Тридцатилетнего учителя Цинцинната Ц. обвиняют в «гносеологической гнусности» и приговаривают к смертной казни. Он проводит 19 дней в крепости в окружении «убогих призраков» (сотрудников тюрьмы, адвоката, палача, своей родни) и ведёт дневник. День казни становится для Цинцинната освобождением от окружающего его морока: он сходит с эшафота и, наблюдая за разрушением насквозь фиктивного мира, направляется в ту сторону, «где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему». Находясь в середине 1930-х в нацистской Германии, Набоков пишет аллегорический роман о тирании всемирной пошлости и о том, как можно преодолеть её с помощью литературного творчества, «древнего врождённого искусства писать».

Летом 1934 года Набоков писал четвёртую главу «Дара» — биографию Николая Чернышевского, но 24 июня прервал работу над книгой и за две недели с «чудным восторгом и неутихающим вдохновением» сочинил первый черновик «Приглашения на казнь». Впрочем, как заметил биограф Набокова Брайан Бойд, рукопись романа датирована 15 сентября: по его предположению, сразу по завершении этой «спонтанной вещи» писатель на время вернулся к «Дару», а потом продолжил править «Приглашение». По Бойду, Набоков интенсивно редактировал роман о Цинциннате вплоть до начала 1935 года.

«Приглашение на казнь» часто классифицируют как антиутопию, апеллируя ко времени действия (в будущем) и атмосфере романа (тягостной). Однако это определение вряд ли можно считать исчерпывающим. Набоков читал известные книги Евгения Замятина и Олдоса Хаксли: «Знаете ли вы его «утопический» роман «Мы» (вышел только по-французски)? <…> Хотите я вам пришлю — по памяти — его описание? Это должно быть интересно англичанам — особенно из-за глубокомысленной и «блестящей» белиберды Huxley на схожую тему», — писал он Глебу Струве в 1932 году. Но при работе над своей книгой предпочёл от них дистанцироваться. «Приглашение» почти лишено актуально-публицистического измерения, свойственного «Мы» и «Дивному новому миру». «Вопрос, оказало ли на эту книгу влияние то обстоятельство, что для меня оба этих режима [коммунистический и нацистский] суть один и тот же серый и омерзительный фарс, должен занимать хорошего читателя так же мало, как он занимает меня» — в этой формулировке много позы, но для Набокова оба тоталитарных строя, по сути, декорации, которые позволяют ему разыграть свой сюжет в знакомой читателю обстановке 1930-х годов.

«Приглашение» кажется более уместным отнести к другому жанру — это прежде всего философский металитературный роман. Больше прочего Набокова занимают метафизические вопросы: отношения творца и творения; возможности письма и его связь с потусторонним миром; послесмертие. Автору удаётся предложить свои — крайне оригинальные — ответы благодаря умению свежо взглянуть на известные явления, способности обнаружить парадоксальные связи там, где их не увидит никто другой, и огромному культурному багажу — тому самому «излишку барского воспитания», который распродаёт герой «Дара» Фёдор Годунов-Чердынцев.

Сам Набоков в письме исследователю Эндрю Филду назвал «Приглашение» своей «единственной поэмой в прозе». Надо полагать, таким образом он — вольно или невольно — поставил себя в один ряд с автором одного из самых визионерских произведений классической русской литературы — Николаем Гоголем, который так же охарактеризовал «Мёртвые души».

Как и все крупные русскоязычные произведения Набокова, «Приглашение на казнь» печаталось в эмигрантском журнале «Современные записки» Один из главных литературных журналов русской эмиграции, издававшийся в Париже с 1920 по 1940 год. В журнале печатались Цветаева, Мережковский, Гиппиус, Тэффи, Андрей Белый, в литературно-критическом отделе — Адамович, Ходасевич, Святополк-Мирский. В 1928 году при журнале было создано одноимённое издательство. ⁠ : публикация растянулась на три выпуска (№ 58–60) и два года (1935–1936). Отдельной книгой роман вышел в двух парижских издательствах: в 1938 году в «Доме книги» (ещё под псевдонимом Сирин) и в 1964-м в Editions Victor (уже под настоящей фамилией автора).

В СССР «Приглашение» было опубликовано в 1987–1988 годах в рижском журнале «Родник» Литературно-художественный журнал, издававшийся в Риге с 1987–1994 годах. Главным редактором был журналист и прозаик Андрей Левкин. Журнал был главным изданием литературного андеграунда начала 1990-х. Здесь впервые опубликовались Дмитрий Александрович Пригов, Лев Рубинштейн, Ольга Седакова, Тимур Кибиров. ⁠ . Книга вошла в четвёртый том полного собрания сочинений Набокова, подготовленного и выпущенного «Симпозиумом» в 2002 году. Это издание со вступительной статьёй Александра Долинина и комментариями Ольги Сконечной на сегодняшний день может считаться самым обстоятельным.

