Этот текст относится к уважаемому, хотя и не вполне понятному для меня жанру: супергерои из одной вселенной против супергероев из другой вселенной, «Чужой против хищника», «Лига выдающихся джентльменов». Что это за жанр? Каковы его законы?

Законы простые. Когда мне сказали: «А, ну это такая манга», я подумала: не знала, что начала писать мангу, но да, это оно.

Манга — это что-то анимационное?

Пока нет. Анимацией становятся суперпопулярные манги. И ещё у манги много поджанров. В моём конкретном случае это ранобэ, лёгкий роман с большим количеством диалогов, где текста больше, чем картинок. Все главы короткие, чтобы можно было прочитать в перегонах токийского метро. Ты берёшь такую книжечку в ладонь и от станции до станции прочитываешь одну главу, после того как тебя в вагон утрамбовали люди в белых перчатках, как это бывает в токийском метро. Это лёгкий жанр для чтения под землёй. А как более или менее классическая манга — целиком в картинках — эта история появится позже, в издательстве «Самокат».

Но в этом лёгком жанре у вас выступают тяжеловесы, как говорит Владимир Сорокин, «мамонты» русской литературы.

Не-е-ет! Мои не тяжёлые! Мои — смешные. Надеюсь.

Они правдоподобно изображены, похожи на то, что мы о них знаем, говорят цитатами из своих книг. Но в целом они у вас довольно неприятные люди.

Мне кажется, что они и были довольно неприятные люди. Они божественные машины для производства великих текстов, но мне кажется, дружить, крутить роман и вообще находиться рядом с кем-либо из них не хотелось бы. Все говорят, что Чехов такой милый, настоящий русский интеллигент и джентльмен, а мне как раз кажется, что форма джентльмена, которую он себе выбрал, — это такой железный обруч, который стискивал искалеченное в чём-то существо, болезненное и не слишком счастливое. Наверное, Пушкин более-менее был в ладу с собой. Все его внутренние конфликты какие-то умопостижимые. На другом полюсе — Гоголь, который вообще не в состоянии был с человеческими существами вступать в любой контакт, физический или эмоциональный. Это не в похвалу и не в хулу им, просто моё личное от них ощущение.

Вам кажется, это вообще свойство гения — или просто нам в России повезло с таким типом гениальности?

У меня нет инсайда, я не настолько гениальна, чтобы сказать: «Да, мы, гении, обычно такие». Но мне кажется, литература — настолько странное занятие, что оно в любом случае, маленький ты художник или большой, меняет твой внутренний механизм. А может, просто прилипает к тем, кто уже двинут на всю голову, — я не знаю, где причина, а где следствие. Коротко отвечая на вопрос: скорее да, это свойство всех людей, которые занимаются искусством. Делать искусство — крайне странное занятие как таковое. Приходится делать усилие, чтобы хоть в каких-то других отношениях оставаться человеком из большинства.

Ещё одна вещь, которая объединяет ваших героев: они все страшные мизогины.

Но ведь это факт. И поразительный. Самое потрясающее у великих русских писателей — что они, несмотря на знаменитые женские образы, были страшные мизогины. Просто все. Я не понимала этого, когда мне было 20, но сейчас это на уровне — «ничего себе!». Гоголь, который женщин боялся хуже Вия. Лермонтов, который поступал с ними как полный мудак. Чехов, который их презирал и не умел с ними ни разговаривать, ни дружить. Даже Пушкин, что, в общем, для меня удивительно, потому что в остальном Пушкин лишён предубеждений. Но и у него: место женщины такое-то — и она его должна чётко знать. Либо соответствуй «Татьяны милому идеалу», либо «беззаконной комете», либо получай на лоб печать «академик в чепце» (или ..., как Анна Петровна Керн) и проваливай. Странно, правда? Может, это XIX век в них так когти свои запустил?

Вот вы говорите — «не понимала в 20 лет». А как у вас вообще менялось отношение к этим авторам? Стали ли вы понимать их по-другому с течением времени?

