронии, на зоне, в отличие от воли, фактически царила свобода слова. З/к Марченко вёл с начальством политические диспуты, которые его читатель поостерёгся бы вести на собственной кухне. Конечно, замечает Марченко, «если бы я в зоне вздумал говорить такое кому попало, стукачи донесли бы об этом и мне добавили бы срок «за агитацию среди заключённых». Но офицер в своём кабинете обязан меня переубеждать, а если выходит наоборот, при чём тут я? Не может же он пришить мне агитацию среди самого себя!»

Анатолий Марченко выпустил в самиздате несколько книг, как правозащитник и публицист оказал огромное влияние на диссидентское движение в СССР. И стал последним советским политзаключённым, погибшим в неволе. В феврале 1986 года Михаил Горбачёв заявил в интервью газете L’Humanité Ежедневная коммунистическая газета, издающаяся с 1904 года в Париже. С 1920 по 1994 год была органом Французской коммунистической партии. ⁠ : «За убеждения у нас не судят». В августе того же года Марченко, отбывавший в Чистопольской тюрьме уже шестой свой срок за убеждения (по обвинению в «антисоветской агитации и пропаганде»), объявил бессрочную голодовку с требованием освободить всех политзаключённых — требованием, как казалось, абсурдным и самоубийственным. Продержавшись четыре месяца, Марченко голодовку снял, но вскоре скончался в местной больнице (по официальной версии — «от острой сердечной недостаточности»). Его смерть вызвала огромный резонанс на Западе. Через несколько дней после его гибели Горбачёв позвонил в горьковскую ссылку академику Сахарову, который говорил с генсеком о смерти Марченко и убеждал его немедленно освободить всех узников совести. Ещё месяц спустя началась массовая амнистия политзаключённых.

Когда я сидел во Владимирской тюрьме, меня не раз охватывало отчаяние. Голод, болезнь и, главное, бессилие, невозможность бороться со злом доводили до того, что я готов был кинуться на своих тюремщиков с единственной целью — погибнуть. Или другим способом покончить с собой. Или искалечить себя, как делали другие у меня на глазах.

Меня останавливало одно, одно давало мне силы жить в этом кошмаре — надежда, что я выйду и расскажу всем о том, что видел и пережил. Я дал себе слово ради этой цели вынести и вытерпеть всё. Я обещал это своим товарищам, которые ещё на годы оставались за решёткой, за колючей проволокой.

Ввод советских войск в Чехословакию, означавший конец Пражской весны 5 января 1968 года первым секретарём Коммунистической партии Чехословакии был избран Александр Дубчек, начавший проводить более либеральную политику и провозгласивший «социализм с человеческим лицом». Реформы не были одобрены Москвой — в ночь с 20 на 21 августа в Чехословакию были введены советские войска. ⁠ , в диссидентских кругах воспринимали как огромный позор. «Если даже один человек не одобряет «братскую помощь», то одобрение перестаёт быть всенародным, — писала Наталья Горбаневская. — Но, чтобы это стало ясно, нам было мало «не одобрять», сидя у себя на кухне. Надо было в той или иной форме заявить об этом открыто».

