Издательская политика Сommon Place — в каком-то смысле попытка написать альтернативную историю или даже несколько историй литературы, вывести в центр внимания течения, которые оказались вытеснены, забыты, маргинализированы. Когда вы для себя, в своей собственной читательской биографии, впервые обнаружили эти течения и поняли, что они для вас интереснее, чем основной поток?

Иван: Вообще мы не то чтобы завзятые любители маргинальщины. Наша издательская программа формировалась в конкретных условиях: на нашем голом энтузиазме и энтузиазме наших друзей-единомышленников, без финансирования, не считая собственно продажи книг, позволявшей до недавнего времени худо-бедно обеспечивать производственный цикл — с условием, что никто из участников не получает за работу денег. На самом деле, думаю, если бы вдруг прилетел волшебник в голубом вертолёте и сказал: «Вот вам финансы в любых количествах, издавайте что хотите», я бы лично гнул куда более скучную линию. Постарался бы напереводить книжек по античке, самые известные работы о Шекспире, Гёте, Сервантесе, немецких романтиках, испанском барокко и т. п., у нас такого крайне мало издаётся. Литературные памятники мне всегда интересно было делать, из классики русского литературоведения нужно переиздать кучу всего — Гуковский Григорий Александрович Гуковский (1902–1950) — литературовед. Заведовал кафедрой русской литературы Ленинградского университета. В Пушкинском доме возглавил группу по изучению русской литературы XVIII века. Автор первого систематического курса по этой теме. Был эвакуирован из блокадного Ленинграда в Саратов. После войны был арестован в рамках кампании по «борьбе с космополитизмом», умер в заключении от сердечного приступа. ⁠ , Пумпянский Лев Васильевич Пумпянский (1891–1940) — литературовед, музыковед. После революции жил в Невеле, вместе с Михаилом Бахтиным и Матвеем Каганом образовал Невельский философский кружок. В 1920-х годах преподавал в Тенишевском училище, был членом Вольной философской ассоциации. Преподавал русскую литературу в Ленинградском университете. Автор классических работ о Пушкине, Достоевском, Гоголе и Тургеневе. ⁠ , Жирмунский Виктор Максимович Жирмунский (1891–1971) — лингвист и литературовед. Преподавал в Петербургском университете, а после революции — в Ленинградском университете. В 1933, 1935 и 1941 годах подвергался арестам, во время кампании по борьбе с «космополитизмом» был уволен из ЛГУ, вернулся в университет в 1956 году. Жирмунский — специалист по немецкой и английской литературам, исследователь творчества Ахматовой. Изучал диалекты идиша и немецкого языка. ⁠ , Тынянов, пушкинистики море, да и среди ныне живущих олдскульных филологов многим не помешала бы поддержка и работа над серьёзными проектами вместо мелких, редких и низкооплачиваемых. Мечтать, разумеется, не вредно, но если у нас появляется возможность, мы за что-нибудь такое стараемся браться — книжку Александра Доброхотова Александр Львович Доброхотов (род. 1950) — филолог, культуролог. Доктор философских наук, профессор НИУ ВШЭ. Автор книг о Данте Алигьери, философии культуры; работ о Гёте, Достоевском, Льве Карсавине, философии русского символизма. ⁠ про Данте переиздали, монография про Гёте есть в планах, сейчас готовим дневники Андрея Белого.