Так же, как менялись отношения с людьми вообще. У нас у всех с этой четвёркой отношения глубоко личные. С ними — и ещё, думаю, точно с тремя: Толстым, Достоевским и Ахматовой. Они до сих пор живые люди, к которым ты постоянно возвращаешься и составляешь о них своё мнение. Я не составляю своё мнение о Теккерее, хотя он велик. Или о Шекспире. Мне глубоко безразлично, что он за человек. Я не вступаю в личные отношения с Тютчевым. Но мне кажется, что эти четверо — вечно живая субстанция, мы всегда смотрим на них как на людей. В 20 лет ты о них понимаешь маловато, у тебя куча предрассудков и завышенных требований. С возрастом приходит более тонкое или более глубокое понимание. Именно об этих людях — благодаря мемуаристам и биографам, их собственным письмам и дневникам — мы знаем так много, они подсвечены такими разными источниками света, что эта картинка — и оптика нашего собственного взгляда — постоянно меняется. Это мерцающий многомерный образ, постоянно обновляющаяся голограмма.

Вы не чувствуете, что читать про этих людей, может быть, становится сейчас интереснее, чем читать их собственные тексты? Читать про Лермонтова — а не читать Лермонтова?

Как раз Лермонтов меня всегда поражал, совершенно по-детски — совсем юный мальчик, и он делает такие поразительные вещи! Его стихи — у меня просто отваливается челюсть, это так круто! Откуда он такой взялся? То, что они становятся в большей степени интересны как люди и в меньшей как авторы, — отчасти, может быть, это особенность нашего времени с его культом селебрити. Великие русские авторы — это такое семейство Кардашьян, которые отрастили попу, вставили грудь и на неё поместили какой-нибудь удивительный бриллиант. Они до сих пор сильнее современных российских селебрити, вместе взятых, — своей эксцентричностью, красочностью, своей свободой. Свободой быть странным, не как все. Ну и плюс мы правда знаем о них много: история дуэли Пушкина — это же такое прямо реалити-шоу.

Если обратиться к британской (и одновременно женской) стороне конфликта — чем дороги для вас эти три женщины? Почему именно они? В какую они для вас складываются колоду?

Меня поразило в своё время: насколько у нас в XIX веке нет женщин-писателей, женщин-поэтов, настолько в английской литературе в это же время есть целый пласт литературы, очень качественной, написанной женщинами. Там не было этой проблемы: «Женщины-поэты? Вы смеётесь?» Англичане признавали за женщинами-авторами право сказать своё слово, это не было чем-то странным, смешным и неполноценным, к чему нужно относиться снисходительно, как к вышивке ришелье. Поэтому я решила сделать английскую команду целиком женской.

В романе среди прочего появляется мещанин из Орла, который якобы написал все сочинения Анны Радклиф. Откуда этот сюжет?

Тоже факт. Моя манга вообще во многих отношениях почти что нон-фикшн. Радклиф написала сравнительно немного, но в России чудесным образом вышло чуть ли не в сто раз больше её книг. Видимо, это были, как сейчас называют, фанфики. Поскольку любой роман, подписанный ею, продавался хорошо, то реально какие-то русские сидели в Туле и всё это писали. Иногда они называли себя переводчиками, иногда ими не были, иногда вообще никакого иностранного языка не знали. Но они работали под Анну Радклиф, и это продавалось и нравилось даже больше, видимо, чем истинные романы Радклиф.

Вся интрига романа строится вокруг того, что у этих супергероев есть суперспособность. Как скажут — так и будет. Они способны формировать реальность. Верите ли вы, что у этих людей действительно была такая способность, что мы в каком-то смысле живём во вселенной, которую они для нас придумали? Вообще верите ли вы, что у писателя есть такая способность?

Да, безусловно. Особенно это касается поэтов — думаю, не зря древние люди считали поэтов колдунами, которые владеют какой-то магией, способностью преображения материи. Мне сложно описать механизмы, которыми они воздействуют на реальность, но это, безусловно, так. Поэзия — это дар богов и священное занятие, я в это искренне верю.

Мне кажется, что у вас в книгах — не только в этом романе, но и в серии, которая начинается с «Детей ворона», и в книгах про полковника Зайцева — совершенно выдающийся Петербург и Ленинград. И это тоже прямое продолжение литературного мифа. Насколько важно для вас, что Петербург — это не только место, где вы родились, учились, но ещё и город, про который литераторы много чего измыслили?