25 августа 1968 года восемь человек — Павел Литвинов Павел Михайлович Литвинов (1940) — физик, педагог, правозащитник. Внук наркома иностранных дел Максима Литвинова. Преподавал физику в Московском институте тонких химических технологий. Был составителем самиздатских сборников «Правосудие или расправа», «Процесс четырёх». Вместе с Ларисой Богораз стал автором открытого обращения советских диссидентов к Западу. Был одним из участников демонстрации на Красной площади против ввода советских войск в Чехословакию. Годы с 1968-го по 1972-й провёл в тюрьме и последующей ссылке. В 1974 году эмигрировал в США, там преподавал математику и физику, участвовал в переиздании правозащитного бюллетеня «Хроника текущих событий». ⁠ , Вадим Делоне, Константин Бабицкий Константин Иосифович Бабицкий (1929–1993) — лингвист, правозащитник. Работал в секторе теоретической и прикладной лингвистики Института русского языка, написал несколько научных работ. Был одним из участников демонстрации на Красной площади против ввода советских войск в Чехословакию. Провёл три года в ссылке. После освобождения работал плотником, переводил румынскую поэзию. ⁠ , Лариса Богораз Лариса Иосифовна Богораз (1929–2004) — лингвистка, правозащитница. Жена писателя Юлия Даниэля, а затем Анатолия Марченко. Работала учительницей русского языка, затем занималась лингвистикой. Совместно с Марией Розановой, женой писателя Андрея Синявского, вела стенограмму судебного заседания по делу Синявского и Даниэля. Вместе с Павлом Литвиновым стала автором открытого обращения советских диссидентов к Западу. Была одной из участниц демонстрации на Красной площади против ввода советских войск в Чехословакию. Провела в ссылке четыре года. С 1989 по 1996 год была председательницей Московской Хельсинкской группы. ⁠ , Наталья Горбаневская, Виктор Файнберг Виктор Исаакович Файнберг (1931) — филолог, правозащитник. Работал экскурсоводом во дворце-музее в Павловске. В 1968 году стал одним из участников демонстрации на Красной площади против ввода советских войск в Чехословакию. После ареста был признан невменяемым и отправлен в спецпсихбольницу на принудительное лечение. Освободившись, женился на враче-психиатре больницы Марине Вайханской, передававшей сведения о состоянии Файнберга друзьям-диссидентам. В 1974 году вместе с женой эмигрировал во Францию, где инициировал создание организации для борьбы с карательной психиатрией в СССР. ⁠ , Владимир Дремлюга Владимир Александрович Дремлюга (1940–2015) — правозащитник. Работал поездным электриком. В 1968 году стал одним из участников демонстрации на Красной площади против ввода советских войск в Чехословакию. Шесть лет провёл в заключении. В 1974 году эмигрировал в США. ⁠ и Татьяна Баева Татьяна Александровна Баева (1947) — правозащитница. Была восьмой участницей «демонстрации семерых» на Красной площади против ввода советских войск в Чехословакию. После задержания товарищи убедили Баеву заявить, что она оказалась на демонстрации случайно, поэтому она единственная из протестующих избежала ареста. В дальнейшем неоднократно подвергалась задержаниям, обыскам и допросам, получала предупреждения от властей. В 1992 году эмигрировала в США. ⁠ — вышли на Красную площадь в знак протеста против оккупации Чехословакии. Они держали в руках плакаты — «Мы теряем лучших друзей», «Руки прочь от ЧССР», «За вашу и нашу свободу». Одна из демонстрантов, поэтесса Наталья Горбаневская, пришла на Красную площадь с маленьким ребёнком, спавшим в коляске. Самая знаменитая неразрешённая демонстрация в советской истории продолжалась около пяти минут — демонстрантов скрутили, отвезли в милицию, а потом в суде, после слушания «дела о нарушении общественного порядка» (не правда ли, знакомо звучит?) приговорили к нескольким годам заключения, ссылке или принудительному психиатрическому лечению. Горбаневская была единственной, кого отпустили — как мать малолетних детей; год, который она провела на свободе, она посвятила созданию книги о демонстрации и судебном процессе: здесь пригодился её опыт редактора «Хроники текущих событий», самиздатского бюллетеня о нарушениях прав человека в СССР.

«Полдень» — точная хроника, сочетающая личные свидетельства, реальные документы (например, письма в защиту арестованных) и скрупулёзный протокол судебного процесса — процесса такого сорта, какой принято называть кафкианским. «Полдень» позволяет рассмотреть не только сам процесс, но и его, так сказать, окружение, сопровождение — будь то гневные статьи о подсудимых в советской печати («Противно перечислять дела этой компании. Находящиеся в зале суда москвичи с возмущением смотрят на них» — о том, что же это за дела, ни слова) или подробности юридической и общественной поддержки демонстрантов. Помимо прочего, «Полдень» — замечательное свидетельство того, насколько разнятся официальный обвинительный язык, настаивающий на подчинении («Суд не разрешает вам зачитывать это. Не надо говорить о своих убеждениях») и стремящийся к подмене понятий (судья всячески пытается «замять» контекст демонстрации), — и язык людей, убеждённых в своей правоте и вышедших заявить не только о солидарности с Чехословакией, но и о собственном праве на «пять минут свободы». Эту разницу ещё больше усиливают стихи Горбаневской, приложенные к российскому изданию «Полудня». Это уникальная книга, — впрочем, стоит помнить, что материала для потенциальных книг, похожих на эту, больше чем достаточно и сегодня.