Помимо уже названных романов Замятина и Хаксли, «Приглашение на казнь» сравнивали с «Русскими ночами» Владимира Одоевского Владимир Фёдорович Одоевский (1804–1869) — писатель, филантроп. Председатель кружка «Общество любомудров». Совместно с Кюхельбекером выпускал альманах «Мнемозина». Автор утопического романа «4338-й год», повестей и рассказов, сборника философских эссе «Русские ночи». Одоевский много писал о музыке, он считается одним из основоположников русского музыкознания. Был директором Румянцевского музея, также занимался народным просвещением — выпускал журнал «Сельское чтение», сочинял образовательные «грамотки». ⁠ , «Республикой Южного Креста» Валерия Брюсова, а также «Процессом» и «Замком» Франца Кафки. Из перечисленных авторов Набоков высоко ставил только последнего, но неоднократно заявлял, что недостаточно хорошо владеет немецким языком, чтобы освоить его книги в оригинале, и прочитал их во французском переводе уже после того, как закончил «Приглашение». В 1936 году поэт и критик Георгий Адамович прямо спросил у Набокова, знаком ли он с «Процессом», и получил отрицательный ответ.

Писателю в этом можно поверить по двум причинам. Эмигрантская публика впервые узнала о Кафке из статьи Владимира Вейдле «Механизация бессознательного», которая была напечатана в том же номере «Современных записок», что и начало «Приглашения на казнь» ¹ Долинин А. А. Истинная жизнь писателя Сирина: Работы о Набокове. СПб.: Академический проект, 2004. С. 116. ⁠ . Во-вторых, как бы Набоков ни ценил Кафку, у них совсем разный взгляд на мир: «Процесс» и «Замок» куда жёстче и беспросветнее шутовского «Приглашения»; если уж на то пошло, стоит проводить параллели между Кафкой и «Под знаком незаконнорождённых» — англоязычным набоковским романом, написанным по впечатлениям от Второй мировой.

Исследователи обнаружили несколько десятков произведений, которые Набоков тайно и явно цитирует в «Приглашении»: от русской и западной классики («Фауст» Гёте, «Мёртвые души» Гоголя, «Преступление и наказание» Достоевского) до современных романов («Три толстяка» Олеши, «Орландо» Вирджинии Вулф), от стихов («Шильонский узник» Байрона, «Балаганчик» Блока, «Из дневника» Ходасевича) и драм («Чайка», «Три сестры», «Дядя Ваня» и «Вишнёвый сад» Чехова) до исторических трудов («Французская революция» Томаса Карлейля Томас Карлейль (1795–1881) — английский писатель, историк. Автор книг «Французская революция», «Герои, почитание героев и героическое в истории», «История жизни Фридриха II Прусского». Карлейль много писал о роли личности в истории и полагал, что всемирную историю можно свести к биографиям великих людей. Был инициатором создания Лондонской библиотеки. Занимал должность ректора Эдинбургского университета. ⁠ ) и развлекательной литературы («Граф Монте-Кристо» Дюма).

Не только мои глаза другие, и слух, и вкус, — не только обоняние, как у оленя, а осязание, как у нетопыря, — но главное: дар сочетать всё это в одной точке

Владимир Набоков

Многочисленные пушкинские подтексты и контексты романа отмечены и проанализированы литературоведом Александром Долининым. Среди прочего он заметил, что на протяжении книги главный герой сравнивается с Ленским из «Евгения Онегина», Евгением из «Медного всадника» и французским поэтом Андре Шенье — ровесником Цинцинната, тоже приговорённым к декапитации Обезглавливание. ⁠ и тоже умоляющим сохранить его написанную в заключении рукопись.

Отдельно стоит выделить пьесы Николая Евреинова «Четвёртая стена» (1923) и «Самое главное» (1921): в них очень по-набоковски предъявлена и проблематизирована театральная условность происходящего. Набоков с детства увлекался постановками этого драматурга, играл роль самого Евреинова Николай Николаевич Евреинов (1879–1953) — режиссёр, драматург, актёр. Был главным режиссёром Старинного театра и театра «Кривое зеркало». Вместе с Софьей Комиссаржевской организовал театр-кабаре «Весёлый театр для пожилых детей». Активный участник представлений в «Бродячей собаке» и «Привале комедиантов». В 1920 году организовал постановку «Взятие Зимнего дворца», которую позже воспроизвёл Эйзенштейн в фильме «Октябрь». С 1925 года — в эмиграции. Евреинов создал теорию монодрамы — принцип разворачивания событий в пьесе как бы через сознание одного из героев. ⁠ в одном шуточном спектакле в Берлине и, безусловно, хорошо знал обе драмы.

Обширен и религиозно-философский план книги. Цинциннат иронически называет своего загадочного отца, которого никто никогда не видел, «загулявшим ремесленником, плотником»: это отсылка к новозаветному святому Иосифу-плотнику ² Шапиро Г. Христианские мотивы, их иконография и символика, в романе Владимира Набокова «Приглашение на казнь» // Russian Language Journal. Vol. 33. № 116 Fall 1979. Pp. 144–162. ⁠ . Листы акации, которые срывает Цинциннат, после того как горожане разоблачают его «непрозрачность», — один из важнейших масонских символов. Он связан с судьбой Хирама, главного архитектора Храма царя Соломона, убитого своими товарищами-мастеровыми за отказ назвать некое «сокровенное слово». Тайно похоронив Хирама, они положили на могилу акцию, которая зазеленела и тем самым выдала местонахождение его тела ³ Сконечная О. Русский параноидальный роман: Фёдор Сологуб, Андрей Белый, Владимир Набоков. М.: Новое литературное обозрение, 2015. С. 240. ⁠ . Наконец, сцена раздевания Цинцинната («Снял, как парик, голову, снял ключицы, как ремни, снял грудную клетку, как кольчугу. Снял бёдра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы, в угол») очень напоминает отдельные пассажи из текстов гностиков. Представители этого мистического учения, объединяющего элементы христианства, иудаизма, восточных религий и античной философии, верили, что человеческая плоть — одеяние, которое сковывает душу. Следовательно, чтобы освободиться, гностик должен избавиться от своей телесной оболочки, что Цинциннат неоднократно проделывает, сидя в камере ⁴ Давыдов С. «Тексты-матрёшки» Владимира Набокова. СПб.: Кирцидели, 2004. С. 71–126. ⁠ .