Очень важно. Для образованных петербургских юношей и девиц книга Анциферова «Душа Петербурга» — это практически обязательное чтение. Она прочитывается и выучивается в детском возрасте. К этому мифу я отношусь совершенно осмысленно, как и многие в Петербурге. С ощущением радостного и гордого долга. Долга наслаждения и желания его продолжать, потому что, конечно, это миф, который… Какие у нас ещё остались мифы, которые не противны, не захватаны, не превращены в парады из папье-маше? Миф Петербурга — это как раз такой русский миф, который власть почему-то никогда не пыталась сделать своим. Может быть, поэтому он остался таким личным. Как раз для питерских людей — лично прочувствованным. Мы же все больные на всю голову в смысле краеведения. Я ребёнком занималась в секции краеведения в Аничковом дворце. Мы делали доклады, устраивали детские конференции. И мы любим город со всеми его клоаками, трущобами, страшной правдой о Блокаде. Видимо, это миф, который уже превратился отчасти в живое существо. Да, у меня к этому абсолютно сознательное отношение. Что такое «петербургский миф» — я прекрасно представляю, знаю в деталях и, конечно, рефлексирую на тему, как его продолжать, как этот миф живёт сейчас. Пытаюсь вплести своё слово. С отчётливым пониманием того, что мои книги тоже часть этого мифа, я тоже его складываю. Когда мои книги забудут, у них всё же гарантированно сохранится маленький такой индекс упоминаемости — в узкой теме «миф Петербурга в литературе начала XXI века». Навечно и научно любящие свой город питерцы не дадут мне совсем потонуть в Лете, не сомневаюсь. Пусть и на какой-нибудь детской конференции по краеведению. Нормально, меня устроит.

Недавно на сайте «Горький» вышло интервью с исследователем Достоевского Александром Криницыным, где он говорит, что Достоевский, вообще-то, всегда пишет про себя. Вот он пишет: «Человек всё время мечется между абсолютным добром и тотальным злом». На самом деле это означает — «Я, Достоевский, всё время мечусь между абсолютным добром и тотальным злом». Но дальше этот образ человека — как образ именно русского человека — оказался невероятно востребованным в Европе. Европейскому читателю оказалась близка мысль, что русские — они такие сумасшедшие, страшные, способные на любое преступление, постоянно низвергающиеся в какие-то бездны, зарубающие старушек топором. То есть, возможно, если не сам мир, в котором мы живём, то восприятие этого мира глазами значимого для нас Другого было напрямую спроектировано Достоевским.

Я согласна, что Достоевскому мы обязаны экспортным вариантом русской души. Он до сих пор преломляется в поп-культуре. Как ни откроешь детективный роман, обязательно самый лютый маньяк ведёт своё происхождение из России. И чем спокойнее и благополучнее страна, тем с большей вероятностью у самого большого злодея русские корни или он прямиком из России. Тоже наш экспорт, не только нефть и балет. В западной социальной культуре табуированы внешние проявления агрессии и вообще открытое проявление сильных, отчётливых чувств, и, наверное, за этим мы и нужны. Хорошо помню, как я работала в семинаре в Лондоне — и от меня с тихой радостной надеждой каждый день ждали, что я вскочу на стол и, щёлкая сапогами, станцую mamushka. Ну или как-нибудь живописно напьюсь vodka хотя бы. Это было мило. Но вот если мы возьмём Америку, то для её поп-культуры русские — это ещё такие холодные невозмутимые сверхлюди с рыбьим взглядом: для американцев с их улыбками и обнимашками мы выглядим не так, как для шведов, которые не сидят сейчас на карантине, потому что у них и так всегда была и есть двухметровая социальная дистанция, и без ковида. Вот для шведов, для англичан мы да: водку хряпнул, на стол вскочил, рубаху рванул, а потом кинулся рыдать. Возвращаясь к вопросу о том, живём ли мы сами в их текстах, например в текстах Пушкина? Нет, конечно. Увы. Пушкин всё приводит к какой-то утешающей гармонии, даже самую страшную жесть и кровищу, любую муть, «мальчиков кровавых в глазах» в «Борисе Годунове». Даже на уровне слова, на уровне рифмы, на уровне какого-то строя. На самом деле этого в русской жизни нет. Я бы хотела жить в реальности «Капитанской дочки», где «русский бунт, бессмысленный и беспощадный» всё равно кончается свадьбой аркадских пастушков на верхушке марципанового торта.