Ходатайство Дремлюги:

Полностью присоединяюсь к ходатайствам Богораз и Литвинова. Так как меня обвиняют в распространении клеветнических измышлений, то требую представить доказательства, что Дубчек с 21 по 25 августа находился на свободе.

(Шум в зале.)

Воспоминания одного из самых непримиримых диссидентов советского времени: Буковский провёл в общей сложности 12 лет в лагерях и на принудительном психиатрическом лечении, пока советские власти не выпустили его на Запад в 1976 году в обмен на арестованного режимом Пиночета генсека чилийской Компартии («Обменяли хулигана на Луиса Корвалана»). Хроника того, как совершался этот обмен (Буковский до последнего остаётся в неведении, куда и зачем его везут), обрамляет повествование, внутри этой рамки — история диссидентского движения конца 1960-х — начала 1970-х, собрания молодёжи Памятник Маяковскому был открыт в июле 1958 года, сразу же после открытия у памятника начала стихийно собираться молодёжь и читать вслух стихи. Довольно скоро власти наложили на собрания негласный запрет. Самые активные организаторы чтений были обвинены в антисоветской пропаганде и приговорены к заключению. ⁠ у памятника Маяковскому, митинг в защиту Синявского и Даниэля на Пушкинской, самиздат, политические процессы, но в первую очередь — персональная одиссея самого Буковского по тюрьмам, психушкам и лагерям. 

В книге Буковского есть многое, что будет полезно для историка или просто человека, интересующегося эпохой застоя: портреты диссидентов, история тезиса «соблюдайте вашу Конституцию» Лозунг советских правозащитников. Им сопровождался митинг гласности, который прошёл на Пушкинской площади в Москве 5 декабря 1965 года, в День Конституции. Митинг считается первой оппозиционной демонстрацией со времён установления сталинской диктатуры. Конституция 1936 года провозглашала свободу слова, печати и собраний. На площадь вышло около 200 человек, буквально через пару минут их всех разогнали, были задержаны 20 человек. ⁠ , рассказ о кампании по борьбе с приписчиками, махинаторами и расхитителями — в ходе которой КГБ, по мнению Буковского, уничтожило в 1960-е «экономическую оппозицию», ростки стихийно складывавшегося подпольного капитализма. Но самое ценное в книге применимо к сегодняшней жизни не в меньшей степени, чем к истории полувековой давности. Мемуары Буковского — это инструкция по выживанию в тюрьме и лагере и одновременно методические рекомендации по внутреннему освобождению, выпрямлению спины в самых неподходящих для этого условиях: как вести себя на следствии и как разговаривать с «наседками» и стукачами, как не сойти с ума, когда тебя доводят до сумасшествия медикаментозными и психологическими методами, как затруднить жизнь лагерной администрации хорошо организованным потоком жалоб, как сопротивляться «стиранию личности», которое неизбежно настигает среди однообразного тюремного быта. Среди разных вариантов отношения к тюремно-лагерному опыту, существующих в русской культуре, подход Буковского — самый отчаянно-стоический: «здесь не исправить ничего», но сдаваться нельзя. Сопротивление системе — всегда одинокое и безнадёжное: большинство граждан СССР прекрасно мирится с бесправием и унижением (составленный Буковским двухстраничный перечень самооправданий, которыми советский человек объясняет своё бездействие, читается как резонансный пост из сегодняшнего фейсбука). Но сопротивление лжи способно прорвать фронт на единственном направлении, которое имеет значение для тебя самого, — внутри самого тебя. 