В числе первых наших книг были, скажем, два романа Кретьена де Труа Кретьен де Труа (ок. 1135 — между 1180 и 1190) — французский поэт и трувер, один из основоположников рыцарского романа. Биографические сведения о нём крайне скудны. Автор классических романов бретонского (артуровского) цикла, связанного с легендой о рыцарях Круглого стола: «Ланселот, или Рыцарь телеги», «Ивейн, или Рыцарь со львом», «Персеваль, или Повесть о Граале» и других сочинений. ⁠ , «Ланселот» и «Персеваль», классические средневековые стихотворные тексты, которым место скорее в «Литпамятниках», «Манифест коммунистической партии» с современным предисловием, часть «Исторического романа» Георга Лукача Георг (Дьёрдь) Лукач (настоящее имя Дьёрдь Бернат Лёвингер, 1885–1971) — венгерский философ-марксист, литературовед, политик. Один из создателей марксистской эстетики. Окончил Будапештский университет, в конце 1910-х был близок к немецким социологам Георгу Зиммелю и Максу Веберу. В 1919 году стал наркомом просвещения недолго просуществовавшей Венгерской советской республики, в 1928-м на непродолжительное время стал генсеком ЦК Коммунистической партии Венгрии. К этому моменту уже несколько лет жил в эмиграции в Вене. С 1929 по 1931 и с 1933 по 1945 год жил в Москве, в 1945-м вернулся в Венгрию. Во время Венгерского восстания 1956 года входил в правительство Имре Надя. Главные литературоведческие и философские работы Лукача — «Теория романа», «Литературные теории XIX века и марксизм», «Молодой Гегель». Работы Лукача до сих пор оказывают влияние на левую эстетическую теорию. ⁠ , посвящённая вполне магистральным писателям вроде Вальтера Скотта и Льва Толстого. С другой стороны, очевидно, что в определённых частях литературного поля существует довольно строгая иерархия. В XX веке литературы стало очень много, её невозможно впихнуть в рамки университетских курсов хоть сколько-то репрезентативно, поэтому одни авторы выталкиваются на обочину, а другие, наоборот, оказываются переоценёнными — вокруг них формируются сообщества, которые активно занимаются их поддержкой, работой с их наследием. Такой дисбаланс стал очевидным для меня в институте, благодаря моему старшему товарищу Ярославу. Он, кстати, основатель и руководитель одного из лучших музыкальных ВК-пабликов «Европа перед дождём», забитого отменной дичью, и к литературе всегда относился примерно так же, как к музыке. Ему не то чтобы специально нужно выискивать что-то забытое и неизвестное, просто если мой товарищ начинал читать, например, авторов Серебряного века, то брал сперва основное, а потом всё остальное вплоть до четвёртого ряда, ходил в Ленинку, выискивал там сборники каких-то поэтов начала прошлого столетия, которые даже маме собственной были не нужны, и переписывал от руки в тетрадку их тексты — не для научных каких-то занятий или публикаций, а просто чтобы они дома у него были, для чтения. Так он переработал на моих глазах совершенно немыслимые массивы данных и в какой-то момент очень меня этим увлёк. На тот момент у меня не было специального интереса к Серебряному веку, даже наоборот. Я предпочитал всякую «контркультуру», броскую современную литературу. Но благодаря усилиям товарища я понял, что в перерываемых им пластах обнаруживаются замечательные вещи, про которые большинство никогда и не слышало. Он меня так воспитал, я в этом смысле его верный ученик. Скажем, в первом ряду нашей литературы XX века отчётливо виден перекос, о котором я говорил выше. Мне совершенно не интересны Пастернак, Мандельштам, Набоков, Платонов, но нравятся Брюсов, Бальмонт, Сологуб, которым в своё время чуть ли не памятники при жизни ставили, а сейчас забыли почти всё ими сделанное. И это ведь авторы первого ряда, но есть куда менее яркие писатели, современные или недавние, которые получают несравнимо больше любви и внимания. А когда погружаешься в эти пласты, понимаешь, что помимо Брюсова и Бальмонта был ещё ворох уникумов вроде поэта Александра Тинякова Александр Иванович Тиняков (1886–1934) — русский поэт начала XX века. Родился в Орловской губернии; переехав в Петербург, попадает в круг поэтов-символистов, посещает салон Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус, сводит знакомство с Блоком и Ходасевичем, публикуется под псевдонимом Одинокий. Человек незаурядной эрудиции и поэтического таланта, в жизни Тиняков играет роль «проклятого поэта» — запойно пьёт, учиняет скандалы, попадает в психиатрические лечебницы, пишет стихи, отличающиеся крайним натурализмом и цинизмом, публикуется одновременно в прогрессивных изданиях и черносотенной газете «Земщина». Последние годы жизни нищенствует и просит подаяния на Невском проспекте. Михаил Зощенко в повести «Перед восходом солнца» упоминал встречу с опустившимся Тиняковым как самое страшное своё воспоминание. ⁠ , мы про него недавно небольшую книжку издали. На мой взгляд, интерес к подобному творчеству — хорошее основание для формирования идентичности, для собственной работы, которая может быть гораздо более продуктивной, чем попытка сесть со всеми на одну лавку. Так что это вполне осознанный читательский и издательский выбор. 