Наконец, полноправным источником идей и образов для Набокова стал временно отложенный им «Дар». В биографии Цинцинната нашли отражение самые трагичные факты из жизни Чернышевского — от измен жены до заточения в крепость. Кроме того, в черновике романа тюремного надзирателя и адвоката звали Николай и Гавриил: так Набоков хотел подчеркнуть связь мучителей Цинцинната с «гражданской линией», которая восходит к Николаю Гавриловичу Чернышевскому.

К моменту публикации романа Набоков уже принадлежал к числу крупнейших авторов эмиграции — каждая его новая вещь вызывала отклик рецензентов из всех литературных лагерей.

Так, обозреватель рижской газеты «Сегодня» Латвийская газета на русском языке, издававшаяся с 1919 по 1940 год. Сотрудниками газеты были Аркадий Аверченко, Марк Алданов, Константин Бальмонт, Пётр Пильский. Была закрыта после ввода советских войск в Латвию, владельцы газеты эмигрировали в США. ⁠ Пётр Пильский Пётр Мосевич Пильский (1879–1941) — писатель, журналист. Был военным, литературой начал заниматься в конце 1890-х годов. Дружил с Александром Куприным. Вместе с ним Пильский редактировал газету «Свободная Россия» в 1917 году. Затем возглавил сатирический журнал «Эшафот». После ареста в 1918 году Пильский эмигрировал в Латвию, где больше 20 лет проработал обозревателем в газете «Сегодня». ⁠ , невысоко ставивший Набокова, писал: «Стихия этого романа — пустынность. Он — безвоздушность, и в этой безвоздушности погибает всё живое. Только очень талантливый писатель мог создать такую вещь, ироническую, беспощадную, нисколько не родную его собственной душе, — Сирин может хорошо писать о нелюбимых лицах и кукольных уродов воскрешать для бесед и поступков. Это — безотрадность».

Признававший масштаб набоковского таланта Георгий Адамович Георгий Викторович Адамович (1892–1972) — поэт, литературный критик, переводчик. Был близок к кругу акмеистов, в 1916 году стал одним из руководителей «Цеха поэтов». В 1923 году эмигрировал во Францию. В эмиграции Адамович писал рецензии и литературные обзоры для «Звена», «Чисел», «Последних новостей» и приобрёл репутацию наиболее авторитетного критика русского зарубежья. ⁠ считал, что, поместив героев в мрачные фантастические обстоятельства, писатель наконец оказался «в своей сфере». В поздней статье, вошедшей в сборник «Одиночество и свобода», он противопоставил «Приглашение на казнь» популярным современным антиутопиям и проницательно выделил главную тему всего набоковского творчества: «Боюсь, что дело гораздо хуже, чем если бы речь шла о водворении ультракоммунистических порядков в тридцать шестом или семьдесят втором веке, и что, не произнося её имени, Набоков всё ближе и ближе подходит к вечной, вечно загадочной теме: к смерти… Подходит без возмущения, без содрогания, как у Толстого, без декоративно-сладостных, безнадёжных мечтаний, как у Тургенева в «Кларе Милич», а с невероятным и непонятным ощущением: как «рыба в воде».

Автор книги «Незамеченное поколение» Владимир Варшавский интерпретировал роман как антиутопию, вдохновлённую эмигрантским опытом её автора: по мнению критика, Цинциннат — «внутренний эмигрант» в самом буквальном смысле», который «отказывается следовать «генеральной линии и… не хочет признавать общий мир за единственную реальность».

И всё-таки: я тебя люблю. Я тебя безысходно, гибельно, непоправимо —  Покуда в тех садах будут дубы, я буду тебя…

Владимир Набоков

Один из самых тонких читателей Набокова Владислав Ходасевич нашёл нарисованные Набоковым картины будущего не слишком убедительными («та жизнь, которую нам показывает Сирин, может настать, а может и не настать»), но отметил поразительное «единство стиля» романа, напомнившее ему «Нос» и вообще свойственную Гоголю «аморальную игру образов». В статье «О Сирине», посвящённой формальной стороне набоковских вещей, Ходасевич развил эту мысль — он назвал «Приглашение» «игрой самочинных приёмов» и предложил такую трактовку финала: «Тут, конечно, представлено возвращение художника из творчества в действительность. Если угодно, в эту минуту казнь совершается, но не та и не в том смысле, как её ждали герой и читатель: с возвращением в мир «существ, подобных ему» пресекается бытие Цинцинната-художника».