Нет, ни атомные бомбы, ни кровавые диктатуры, ни теории «сдерживания» или «конвергенции» не спасут демократии. Нам, родившимся и выросшим в атмосфере террора, известно только одно средство — позиция гражданина.

Есть качественная разница в поведении одного человека и человеческой толпы в крайней ситуации. Народ, нация, класс, партия или просто толпа — в экстремальной ситуа­ции не могут пойти дальше определённой черты: инстинкт самосохранения оказывается сильнее. Они могут пожертвовать частью, надеясь спасти остальное, могут распасться на группки и так искать спасения. Это-то их и губит.

Быть одному — огромная ответственность. Прижатый к стенке, человек осознаёт: «Я — народ, я — нация, я — партия, я — класс, и ничего другого нет». Он не может пожертвовать своей частью, не может разделиться, распасться и всё-таки жить. Отступать ему больше некуда, и инстинкт самосохранения толкает его на крайность — он предпочитает физическую смерть духовной.

И поразительная вещь — отстаивая свою целостность, он одновременно отстаивает свой народ, свой класс или партию. Именно такие люди завоёвывают право на жизнь для своего сообщества, хоть, может быть, и не думают о нём.

Делоне был одним из двух участников демонстрации 1968 года на Красной площади, кто получил реальный тюремный срок. «Портреты в колючей раме» — не хроника беззаконного судебного процесса, как у Горбаневской, а воспоминания о без малого трёх годах лагерного заключения, личный документ об опыте выживания на зоне. Судьба Делоне вызывала у тех, кто его поддерживал, множество опасений: молодой поэт, тихий интеллигент должен был провести несколько лет с самыми настоящими уголовниками. «Портреты в колючей раме» — победительная, временами даже залихватская повесть о том, как сильная воля и уверенность в своей правоте ломают эти обстоятельства: к концу своего срока Делоне по кличке Политик — едва ли не самый авторитетный зэк в лагере; ещё бы, ведь он — «бескорыстно на срок пошёл». Если Варлам Шаламов отказывал «уркам» в принадлежности к человеческому роду, то Делоне видит в них людей и товарищей по несчастью — в «Портретах» он то и дело проводит для товарищей по несчастью импровизированные уроки политграмоты, щеголяет знанием их языка («Устроил кипеш на Красной площади») и даже спасает одного незадачливого зэка, который проиграл сам себя в карты. 

Кроме того, Делоне никогда не забывает, что он поэт. В Лефортовской тюрьме, ожидая отправки в лагерь, он читает вслух, чтобы было слышно в соседней камере, собственные стихи («Чем дышишь ты, моя душа, / Когда остатки сна ночами / Скребут шагами сторожа, / Как по стеклу скребут гвоздями?»), а ещё — Галича и Мандельштама (после «Мы живём, под собою не чуя страны…» в камеру врывается «сизый от ярости капитан» с криком: «Сука, антисоветчик, фашист! В наручниках мы тебя обломаем!», а надзиратели бьют Делоне головой о стену); сочиняет для сокамерников стихотворные послания к невестам на волю; на этапе благодаря стихам заводит эпистолярный роман с обворожительной юной бандиткой. Это, пожалуй, самые оптимистичные из диссидентских мемуаров; в своей рецензии критик Игорь Гулин сравнивает их с авантюрным романом — и они в самом деле близки если не к «Графу Монте-Кристо», то к написанному в ГУЛАГе «Наследнику Калькутты» Роберта Штильмарка Роберт Александрович Штильмарк (1909–1985) — писатель, журналист. Работал заведующим отделом скандинавских стран во Всесоюзном обществе культурных связей с заграницей (ВОКС), журналистом-международником в ТАСС и «Известиях», редактором в журналах «Иностранная литература» и «Молодая гвардия». Преподавал на кафедре иностранных языков в Военной академии им. Куйбышева. За месяц до окончания войны Штильмарк был арестован и приговорён к 10 годам. В заключении он написал приключенческий роман «Наследник из Калькутты» по заказу криминального авторитета, который надеялся выдать роман за свой, послать Сталину и получить за это амнистию. После завершения работы над романом заказчик организовал неудачное покушение на Штильмарка. В 1955 году Штильмарк был реабилитирован и смог вернуться в Москву. В 1958 году «Наследник из Калькутты» издали. Заказчик романа попытался отсудить у Штильмарка половину гонорара, но оказалось, что Штильмарк предусмотрительно вставил в одну из глав шифрованный текст, доказывающий его авторство. ⁠ . 