Знаете Александра Кондратьева Александр Алексеевич Кондратьев (1876–1967) — русский поэт, писатель, литературовед. Учился в 8-й Санкт-Петербургской гимназии, директором которой в то время был Иннокентий Анненский. Принадлежал к кругу поэтов-символистов, посещал салон Фёдора Сологуба, был секретарём кружка Константина Случевского. С 1920 года — в эмиграции. Роман «На берегах Ярыни» впервые вышел в 1930 году в Берлине в издательстве «Медный всадник». ⁠ ? Это писатель и поэт Серебряного века, модернист, учился у Анненского, тоже увлекался Античностью, писал какие-то вещи на античные сюжеты. Стихи он писал хорошие, но не грандиозные, зато у него есть первоклассный роман «На берегах Ярыни», который мы планируем вскоре переиздать, — обязательно почитайте, вам точно понравится. Это большой роман, написанный по мотивам славянской мифологии, что-то вроде Гоголя, пропущенного через утончённую модернистскую оптику. Там действующие лица — русалки, водяные, ведьмы, причём написано всё это на полном серьёзе, с точностью реалистической прозы и красотой модернистского письма. Текст вполне на уровне «Мелкого беса», «Огненного ангела» или «Серебряного голубя» — как по мне, так даже получше последних двух. Конечно, хочется дать таким книгам новую жизнь. 

Помню, брал как-то раз интервью у одной специалистки по Тургеневу на одну из моих любимых тем: «Почему никто не читает такого-то великого писателя?». Понятно, что Тургенев сейчас не самый читаемый классик, а она его обожает. И она говорит — с русской литературой есть такая проблема: она слишком богатая, в ней столько всего, что иной европейской стране хватило бы горстки наших второразрядных писателей XIX века на целую национальную литературу, которой можно гордиться, а мы неизбежно начинаем кого-то забывать. Когда у тебя есть Толстой, Достоевский, Гоголь, Пушкин и т. д., становится уже даже не до Лескова. Я в последнее время много думаю про это изнурительное богатство русской литературы. Вот сейчас некоторые наши популярные литературные деятели любят взять что-нибудь из ранней советской литературы — Пастернака, Маяковского, Леонида Леонова, — нафигарить о них том того или иного качества, заработать на этом символический капитал, ну и заодно дальше популяризировать их творчество. Хорошо ещё, что Леонову или Мариенгофу что-то досталось, но огромная толща более поздней советской литературы — её как будто не существует. С ней такая работа не ведётся, не выходят книги в серии «ЖЗЛ», не снимаются передачи для канала «Культура». И это фигуры масштаба Константина Паустовского и Аркадия Гайдара. Булгаков или Маяковский интересны всем, но я не думаю, что Паустовский или Гайдар ниже рангом. Это совершенно грандиозные писатели. Кто сейчас воспринимает Гайдара как чтение для души, как писателя, книги которого ты держишь на прикроватном столике? Разве что в виде ностальгии по советскому детству. Но это же великий писатель, многие ли умели так писать? Паустовский, которого всегда любил и продолжает любить наш с Петром отец, запомнился мне с детства как такой советский писатель, красиво писавший о природе. Но недавно я открыл «Кара-Бугаз» — и у меня глаза на лоб вылезли: это модернистская проза высочайшего полёта, ничем не хуже Бабеля, Олеши или Пильняка. Да и поздние произведения Паустовского, огромная «Повесть о жизни», совершенно гениальны. Он писатель мирового уровня, которого мы, уверен, могли бы с успехом экспортировать в другие страны, но вместо этого вынуждены заново учиться его читать.

Интересно, что вы так это видите. В моём детстве, кажется, были одни сплошные Гайдар и Паустовский, это было естественным фоном, и сейчас сложно вернуться к ним заново, увидеть в них нечто большее, чем, с одной стороны, писателя про тимуровцев, а с другой — автора природоведческих фраз из учебника русского языка: «Чу, порскнул тетерев в валежнике». Не каждый готов сделать это движение.

Иван: Понятно, что их нужно переводить в другой контекст, перестать воспринимать их как что-то официально-советское. Это глубокая, очень сложная и серьёзная литература. Есть и другие утонувшие по непонятным причинам фигуры, тот же Фазиль Искандер, который не так давно умер, крупнейший русский писатель второй половины XX века. Где люди, которые носятся с ним как с писаной торбой? Нет, давайте лучше сделаем ещё миллион книжек про Пастернака и про Маяковского. Но зачем? Ведь это же абсурд. Впрочем, справедливости ради замечу, что мы сами выпустили несколько книг о Маяковском, в том числе не печатавшиеся на бумаге устные воспоминания Виктора Шкловского о нём и до недавнего времени пылившуюся в архивах монографию Бориса Арватова Борис Игнатьевич Арватов (1896–1940) — советский искусствовед, один из основателей творческого объединения ЛЕФ. Участвовал в Гражданской войне комиссаром на польском фронте, в 1919 году вступил в РКП(б), был активным идеологом Пролеткульта. Разработал концепцию «производственного искусства», то есть слияния искусства с производством материальных ценностей. Перестал писать в конце 1920-х из-за нервного заболевания, возникшего после фронтовой контузии. Покончил жизнь самоубийством в 1940 году. ⁠ , забытого теоретика искусства эпохи авангарда.