Наконец, в статье «Возрождение Аллегории» Пётр Бицилли Пётр Михайлович Бицилли (1879–1953) — историк, литературовед. Специалист по истории Западной Европы. В 1920 году эмигрировал в Сербию, затем в Болгарию. Возглавлял кафедру новой истории Западной Европы в Софийском университете. В 1944 году стал гражданином СССР. Автор работ о Пушкине, Гоголе, Толстом. ⁠ возвёл творческую генеалогию Набокова не только к «престижному» Гоголю, но и к «гениальному, но неудобочитаемому» Салтыкову-Щедрину: критик сопоставил тон и колорит их прозы и обнаружил в «Приглашении» отсылки к «Господам Головлёвым». Кроме того, именно параллельное чтение обоих авторов помогло Бицилли осознать функциональность броского набоковского стиля: «…То, что до сих пор казалось мне у него виртуозничаньем, щеголяньем словесным мастерством или, в лучшем случае, нерасчётливым расходованием творческих сил — всё это представилось мне строго обусловленным общим замыслом, художественно оправданным и необходимым».

Стоит также обратить внимание на весьма разноречивые оценки романа, которыми на протяжении нескольких десятилетий обменивались в письмах русские эмигранты. Иван Шмелёв назвал «Приглашение» «словесным рукоблудием» и «похабнейшим позором», Марк Алданов Марк Александрович Алданов (1886–1957) — писатель, философ. В России занимался химией, выпустил книгу о Льве Толстом. В 1918 году эмигрировал, до начала войны жил в Берлине и Париже. Печатал в газете «Последние новости» исторические очерки, писал исторические романы. В 1940 году переехал в США, там работал в «Новом журнале», газете «Новое русское слово» и Издательстве имени Чехова. Дружил с Буниным и Набоковым. Алданова 13 раз выдвигали на Нобелевскую премию по литературе. ⁠ признался, что книга его «чрезвычайно разочаровала», а тот же Адамович раскритиковал её «лубочно-обывательский замысел, достойный Газданова или Одоевцевой».

По убеждению большинства набоковских почитателей, «Приглашение на казнь» — одно из самых значительных произведений писателя. Бойд назвал его вторым из семи (остальные — «Защита Лужина», «Дар», «Память, говори», «Лолита», «Бледный огонь», «Ада») безоговорочных шедевров автора. Набоков и сам выделял этот роман — в 1966 году на вопрос Альфреда Аппеля о любимых написанных им книгах он ответил: «Привязан — больше всего к «Лолите»; ценю — «Приглашение на казнь».

В 1959 году Набоков вместе с сыном Дмитрием подготовили английский перевод «Приглашения». В заглавии — «Invitation to a Beheading» — появилось слово «обезглавливание», «гносеологическая гнусность» Цинцинната превратилась в «гностическую», по возможности точно были переданы многие важные для Набокова аллитерации и ассонансы. Однако из-за разности алфавитов пришлось вовсе отказаться от игры с многозначностью отдельных букв. Скажем, невозможно адекватно перевести на английский такой фрагмент: «Или ничего не получится из того, что хочу рассказать, а лишь останутся чёрные трупы удавленных слов, как висельники… вечерние очерки глаголей…» Сложность заключается в том, что у слова «глаголь» два значения — это одновременно четвёртая буква старой русской азбуки и старое название виселицы, формой походившей на букву «г».

Некоторые темы «Приглашения» получили развитие в более поздних набоковских произведениях. Ограничимся двумя самыми крупными примерами — душераздирающим рассказом «Облако, озеро, башня» (1937), в котором толпа жизнерадостных немецких мещан мучает непохожего на них тихого мечтателя Василия Ивановича, и первым американским романом Набокова «Под знаком незаконнорождённых» (1947): он посвящён жизни философа Адама Круга и его семьи в безжалостном тоталитарном государстве, которым управляет Партия Среднего Человека во главе с диктатором Падуком.

В 1973 году «Приглашение» экранизировал немецкий режиссёр Хорст Флик; роль Цинцинната исполнил Вольф Рот. Роман Набокова также лёг в основу спектакля Павла Сафонова, премьера которого состоялась 1 октября 2009 года в РАМТе.

«Приглашение на казнь» открывается загадочной фразой из «Рассуждения о тенях» — трактата, написанного неким философом Пьером Делаландом: «Как безумец полагает, что он Бог, так мы полагаем, что мы смертны». С самого начала Набоков заявляет основные темы романа: безумие, Бог, бессмертие. Предложим такое истолкование эпиграфа: считать себя смертными — безумие. Или даже так — короче и созвучнее финалу книги: смерти — нет.

Что до Делаланда, то в предисловии к английскому переводу «Приглашения» Набоков сначала признал его исключительное на себя влияние, затем заявил, что выдумал этого «меланхолического и чудаковатого умницу, острослова, кудесника», а потом процитировал Делаланда ещё раз, рассуждая о том, как «Приглашение» может повлиять на чуткую публику: «Я знаю нескольких читателей, которые вскочат со стула, ероша волосы».