— На представку играешь? В долг? — осведомился Конопатый.
— Зачем же меня чернить. Денег куча, почти миллионер, — отрезал я и вытащил смятый червонец, который я занял у Коли.
— Солидно ты заходишь, — удивился Конопатый.
Началась игра. Я думал только об одном — надо продержаться час. Я знал, что на кон поставлена человеческая жизнь, и знал, что карты краплёные. Я видел, как мухлевал Конопатый, но только усмехался. Мне чудовищно везло. Никогда в жизни мне так не везло. Сверх червонца, с которого я зашёл, я отыграл у Конопатого ещё один.

Как пишет в своих мемуарах генерал Пётр Григоренко, до 1964 года, когда он оказался на принудительном лечении в психиатрическом Институте им. Сербского, он даже не слышал о таком приёме расправы с инакомыслящими, как признание здорового человека сумасшедшим — если не считать случая Петра Чаадаева. К Григоренко «чаадаевизация» вместо лагеря, тюрьмы или ссылки (обычной диссидентской судьбы) была применена не случайно. Ведь он был не тихим представителем технической или творческой интеллигенции, распространявшим самиздат, работягой, в отчаянии поносившим советскую власть, или безответным «религиозником», а орденоносным генералом, ветераном войны, членом партии, заведовал кафедрой в Военной академии им. Фрунзе. И свою оппозиционную деятельность Григоренко начал с публичного выступления на партийной конференции, где он, потрясённый докладом Хрущева на XX cъезде КПСС, выразил опасение, что культ личности может повториться (намекая на самого Хрущёва), и предложил «усилить демократизацию выборов и широкую сменяемость, ответственность перед избирателями. Изжить все условия, порождающие нарушение ленинских принципов и норм, в частности высокие оклады, несменяемость. Бороться за чистоту рядов партии». Чрезмерная последовательность Григоренко в борьбе за «чистоту рядов партии» навлекла на него сперва увольнение из академии и перевод с понижением на Дальний Восток, а в конечном счёте — принудительное заключение в психиатрическую лечебницу, лишение звания, пенсии и даже советского гражданства. 

Григоренко был редким диссидентом, подрывавшим систему изнутри. Его воспоминания — это удивительная, но закономерная история прозрения и интеллектуальной последовательности. Подробно рассказывая о событиях своей жизни и сопутствующих им переживаниях, генерал подчёркивает: он был «отнюдь не протестантом, не критиком строя, не оппозиционером», а просто человеком, который любил свою работу. Он был одним из первых комсомольцев в своей родной украинской деревне, убеждённым коммунистом, причём его идеализм пережил и коллективизацию (включая раскулачивание его собственной семьи), и искусственно организованный голод на Украине, и репрессии 1937–1938 годов, когда по явно сфабрикованным обвинениям арестовали многих его сослуживцев, и арест брата, который рассказал ему о пытках и оговорах в НКВД. Всё это до поры до времени Григоренко считал отдельными злоупотреблениями. Накопившиеся сомнения разрешила война — Сталин снова был «великим и непогрешимым полководцем» и «гениальным вождём», а «ошибки, глупости и преступления каким-то чудом либо испарились, либо оказались «гениальным прозрением» — таково было обаяние победы. Однако самостоятельный и пытливый ум не поддаётся обаянию надолго. 

Генерал Григоренко, официально признанный сумасшедшим с «бредом реформаторства», был, очевидно, человеком необычайного душевного здоровья, которое не позволяло ему отрицать факты, понуждало сопоставлять их и обобщать и в конечном счёте привело к необходимости самостоятельно избавиться от коммунистической идеологии, с карандашом в руках проштудировав сочинения Ленина и найдя в них неразрешимые противоречия между демократическими, гуманистическими манифестами и оправданием террора. 