В рамках этой ревизии истории какие линии, выброшенные из истории, какие главы, пропущенные в учебнике литературы, для вас наиболее важны?

Иван: Петя отвечает в первую очередь за почвенническую линию, почвенническо-автономистскую, такую, с лёгким луддитским оттенком. За народников, например, за то, что связано с крестьянской темой. Когда-то во время учёбы меня поразила статья Есенина «Ключи Марии». Есенина мы обычно считаем человеком циничным и расчётливым — или, наоборот, простоватым. Но в «Ключах Марии» он другой совершенно: по сути дела, это что-то вроде «Серебряного голубя» Андрея Белого, такой посконный мистицизм, очень своеобразные размышления о народной религиозности. Есенин пишет о наличниках русских изб, о том, что мы через их орнаменты как-то мистически связаны с Богоматерью. Для Серебряного века это ведь тоже была одна из важнейших линий, меня она давно увлекает. Вспоминается ещё автобиографический текст Николая Клюева — там о том, как его сектанты в купели с ледяной водой крестили в каком-то скиту посреди леса, ночью, чёрт знает где. Такой тёмный, подземный мистицизм — и в то же время глубоко личный, как мне кажется. Они занимались всем этим не для того, чтобы показушничать или девушкам головы морочить, скорее тут можно разглядеть попытку в кризисную эпоху пересобрать свою культуру и идентичность с помощью некоего подспудного, диковатого, но творчески плодотворного иррационализма. И это ощущение современный мир совершенно растерял, его приходится заново воссоздавать. Даже если мы будем сколько угодно светскими, атеистами, мы всё равно будем угорать по телегам Мамонова, по Мамлееву или ещё чему-то такому. Мы же не относимся к этому как к клоунаде, мы каким-то образом принимаем это всерьёз. Но почему мы можем принимать это всерьёз? Откуда берётся ощущение, что подобные персонажи что-то важное делают? Понятно, что такие вещи невозможно формализовать, упаковать в учебники и подписать — «наше всё», тут мы имеем дело с чем-то требующим настоящей, не риторической независимости, иначе оно просто не будет работать.

Откуда берётся эта подземная мистическая линия и почему она сегодня интересна? Что это такое — поиски утраченной чистоты, глубины, сложности?

Иван: А чёрт его знает. У модернистов это была, наверное, реакция на позитивизм XIX века, уже Бодлер полыхал ненавистью к нему, как и его любимый Эдгар По. Они же были рационально мыслящими, даже циничными людьми, они всё прекрасно понимали, но упорно шагали по этой зыбкой почве. И не скажешь, что они прямо Сатану вызывали (хотя Бодлер местами так про дьявола пишет, будто они расстались только), скорее это похоже на попытку индивидуальной борьбы с современным миром, которая в какой-то момент стала насущной необходимостью. Впрочем, тут есть и более глубокие корни. Откуда взялся английский романтизм — визионер-предромантик Блейк, поэты Озёрной школы Английские поэты-романтики конца XVIII — начала XIX века: Уильям Уордсворт, Сэмюэл Тейлор Кольридж, Роберт Саути. Термин «озёрные поэты» был впервые употреблён в 1807 году в газете The Edinburgh Review и связан с общим для трёх поэтов местом проживания — Озёрным краем на Северо-Западе Англии. ⁠ ? В значительной степени это была реакция на промышленную революцию в Англии, на разрушение старого уклада. Поэтому — да, в определённом смысле можно говорить об антипрогрессистской тенденции, которая в наше время актуальна как никогда. Думаю, многие сегодня чувствуют потребность в антипрогрессизме, и не потому, что они сумасшедшие мистики или ещё что-то такое. Подобные вещи можно переживать на совершенно разных уровнях, они не обязательно должны конкретно формулироваться — всё-таки это поэтическая тенденция, а поэзия никому ничего не должна. Знаете, есть такое видео, там Евгений Головин Евгений Всеволодович Головин (1938–2010) — русский поэт и переводчик, знаток средневековой алхимии и эзотерических учений, наряду с Юрием Мамлеевым и Гейдаром Джемалем одна из ключевых фигур «Южинского кружка» — сообщества московских интеллектуалов, объединённых интересом к мистическим прозрениям и метафизическим экспериментам. ⁠ рассказывает, как его тащила в болото кикимора. Когда его смотришь, охватывает ощущение глубочайшего ужаса и изумления: вот сидит человек, он недавно жил среди нас, у меня были с ним близкие общие знакомые, и вот он на полном серьёзе говорит, что видел кикимору, она вылезла из болота, схватила его и потащила. «Плоть на кикиморе висела, как на бомже висит тряпьё» — кажется, почти дословно цитирую. Так вот, Головин ведь не шутит, когда всё это сообщает нам. И я не могу объяснить, что происходит в этот момент, что он хотел этим сказать. 