То, что не названо, — не существует. К сожалению, всё было названо

Владимир Набоков

У литературоведов есть несколько предположений о том, почему этого персонажа зовут именно так. Одни видят здесь сложную отсылку к «Парцифалю» Вольфрама фон Эшенбаха ⁵ Сконечная О. Комментарии // Набоков В. В. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах. Т. 4. СПб.: Симпозиум, 2002. С. 608. ⁠ : в этом романе есть рыцарь Орилус де Лаландер, а святой Грааль предстаёт священным камнем (этим, возможно, объясняется выбор имени Пьер, то есть Пётр В переводе с греческого Пётр означает «камень». ⁠ ). Другие считают, что Набоков позаимствовал фамилию из беловой рукописи «Евгения Онегина»: «Прочёл он Гердера, Руссо, / Лаланда, Гиббона, Шамфора...» ⁶  Гипотеза Гавриэля Шапиро, цит. по: Сконечная О. Комментарии // Набоков В. В. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах. Т. 4. СПб.: Симпозиум, 2002. С. 608. ⁠ Пушкин имел в виду Жозефа Жерома Лефрансуа де Лаланда — французского астронома и основателя масонской ложи Девяти Сестёр (то есть девяти муз) Великой французской революции. Наконец, третий возможный источник — роман Алданова «Бегство»: Лаланд выведен в нём как легендарный персонаж, который говорил с Наполеоном о Боге и «из тщеславия ел пауков» ⁷ Гипотеза Гавриэля Шапиро, цит. по: Сконечная О. Комментарии // Набоков В. В. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах. Т. 4. СПб.: Симпозиум, 2002. С. 608. ⁠ . Это крайне показательная деталь, учитывая, что паук, названный в романе «официальным другом заключённых», сопровождает Цинцинната с первой главы до девятнадцатой, в которой выясняется, что он был сделан из пружин и плюша.

Занятно, что Делаланд упоминается и в «Даре» — причём в сходном контексте. Фёдор Годунов-Чердынцев цитирует то же «Рассуждение о тенях», размышляя о загробном существовании:

Наиболее доступный для наших домоседных чувств образ будущего постижения окрестности, долженствующей раскрыться нам по распаде тела, это — освобождение духа из глазниц плоти и превращение наше в одно свободное сплошное око, зараз видящее все стороны света, или, иначе говоря: сверхчувственное прозрение мира при нашем внутреннем участии.

Следовательно, по Набокову, смерть — это не финал жизни, которого следует бояться, но освобождение от телесного бремени, которое откроет перед нами недостижимую здесь перспективу. Перейдя границу между «тут» и «там», мы сможем наблюдать мир с усиленной остротой и чуткостью — уже на правах всеведущих призраков.

У главного героя, не подозревающего, сколько ему осталось жить, есть несколько способов следить за движением времени — и только один из них заслуживает доверия. Тюремные часы так же ненадёжны, как и всё, что окружает Цинцинната: «…Но вмешались часы, пробили одиннадцать, подумали и пробили ещё один раз». Это же относится и к бутафорской, как будто специально для узника изготовленной луне: «Луну уже убрали, и густые башни крепости сливались с тучами». Другое дело — «изумительно очиненный» карандаш, неизвестно кем вручённый узнику. Его длина убывает пропорционально дням, которые Цинциннат проводит в заключении: начав писать «длинным как жизнь любого человека» карандашом, в восьмой главе он орудует «карандашом, укоротившимся более чем на треть», а в девятнадцатой — заканчивает свою рукопись «карликовым карандашом». Таким образом, в «Приглашении» устанавливаются следующие структурно-тематические ряды: начало романа — начало манускрипта Цинцинната — длинный карандаш ⁸ Барабтарло Г. А. Сочинение Набокова. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2011. С. 19–39. ⁠ ; финал книги — конец дневника главного героя — короткий карандаш. Всё это только подчёркивает значение художественного опыта, который Цинциннат приобрёл в тюрьме, и позволяет считать его, по выражению Ходасевича, «творческий бред» своего рода текстом в тексте — как, скажем, стихи и прозу Фёдора Годунова-Чердынцева внутри «Дара».

Как бы Набоков ни протестовал против попыток интерпретировать его роман с учётом политической ситуации в Европе 1930-х, совсем игнорировать исторический контекст, в котором писалось «Приглашение», было бы неправильно. Нацистский и коммунистический строй отображены в романе не буквально: это максимально деполитизированное сообщество буржуа с ограниченным кругозором, довольно равнодушных к партийной борьбе, искусству и технике. Вместе с тем жители города агрессивно настроены по отношению к чужакам и готовы писать доносы на всякого, кто кажется им непохожим. И хотя внешне карательный аппарат не выглядит устрашающе — особенно в сравнении с госорганами в СССР и нацистской Германии, — должностные лица ведут себя с подозреваемыми бесчеловечно: «В течение нескольких суток ему [Цинциннату] не давали спать, принуждали к быстрой бессмысленной болтовне, доводимой до опушки бреда, заставляли писать письма к различным предметам и явлениям природы, разыгрывать житейские сценки, а также подражать разным животным, ремёслам и недугам».

Кроме того, на связь созданного Набоковым мира с двумя тоталитарными странами указывают русская топонимика (Стропь, Тамарины Сады, Малые Пруды, Садовая, Притомск, Матюхинская, Телеграфная, Бригадирная), а также славянские и немецкие имена второстепенных героев романа: директора тюрьмы зовут Родриг Иванович, адвоката — Роман Виссарионович (отчество, отсылающее одновременно к Белинскому и Сталину), тюремщика — Родион, жену главного героя — Марфинька, её детей — Диомедон и Полина, дочь директора — Эммочка, палача — Пётр Петрович (в романе он фигурирует под балаганным псевдонимом м-сье Пьер). На их фоне особенно выделяются два латинских имени — Цинциннат и его мать Цецилия. Возможно, так Набоков разграничил живых персонажей и безжизненных кукол; тех, у кого в душе есть «последняя, верная, всё объясняющая и ото всего охраняющая точка», и «призраков, оборотней, пародии».