Нет, не подрывал я престижа государства, но и сумасшедшим тоже не был. Я, вместе с моими друзьями, принимал участие в борьбе за правовое общество, боролся против лжи, которая наряду с террором является главным средством сохранения и укрепления власти партократии. Власть, родившаяся в подполье и вышедшая из него, любит в темноте творить свои чёрные дела. Мы же стремимся вынести их на свет, облучить их светом правды. Власть, стремясь уйти из-под света, изображает наши действия как нелегальные, подпольные, пытается загнать нас в подполье. Но мы твёрдо знаем, что В ПОДПОЛЬЕ МОЖНО ВСТРЕТИТЬ ТОЛЬКО КРЫС. 

В декабре 2014 года Олег Навальный, брат оппозиционного политика и сотрудник «Почты России», получил три с половиной года колонии по так называемому делу «Ив Роше»: по версии следствия, Навальные создали подставную транспортную компанию и присвоили крупную сумму, полученную ими за так и не осуществлённые грузоперевозки (уголовное дело при этом чуть менее чем полностью состояло из квитанций об оплате за осуществлённые перевозки). Срок своего заключения Навальный провёл более продуктивно, чем многие на свободе: писал рассказы, рисовал эскизы тюремных татуировок, получил второе высшее образование и написал книгу о своём тюремном опыте. 

Советские тюрьмы и лагеря описаны в десятках художественных произведений — от «Архипелага…» Солженицына до «Одляна» Леонида Габышева Леонид Андреевич Габышев (1952) — писатель. Жил в Волгограде, был разнорабочим. В 1989 году была опубликована его повесть «Одлян, или Воздух свободы», в которой Габышев описал свой опыт пребывания в исправительной колонии для несовершеннолетних. О повести можно почитать на «Полке» в списке «Русская тюрьма». ⁠ ; о тюремных порядках, существующих здесь и сейчас, мы знаем только из публикаций «Медиазоны» и шокирующих видеороликов. Книга Олега Навального — попытка систематизировать и описать сегодняшний тюремный опыт, соотнося его с собственными представлениями о тюрьме, сформированными той же лагерной прозой, и с поправкой на собственный статус «VIP-заключённого», обеспечивающий повышенное нервозное внимание администрации и некоторые поблажки в быту. Тюрьма для Навального — это прежде всего приключение: к здешним порядкам он относится с иронией и любопытством британского естествоиспытателя, продирающегося сквозь джунгли Амазонии. На месте повадок лемуров и расцветок лиан здесь — описание системы тюремных «дорог» (внутренней межкамерной коммуникации в следственных изоляторах), воровской иерархии, типологии зон, отличий формального распорядка и возникающих снизу бытовых практик. Возможно, самое необычное в книге — это авторский взгляд: для Навального всё происходящее вокруг прежде всего дико, любопытно и забавно, автор как будто обнаруживает себя в абсурдистской комедии, в чём-то вроде «Монти Пайтона», только за колючей проволокой, и старается описать все нелепые перипетии этого мира, не теряя юмора и самообладания. Учитывая, что значительная часть вынесенного в заглавие срока прошла в штрафных изоляторах, «помещениях камерного типа» и в постоянном конфликте с администрацией, эти качества кажутся тем более редкими и ценными.  

На практике, конечно, далеко не все бродяги становятся ворами, а не то их было бы слишком много. Не выдерживают стремящиеся в воровскую семью тягот тюремной жизни — ну или не хватает знакомств в авторитетной среде, чтобы короноваться. Кроме того, бродягой стать несложно. Нужно просто им назваться, чтобы потом несколько других бродяг или один вор подтвердили, что делают тебя бродягой. 

Знаю, знаю, вы сейчас наверняка читаете это с выражением лица «да что за херню он несёт». Тюремная жизнь в сухом остатке, записанная на листочке, очень похожа на сценарий детского утренника. Уж и не знаю, что с этим делать.