Или, например, буквально на днях я посмотрел фильм Вернера Херцога про потаённую Россию — у меня в какой-то момент возникло ощущение, что я натурально с ума схожу. Судя по всему, это начало 1990-х, там присутствуют съёмки сеансов Чумака. Херцог набрал всяких разных Головиных, которых кикимора утаскивает, на целый фильм. Там есть человек, который считает себя Иисусом Христом. Есть старушка, которая рассказывает, что однажды пришла домой и увидела под столом демона в виде быка, который захватил дом и чуть его не разрушил, они боялись потом печку растопить. Куча людей, которые живут в местах, где озеро с Китеж-градом, и некоторые из них периодически слышат звук, колокола подземные. Ещё у них там интересная молитвенная практика была: старики встают на четвереньки и ползут куда-то, непонятно куда. Представляете, стоит Вернер Херцог со своей камерой, а перед ним — дедушка, на вид лет 85, прилично одетый — в пиджаке, с бородой, и пошёл, пошёл по полю на четвереньках. Постфактум выяснилось, что фильм отчасти постановочный, некоторые моменты режиссёр утрировал (дед с бородой, уверен, натуральный), но дела это не меняет: в сумме переживания его героев всё равно представляются настоящими и живыми. В отличие от сумасшедших, которых можно наблюдать в наше время, тут словно бы совершенно другие силы действуют: не истерия в шапочке из фольги, а что-то гораздо более утробное и плохо рационализируемое. На вид там в большинстве вполне естественные, непосредственные люди, с которыми любопытно было бы обсудить то, как они выгоняли демонов из-под стола. Не получится списать всё это на козни режиссёра или умственную отсталость живущих в нужде. Местами становится дико смешно, чертовщина любая почти смешная, но вообще говоря, смеяться тут не над чем особо: мы со своими гаджетами даже с ума уже сойти не можем как следует, теперешним сумасшедшим в бреду фейсбук с инстаграмом должны являться вместо чертей. Всё, что мы делаем сейчас, превратилось в бессмысленную суету, разорвано в клочья и ни во что не склеивается, никак. 

Мне кажется, люди, движимые теми же культурными устремлениями, что и вы, лет 25 назад увлекались бы Берроузом, какой-нибудь психоделической трансгрессией, группой Psychic TV и так далее. И вдруг в 2020 году оказывается, что самый лютый авангард — это книга «На берегах Ярыни».

Иван: Если не «Кара-Бугаз». Конечно, речь идёт о некоем движении, противоположном мейнстриму, если можно сейчас говорить о каком-то мейнстриме вообще. Противоположном повседневности, которая порождает бесконечных депрессивных психотиков с айфонами. Сложно понять, что сейчас происходит с нашим невротизированным обществом. Политика идентичности загнала своих адептов в углы, они там превращаются в каких-то моллюсков, и всё это ещё начинает почковаться и расползаться в разные стороны. Это с одной стороны. А с другой — весь этот авангард и трансгрессия, наверное, самые переоценённые культурные феномены XX века. Все эти страсти по 1968 году, по «контркультуре» — это ведь была абсолютно тупиковая ветвь и максимально неудачный вариант развития событий. Все эти Берроузы, не говоря уже про Паланика с Уэлшем, по сравнению с Николаем Клюевым и Пименом Карповым Пимен Иванович Карпов (1868–1963) — русский поэт и прозаик. В 1909 году выпустил книгу «Говор зорь» — сборник памфлетов, обвиняющих культурную элиту в равнодушии к судьбе крестьян. В 1913 году выходит самое известное произведение Карпова — роман о жизни русских сектантов «Пламень». По представлению Священного синода весь тираж книги был конфискован за богохульство. Карпов сближается с крестьянскими поэтами, продолжает писать и издаваться после революции, но в 1922 году после обыска в московской квартире лишается возможности публиковаться, занимается переводами, пишет в стол, умирает в полном забвении. ⁠ — детский сад нелепый. Про титанов вроде Пушкина или Достоевского тут можно не вспоминать даже. 