Я тридцать лет прожил среди плотных на ощупь привидений, скрывая, что жив и действителен

Владимир Набоков

По-видимому, следует согласиться с Брайаном Бойдом, который так охарактеризовал географию книги: «не имеющий определённых границ мир с говорящим по-русски населением и центральноевропейской флорой». Прибавим, что оно принципиально ирреально, вымученно театрально, «наскоро сколочено и покрашено» и то и дело обнаруживает свою неполноценность.

Так же условно можно ответить на вопрос о времени действия «Приглашения». Некоторые признаки указывают на отдалённое будущее, которое, впрочем, ничем не напоминает технологический блеск современных Набокову антиутопий. Аэродром, где содержится «почтенный, дряхлый, с рыжими, в пёстрых заплатах, крыльями, самолёт», пребывает в запустении; товары по улице развозят «дряхлые, страшные лошади»; а на одной из фотографий изображена «умащённая летами правнучка последнего изобретателя». В этом тоже заключается полемика Набокова с писателями-алармистами, переживавшими о том, что прогресс сделает с человеческой душой. По его мнению, куда страшнее медленная деградация, упивающаяся собой «гемютность» На немецком gemütlich — уютный. ⁠ тихих европейских городков, распространившаяся на весь мир сонная Обломовка (Миргород, Глупов).

Зато можно сделать вполне определённые выводы о том, в каком месяце разворачиваются события книги. «Каникулам конец, вот и хочется ей пошалить», — объясняет беспокойное поведение Эммочки её мать-директорша. Учебный год традиционно начинается в сентябре — следовательно, Цинциннат сидит в крепости в августе.

Первая, на поверхности лежащая ассоциация — имя римского консула-земледельца Луция Квинкция Цинцинната, известного своей кротостью. Эта черта, безусловно, присуща набоковскому герою, когда речь заходит о безответной любви к Марфиньке с её «кукольным румянцем» и хронической неверностью: «И всё-таки: я тебя люблю. Я тебя безысходно, гибельно, непоправимо — Покуда в тех садах будут дубы, я буду тебя…»

Первый набоковский биограф Эндрю Филд предположил, что имя Цинциннат может отсылать к сыну римского правителя, высланному в 461 году до н. э. «за высокомерное поведение и бунтарские речи». Отчасти это справедливо и в отношении протагониста «Приглашения», который достаточно вызывающе общается с тюремным персоналом: «Благодарю вас, кукла, кучер, крашенная сволочь…» На это Цинциннату прямо намекает его адвокат: «Вот за этот тон… — Меня и казнят, — сказал Цинциннат, — знаю. Дальше!»

Однако добравшись до сцены ужина с городскими чиновниками (семнадцатая глава), читатель обнаруживает, что наследником римского Цинцинната неожиданно  провозглашает себя палач м-сье Пьер: «…Для меня слава, почести — ничто по сравнению с сельской тишиной». Выходит, аналогии между Цинциннатом и героями античной истории были ложным следом. Тут самое время вспомнить о латинском происхождении имени Цинциннат, которое переводится на русский как «курчавый», «кудрявый». Таким образом последний поэт сопоставляется с первым — Пушкиным, о пышной шевелюре которого часто писали современники. Эта параллель поддерживается тем фактом,что в молодости Цинциннат мастерил мягкие куклы русских писателей — в том числе «маленького волосатого Пушкина в бекеше» ⁹ Пушкинские подтекcты в романе Владимира Набокова «Приглашение на казнь» // Долинин А. А. Истинная жизнь писателя Сирина: Работы о Набокове. СПб.: Академический проект, 2004. C. 214–230. ⁠ .

На суде Цинцинната обвинили в «страшнейшем из преступлений, в гносеологической гнусности, столь редкой и неудобосказуемой, что приходится пользоваться обиняками вроде: непроницаемость, непрозрачность, препона». Оно заключается в том, что, в отличие от своих сограждан — «прозрачных душ», которые «понимали друг друга с полуслова», — Цинциннат жил активной внутренней жизнью, «чужих лучей не пропуская».

Непроницаемый для окружающих, Цинциннат вдобавок к тому стремится познавать Упомянутая Набоковым гносеология — это как раз и есть наука о познании. ⁠ реальность. В мире, где «вещество устало» и «никому не было жаль прошлого», он внимательно изучает старые журналы, запечатлевшие совсем другое время, когда «всё страстно тяготело к некоему совершенству». Мнимая «гнусность» Цинцинната заключается в самом этом артистическом импульсе и нежелании удовлетвориться набором развлечений, которые предлагает современность; в презрении к ограничениям, будь то языковым («То, что не названо, — не существует. К сожалению, всё было названо») или физическим: ещё в детстве, едва выучившись писать, Цинциннат — к «зловещему изумлению» окружающих — пошёл по воздуху.

В этом смысле интересно сравнить «Приглашение» с другими крупнейшими антиутопиями XX века. Все они строятся вокруг ограничения индивидуальной свободы — с помощью медицинской процедуры (выжигание узелка в мозгу, отвечающего за фантазию, в «Мы»), посредством эйфоретиков (сома в «Дивном новом мире»), благодаря системам слежения и карательному аппарату (Большой Брат и партия в «1984»). Набоковский роман на этом фоне выглядит несколько «малобюджетно», но, на самом деле, вполне убедительно: чтобы мир пришёл в сонное запустение, не нужно ждать никакой военной или экологической катастрофы — достаточно нескольких десятилетий без открытий, находок, прозрений.

Художественные амбиции — родовая черта многих набоковских персонажей, от Германа из «Отчаяния» до Вадим Вадимыча N. из «Взгляни на арлекинов!». В их ряду Цинциннат выглядит явным дилетантом: мы не знаем, писал ли он что-либо до заключения («в голове у меня множество начатых и в разное время прерванных работ»), а его первые литературные опыты в тюрьме не отличаются особенной связностью («и всё-таки я сравнительно. Ведь этот финал я предчувствовал этот финал»). Между тем на протяжении романа стиль Цинцинната претерпевает радикальную эволюцию; он, что называется, расписывается, приближаясь по временам к уровню своего создателя: «Всё сошлось… то есть всё обмануло, — всё это театральное, жалкое, — посулы ветреницы, влажный взгляд матери, стук за стеной, доброхотство соседа, наконец — холмы, подёрнувшиеся смертельной сыпью… Всё обмануло, сойдясь, всё. Вот тупик тутошней жизни, — и не в её тесных пределах надо было искать спасения».  

Конечно, Цинцинната нельзя поставить в один ряд с Фёдором Годуновым-Чердынцевым, Себастьяном Найтом или Джоном Шейдом — любимыми набоковскими героями с их успешными писательскими карьерами, — но он определённо проницательнее, скажем, автора «Исповеди Светлокожего Вдовца» Гумберта Гумберта или высокомерного составителя параноидальных комментариев к «Бледному огню» Чарльза Кинбота. По-видимому, всё дело в том, что Цинциннат — как и главный герой другого набоковского романа-морока, «Под знаком незаконнорождённых», философ Адам Круг, — подозревает о существовании потустороннего мира, присутствие которого он неотступно ощущал в течение своей тридцатилетней жизни: «И ещё я бы написал о постоянном трепете… и о том, что всегда часть моих мыслей теснится около невидимой пуповины, соединяющей мир с чем-то, — с чем, я ещё не скажу». Это знание и питает его прозу, превращая дебютанта в истинного художника. О важности творческого аспекта личности Цинцинната Вера Набокова писала авторам театральной инсценировки «Приглашения»: «В Цинциннате Ц. нужно видеть поэта, творца. Это характеризует его мышление, его отношение к жизни, к его согражданам и, конечно, к жене. Мой муж полагает, что в пьесу следует включить образцы того, как он мыслит или пишет».

«Приглашение» прихотливо устроено с точки зрения повествования. По большей части рассказ ведётся от третьего лица, но иногда в текст прорываются другие голоса, обращающиеся к главному герою («осторожно, Цинциннат!», «бедненький мой Цинциннат»), к читателю («Итак — подбираемся к концу. Правая, ещё непочатая часть развёрнутого романа, которую мы, посреди лакомого чтенья, легонько ощупывали, машинально проверяя, много ли ещё») или к неведомому собеседнику («лёжа навзничь на тюремной койке, в полночь, после ужасного, ужасного, я просто не могу тебе объяснить какого ужасного дня»).

Эта экстравагантная ситуация ставит перед нами вопрос: кто же настоящий автор романа? Может быть, это «один старинный французский умница» Пьер Делаланд, которого мечтает перевести Фёдор Годунов-Чердынцев до того, как начать писать «Дар»? ¹⁰ Барабтарло Г. А. Сочинение Набокова. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2011. С. 35–36. ⁠

Возможно, повествовательную модель «Приглашения» способен прояснить поздний набоковский роман «Просвечивающие предметы». Действие этой книги организуют призраки умерших персонажей, которые, постоянно перебивая друг друга, пытаются на свой лад повлиять на поступки главного героя Хью. Мы предполагаем, что нечто подобное происходит и в «Приглашении»: возможно, роман написан самим Цинциннатом (всё, что от первого лица) и бестелесными «существами, похожими на него» (остальной текст) — этим и объясняется его загадочная разноголосица.

Есть как минимум два развёрнутых способа интерпретировать двоемирие романа.

В «Приглашении» можно найти огромное количество гностических Гностицизм — учение, совмещающее элементы христианства, иудаизма, восточных религий и античной философии. По мнению гностиков, мир расколот на две части — идеальную, созданную Непознаваемым Богом, и материальную, придуманную несовершенным демиургом. Ключевую роль в гностицизме играет процесс познания, которое должно привести верующего в Царство Света. ⁠ атрибутов ¹¹ Раньше всех исследователей о них в 1982 году написал Сергей Давыдов. ⁠ : от змеи, появляющейся уже на первой странице книги, и тюремщиков в «пёсьих масках», напоминающих зооморфных архонтов, которые стерегут человеческие души, до важной для гностицизма метафоры «тела-тюрьмы» («Самое строение его грудной клетки казалось успехом мимикрии, ибо оно выражало решётчатую сущность его среды, его темницы») и роли демиурга, которую берёт на себя Набоков. Согласно этой концепции, по ходу книги Цинциннат проделывает путь гностика, призванного своим создателем в Царство Света и вынужденного ради этого расстаться со своей телесной оболочкой, следовательно, «Приглашение» —  роман — приготовление к переходу между мирами, которое совершается в финале. Стоит, однако, заметить, что нет точных сведений о том, был ли Набоков вообще знаком с гностической доктриной.