«Контркультура» — копеечный барашек, которого нам сперва навязывали, а потом многие добровольно потянулись к нему, поскольку у трансгрессии легко определяемый и привязчивый вкус. Она аддиктивна, как еда из «Макдоналдса», у которой тоже очень понятный и резкий вкус, там много соли, сахара и жира, поэтому она так действует. Зачем это в принципе употреблять, это во всех отношениях нехорошо, а главное, портит вкус, в буквальном смысле. Если часто использовать сильные раздражители вкусовых рецепторов, потом перестаёшь понимать, почему борщ вкусный. По-моему, нужно от этого всего как можно скорее избавиться. Речь, увы, не только о последних волнах, но обо всей огромной экспансии так называемого высокого американского модернизма, которая произошла в 1960-е годы, когда нью-йоркские толстосумы вместе с федеральными властями накачивали деньгами людей типа Энди Уорхола,  которые вообще ничего из себя не представляют. На мой вкус, это всё жуткий цирк с конями, замешенный на маркетинговых стратегиях и стремлении США к культурной гегемонии. Там были совершенно чудовищные художники типа Фрэнка Стеллы Фрэнк Стелла (род. 1936) — американский художник и скульптор, один из ведущих представителей постживописной абстракции. Известен в первую очередь строго геометрической цветовой живописью: например, циклом работ «Чёрные картины» (1958), на которых в разных вариациях расположены чёрные полосы, отделённые друг от друга узкими промежутками белого цвета. В более поздних картинах Стелла работал с яркими цветами, а также экспериментировал с геометрическими формами: например, использовал для создания композиций огромные судостроительные лекала. ⁠ , Джаспера Джонса Джаспер Джонс (род. 1930) — американский художник, один из ведущих представителей поп-арта. Самая известная картина — «Флаг» (1954–1955), изображение американского флага, которое Джонс создал якобы после сна о нём. Один из самых дорогих ныне живущих художников. ⁠ и т. д. В результате культурное производство превратилось в фильм про клоуна Оно, одна несуразица порождает другую несуразицу. А ведь ещё недавно у вас был Паустовский! (Это, конечно, шутка, но лишь отчасти: Паустовский в те же 1960-е был едва ли менее известен во всём мире, чем Уорхол, а в 1964 году Марлен Дитрих, приехавшая в СССР с концертом, специально искала встречи с ним, любимым писателем. Есть известная фотография, Дитрих стоит на коленях перед Паустовским. Что тут скажешь, всё правильно сделала.) Но теперь так думать и говорить, как я, просто неприлично, а главное, невыгодно: разве можно не колебаться вместе с линией партии и не следить с замирающим сердцем за малейшими изменениями кем-то где-то через силу и кое-как придуманной, но ловко всем нам втюханной культурной повестки, которую мы зачем-то сразу начинаем дружно растаскивать, расширять и углублять? 

Надо, конечно, оговориться: я не к тому веду, что все кругом занимаются ерундой, а мы сидим в сторонке и читаем Пришвина. Нет, волей-неволей все почти участвуют, кто-то пытается вагоны впереди паровоза поставить, кто-то пытается соблюсти дистанцию и вычленить рациональное позитивное ядро, поддержать хороших людей и т. п. Но итог один: в один прекрасный день ты просыпаешься, а вокруг тебя сплошные флаги и первомай экологии с феминизмом, хотя вчера ещё никто о них и думать не думал.

Секундочку, вы одно из немногих издательств с последовательной феминистской программой.