Другой подход предполагает, что роман строится вокруг оппозиции идеального и реального, выраженной в местоимениях «там» и «тут» и их производных («тамтам далёкого оркестра», «тупик тутошней жизни», «Матюхинская», «такая ужасная… тоска» и даже «Тамарины Сады»). Проанализировав — в том числе фонетически — нескольких знаковых фрагментов «Приглашения», филолог Дональд Бартон Джонсон обнаружил, что по мере приближения к развязке аллюзии на «тут» начинают превалировать, достигая своего апогея в самом конце, когда Цинциннат, лёжа на плахе, спрашивает себя: «Зачем я тут? Отчего так лежу?» — встаёт и уже бесповоротно выбирает «там» ¹² Джонсон Д. Б. Миры и антимиры Владимира Набокова. СПб.: Симпозиум, 2011. С. 210–226. ⁠ .

С пауком в романе связана одна закономерность: каждое его кормление означает крах очередных надежд Цинцинната, — например, на свидание с женой или на возможность узнать точную дату казни. В романе это плотоядное существо, тематически связанное с женой Цинцинната («бархатный паук, чем-то похожий на Марфиньку»), питается мухами, мотыльками и бабочками. Одну из них — «маленькую, в белом пушку» — паук высосал после того, как провалился побег Цинцинната, будто бы организованный Эммочкой, спина которой — важная деталь — «поросла белесоватым пушком».

Другая, более счастливая судьба ждала огромную ночную бабочку, попавшую в камеру в девятнадцатой главе; тонкие наблюдения о ней сделал Геннадий Барабтарло. Родион несёт бабочку пауку на съедение, но роняет полотенце, в которое она была завёрнута. Казавшаяся мёртвой бабочка (по описанию она похожа на павлиноглазку грушевую — самую большую европейскую ночницу) взмывает в воздух, уходит от преследования испуганного тюремщика и внезапно пропадает, «словно самый воздух поглотил её». Это чудесное воскрешение и таинственное исчезновение (на самом деле бабочка сидит около кровати Цинцинната и вылетит в выбитое окно ближайшей же ночью) ободряет узника и побуждает его закончить рукопись на торжественной ноте: «Всё, что я тут написал, — только пена моего волнения, пустой порыв, — именно потому, что я так торопился. Но теперь, когда я закалён, когда меня почти не пугает смерть». Последняя фраза кажется неотделанной, брошенной на полпути, но Цинциннат вычёркивает последнее слово и понимает: «В сущности, всё уже дописано».

На протяжении всей книги Цинциннат ставит под сомнение истинную природу своего существования, подозревая, что на самом деле спит — а значит, однажды ему придётся пробудиться. «Но проснуться я не могу без посторонней помощи, а этой помощи безумно боюсь, да и душа моя обленилась, привыкла к своим тесным пеленам», — рассуждает он, прохаживаясь по камере.

По мере продвижения к концу романа герой постепенно свыкается с мыслью о неизбежности (и даже спасительности) смерти, но всё равно не может полностью избавиться от страха перед ней: «Ведь я знаю, что ужас смерти это только так, безвредное, — может быть даже здоровое для души, — содрогание, захлёбывающийся вопль новорождённого или неистовый отказ выпустить игрушку… и хотя я всё это знаю, и ещё знаю одну главную, главнейшую вещь, которой никто здесь не знает, — всё-таки смотрите, куклы, как я боюсь, как всё во мне дрожит, и гудит, и мчится, — и сейчас придут за мной, и я не готов, мне совестно…»

И даже после того как Цинциннат прослушал итальянскую арию Марфинькиного брата (в которой, по версии Геннадия Барабтарло, анаграммой зашифрована фраза «Смерть мила; это тайна»), многократно убедился в том, что окружён взаимозаменяемыми и к тому же неисправными куклами, и решительно вымарал зловещее слово из своей рукописи, он всё равно страшится финала: «Мне самому смешно, что у меня так позорно дрожат руки,  — но остановить это или скрыть не могу, — да, они дрожат, и всё тут. Мои бумаги вы уничтожите, сор выметете, бабочка ночью улетит в выбитое окно, — так что ничего не останется от меня в этих четырёх стенах, уже сейчас готовых завалиться. Но теперь прах и забвение мне нипочём, и только одно чувствую — страх, страх, постыдный, напрасный…»

Но на эшафоте Цинциннат, кажется, обретает над собой полный контроль, и его призрак самочинно покидает помост, не дождавшись исполнения приговора. Развернувшийся апокалипсис («Всё расползалось. Всё падало») не щадит мучителей героя, и уже неважно, успел ли м-сье Пьер опустить свой топор до того, как сам съёжился до размеров личинки. Цинциннат-поэт, Цинциннат-личность соединился с родственными душами. Смерть, согласно поздней набоковской формуле, оказалась «всего лишь вопросом стиля».