Иван: Конечно, но тут важно не путать тёплое с мягким. То, что у женщин и мужчин должны быть равные права, совершенно очевидно. Равноправие — классно, а социальный дисбаланс, который с давних пор сложился и до сих пор существует, должен быть ликвидирован. Но мы все прекрасно понимаем, даже если не читали Жижеков, что дискурсы, связанные с равноправием, можно использовать для вещей прямо противоположных: для бизнеса, политики, мелких интриг, истерик в фейсбуке. Наши занятия феминизмом скорее культурно-эстетические, потому что равноправия нужно добиваться всё-таки не книжками и не инклюзивными перформансами, как мне кажется, а на повседневном, на эмпирическом уровне. Да, многие талантливые писательницы начала прошлого века незаслуженно оказались в тени, и в этом смысле они мало чем отличаются, скажем, от забытых писателей-народников. Антиподом этих писательниц, которых мы издаём в отдельной серии, для меня являются не писатели мужского пола, а какая-нибудь Ханья Янагихара Ханья Янагихара (род. 1974) — американская писательница и журналистка. Самый популярный роман Янагихары — бестселлер 2015 года «Маленькая жизнь», вошедший в шорт-лист Букеровской премии и финал Национальной книжной премии в США. «Маленькая жизнь» — роман об отношениях четырёх друзей и о психологических травмах одного из них — была тепло встречена критиками по всему миру, хотя звучали и обвинения в манипуляции читательскими эмоциями. ⁠ и другие современные однодневки того же рода, полностью забивающие эфир и не дающие всем прочим не то что слова сказать — вздохнуть. Мы раскапываем культурные артефакты и воздаём им должное, восстанавливаем справедливость. Это игра на стороне проигравших, но она не должна привести к появлению новой несправедливости и нового дисбаланса. Одна из самых неприятных особенностей современной борьбы за справедливость заключается в том, что у тех, кто страдал от несправедливости, после восстановления справедливости возникает соблазн стать несправедливым самому — мол, нас так долго притесняли, теперь мы в своём праве, пора наверстать упущенное. Но ведь это так не работает — нельзя со спокойной совестью становиться скотиной из-за того, что с тобой раньше поступали по-скотски. Распространённая в современном публичном поле позиция «мне все должны и мне всё можно, потому что я за справедливость» ещё только расправляет плечи, но, думаю, хорошего тут ждать не приходится, в результате такое выйдет боком вообще всем. Кроме того, несложно заметить, что толерантный, инклюзивный и стремящийся к справедливости человек — не обязательно компетентный, образованный, талантливый и заслуживающий внимания. В эпоху Сталина, например, было много писателей, высоко взлетевших благодаря своим передовым и единственно верным на тот момент взглядам, но сегодня имён их никто не вспомнит, и ни Common Place, ни кто-нибудь ещё не заинтересуется их творчеством, потому что оно забыто совершенно заслуженно. Зачем играть по чужим правилам, пускай даже финансово выгодным и выкрашенным в прогрессивное свободомыслие, если невооруженным взглядом видно, как одни становятся равнее других, а вы сами в конечном счёте оказываетесь статистом массовки, мнение которого в общем хоре не значит ничего.

Можно ли сказать, что вас как издателей интересуют вещи, которые в принципе не могут стать мейнстримом, поп-культурой, чем-то таким торжествующим и общеобязательным?

Иван: Понятно, что, когда много всего делаешь, твоё влияние хотя бы в узком кругу, но увеличивается. Но важно, чтобы твоя культурная стратегия не инструментализировалась в пользу тех или иных сообществ, не становилась инструментом подавления, агрессии, не приводила к злоупотреблениям и свинству. Когда мы занимаемся феминизмом — мне очень важно это подчеркнуть, — это не дань современному «если ты не занимаешься феминизмом, ты лох». Мы занимаемся феминизмом, но мы лохи. И рядом с феминизмом у нас всегда будет что-нибудь такое, от чего многим феминисткам, скорее всего, будет весьма не по себе. Но мы не собираемся под них подстраиваться, равно как и под тех, кто считает, что издавать феминистские книжки западло. У нас своя голова на плечах.

Есть постоянная величина, которая так или иначе год за годом в ваших книгах возникает, — слово «анархия». Изменилось ли у вас понимание этой идеи?

Иван: Знаете, была такая передача «Акулы пера» с группой «Ария». Их там спросили: «Вот у вас есть такая песня популярная, «Воля и разум», вы её часто исполняете на концертах. Что вообще вы думаете по поводу этих философских понятий?» Музыканты переглянулись, помялись, а потом кто-то из них ответил: «Знаете, эту песню написал наш друг Александр Елин, вот у него и спросите. А мы ничего по этому поводу не думаем».

Пётр: Мы занимались и занимаемся этой темой потому, что нас интересует автономизм, независимость.

От государства, от системы, от мейнстрима?

Пётр: Ну да. От обязательных вещей. Мне в жизни больше всего мешает то, что связано с государством.

Иван: Например, что?

Пётр: Любое обязалово.

Иван: Бесплатное образование, медицина, метро, ухоженные улицы? Собянин, при котором Москва похорошела? Где государство тебе мешает, я искренне не понимаю. Государство делает большую часть того, где мы живём и чем мы пользуемся. В 1990-х не было государства, и не думаю, что это было здорово для кого-то кроме крошечной кучки людей.

Пётр: Мы это часто с тобой обсуждаем, и я всё время с тобой соглашаюсь: да, мы классно живём. Но я о другом говорю: общество при этом превратилось в говно. Людей нормальных нет. Улицы чистые, но морально деваться уже некуда. Даже в самые нищие советские годы люди, которых заряжал Чумак, были на порядок лучше тех, кто сегодня сидит и смотрит Юрия Дудя.

Иван: Но с управлением страной это никак не связано. Ослабление государственных структур культуру лучше не сделает, скорее она деградирует ещё сильнее.

Пётр: Поэтому я и говорю, что весь наш анархизм связан с небольшими локальными сообществами, которые огораживают себя высокой стеной. Если вас будет больше, чем сто человек или тысяча, то вам … [хана], вы друг друга съедите — или вас съест кто-нибудь с другого континента. Больше скажу, я поначалу был прямо очарован автономистскими идеями, а сейчас всё больше склоняюсь к «уходу в лес», а то, что мы на автомате продолжаем то же самое делать, — просто дань уважения к людям, которые до сих пор в эту штуку верят. Есть Петя Рябов Пётр Владимирович Рябов (род. 1969) — российский историк философии. Преподаёт философию в МГПУ. Начиная с 1987 года активно участвует в анархистском движении. В издательстве Common Place вышла его книга «Культура Эллады. Основные проблемы и категории», готовится к печати написанная Рябовым «Краткая история русского анархизма». ⁠ , я с ним во многом уже не готов согласиться, но меня восхищает его целеустремлённость.

Иван: Вообще, многие вещи, которые мы раскапываем, — это отдельные подвиды культуры. Ими кто-то должен заниматься. Мне не близок анархизм и всё, что с ним связано, я государственник. Но есть какие-то локальные культуры, которые нужно поддерживать.

Потому что они слабы и не в общем потоке?

Иван: Ну да. Ещё они должны быть эстетически состоятельными. Потому что когда это более-менее ладно скроено и крепко сшито, оно становится самопорождающей системой, из которой может что-то ещё появляться. А из ничего в результате и выйдет ничего, как американский модернизм: сколько в него ни вливали денег, он как был ерундой, так ею и остался, на мой непритязательный вкус. Всегда обидно, когда в нежизнеспособные практики или тенденции вкачивают миллиарды и толпы людей с этим носятся. Сейчас, допустим, все экологи, и нам в противовес хочется чего-то другого. Мы работаем не по правилам какого-то сообщества, которое требует от нас быть экологами или ещё кем-то, а сами придумываем, с чем иметь дело, как оформлять, каким образом подавать. И никто потом никого не заставит делать то же самое, что и мы, чтобы не «быть лохами».

Что вас больше всего раздражает в современном культурном поле и где вы, наоборот, видите своё или своих?

Пётр: Больше всего раздражает, что всё становится имитацией. Вам нужен ключ от двери — вы идёте в ларёк, где делают дубликаты. И каждый раз есть шанс, что дома я этим ключом дверь не открою. Вроде всё так же, но где-то что-то недоделают — и дверь я не открою. Уже сколько раз такое было. И по такому принципу работает почти всё, делается на глаз.

Иван: На самом деле бесит абсолютно всё, глаза уже ни на что не смотрят. Открываешь утром интернет и думаешь — да где же этому конец. Каждый приятный человек — хочется как с котиком с ним носиться, молочка ему наливать. Вот Петя Рябов — абсолютно святой человек. Зачем такой человек по большому счёту в культуре нужен, с точки зрения прагматики? Да низачем. Но для него ничего не жалко, хочется носить его на руках. 

Мне нравится формулировка историка Модеста Колерова, нашего старшего товарища и мудрого человека: в современной культуре крайне раздражает партийность. Сообщества с высокой степенью групповой поруки, которым вместо производства свободной речи приходится воспроизводить речь, которая принята в этом к кругу. По сути это такая же культурная обязаловка, как в Советском Союзе, она каким-то образом дожила до наших времён, и в довольно широких масштабах. «Ты эколог или лох?» А давайте я сам разберусь, быть мне экологом или нет? Если мне это не по вкусу — сорян. Поэтому так ценны люди типа того же Колерова или Пети Рябова, которые думают своей головой, а не чьей-то соседней. Лучше быть Петей Рябовым, немного странным малым с не очень ясными перспективами, чем подпевалой у подпевал. Символические и экономические выгоды перевешивают простые человеческие вещи, и на это больно смотреть. Зачем подписываться ради мелочи ходить строем, если можно этого просто не делать?

Издательство Common Place проводит краудфандинг издания новых книг в 2020 году: среди них «Краткий очерк истории русского анархизма» Петра Рябова, переиздание романа Анны Мар «Женщина на кресте» и биография поэта Аполлона Григорьева. Принять участие в спонсировании этих проектов можно здесь.