Построенный в XVIII веке дворец Шереметевых (Фонтанный дом — вход с Литейного проспекта, 53), несомненно, главный адрес, связанный с именем Ахматовой. В северном флигеле она недолго прожила замужем за ассириологом Владимиром Шилейко, а 19 октября 1922 года впервые пришла в северный садовый флигель в гости к искусствоведу Николаю Пунину, который стал её третьим мужем. В 1926 году Ахматова на долгие годы переехала к нему (несмотря на то что в той же квартире жила его первая семья).

Однако воссоздать ахматовский быт буквально было бы невозможно: в 1952 году квартиру расселили и отдали под нужды Института Арктики и Антарктики, уже давно занимавшего большую часть дворца. К 1989-му — году столетия Ахматовой, когда Ленинградский горисполком принял решение о создании музея и выделил под него историческую квартиру Николая Пунина и две соседние, — никакой обстановки не сохранилось. Основу будущего музея составляли два десятка книг с ахматовскими автографами из частного собрания. Одну комнату всё же удалось сделать мемориальной — ту, в которой Ахматова жила с 1938 по 1941 год: экспонаты предоставил Пушкинский Дом, получивший их от наследников Пунина. 

В остальных помещениях сделали, как обычно в таких случаях, литературную экспозицию: книги, документы, рукописи, иллюстрации, фотографии, рассказывающие о творческом пути поэта. Как вспоминает первый директор музея Нина Попова, с академической точки зрения та экспозиция была безупречной — но ужасно скучной. «Я не люблю литературные музеи, — говорит Попова. — Я боюсь туда войти и увидеть витрины и стенды». С её точки зрения, традиционная литературная экспозиция — пример плохого взаимодействия с посетителем музея, который вынужден в неудобной позе читать всё то, что с большим удобством мог бы прочитать в книге. Задача музея — дать посетителю какой-то другой опыт. 

«В любой экспозиции, посвящённой писателю, присутствует второе измерение — образная система, художественный мир, — объясняет Попова. — Как покажешь его документами? Исторический контекст очень важен, и показать его нужно, но как показать жизнь текста?» Тут поначалу не обошлось без экстравагантных решений в духе 90-х: в бывшем кабинете Николая Пунина, посвящённом «Реквиему», повесили чёрные занавески: деревянная скульптура Нины Жилинской, напоминающая распятие, и магнитофон с записью авторского чтения поэмы должны были не столько информировать, сколько создавать в сознании посетителя определённый образный ряд. «Поначалу казалось — супер, — говорит Попова. — Уже через месяц было тошно, а через шесть месяцев — невыносимо».

Теперь, спустя 32 года существования музея, удалось собрать и другие подлинные вещи и воссоздать все четыре комнаты. Но это не значит, что в них всё так, как было: Ахматова в разные годы занимала в этой квартире разные комнаты, а в блокаду её книги и мебель сжёг случайный жилец. Экспозиция музея отражает исторические функции комнат, в то же время иллюстрируя разные периоды жизни поэта, с каждой комнатой связаны свои литературные и исторические сюжеты.

Скажем, бывшая столовая посвящена 30-м годам. Здесь, как и при жильцах, стоит портрет Пушкина — гравюра с портрета кисти Ореста Кипренского: художник снимал мастерскую в Фонтанном доме, куда Пушкин приходил ему позировать. Здесь же Павел Вяземский, бывший тестем последнего графа Шереметева, создавал свои записки о Пушкине и сама Ахматова начала свои пушкинские штудии: все эти ассоциации были для неё очень важны. И тут же — диванчик, на котором ночевал, приезжая в Ленинград, Осип Мандельштам. 

Бывшая детская, в которую Ахматова перешла после расставания с Пуниным, посвящена 1940-м: здесь можно увидеть пепельницу, в которой Ахматова жгла «Реквием» (прочитав очередной отрывок доверенному слушателю), и «сундук флорентийской невесты», оставленный Ахматовой Ольгой Глебовой-Судейкиной Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина (1885–1945) — актриса, переводчица. Играла в основном роли второго и третьего планов. В 1905–1906 годах состояла в труппе Александринского театра (например, исполняла роль Ани в чеховском «Вишнёвом саде»). Танцевала на сцене Литейного театра и в арт-кафе «Бродячая собака». В 1907 году вышла замуж за художника Глебова, после развода с ним стала гражданской женой композитора Артура Лурье. В 1924 году эмигрировала, во Франции переводила на русский французскую поэзию, занималась изготовлением кукол и статуэток. В «Поэме без героя» Ахматова называет Глебову-Судейкину «подругой поэтов». ⁠ , — хранившийся в нём архив дал толчок к «Поэме без героя». 

Концепция музея строится на отношениях Ахматовой с Фонтанным домом. Быт здесь воссоздан не ради быта, а потому, что он входит в её стихи (скажем, платья Ахматовой, располневшей в старости из-за болезни, в музее не экспонируются намеренно: «Это уже не поэзия, это физиология»). Здесь есть множество подлинных вещей, но есть и многочисленный реквизит. Так, фонарь и связка ключей в прихожей — цитата из «Поэмы без героя»: Николай Пунин был комиссаром Русского музея и имел ключи от Фонтанного дома, где ещё хранилась графская коллекция искусства. Бродя по опустевшим залам с фонарём, Ахматова чувствовала себя «наследницей» (как она напишет в стихотворении 1959 года) русской культуры и истории.

Исторический контекст — третий фокус музея, после мемориального и литературного. Например, кухня Пуниных, обставленная утварью, собранной у петербуржцев по объявлениям, даёт представление о феномене коммунальной кухни и об утрате частного пространства, равно удивительной для эмигрантов ахматовского времени и сегодняшних молодых посетителей.

Без литературной экспозиции, конечно, было тоже не обойтись, но к ней постарались подойти нестандартно. Под неё отвели соседнюю квартиру на том же этаже. Здесь стены слоями покрывают газеты — от Первой мировой войны до хрущёвских времён, — как будто найденные под обоями. На самом деле это намеренно созданный исторический палимпсест. «Мы не могли поместить в доме Ахматовой ждановское постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» — это было бы оскорбительно», — говорит Попова. Поэтому газета с постановлением оказалась в литературной части экспозиции. Здесь звучат «голоса времени» — радио 40–60-х годов.

Зал состоит из семи интерактивных инсталляций: витрины с рукописями, рисунками, фотографиями и объектами можно и нужно трогать руками. На стекле всплывают стихи Ахматовой, отрывки из дневников, экспликации. В отличие от традиционных стендов и витрин, с этой полувиртуальной экспозицией зритель должен вступать в коммуникацию, посылая экспонатам запрос. Символично, что в половине случаев тачпад не срабатывает: раздражение зрителя, вынужденного звать смотрителя на помощь, вполне согласуется с концепцией музея, который требует от нас сотрудничества и сотворчества.

«Полторы комнаты» — музей Иосифа Бродского в доме Мурузи (Литейный проспект, 24), где Бродский жил с пятнадцати лет до эмиграции, а родители его — до своей смерти. Полторы комнаты, которые занимала семья поэта, первоначально составляли часть парадной анфилады в том же этаже, где жил в своё время сам князь Мурузи, построивший этот доходный дом в мавританском стиле в 1877 году. Со временем анфиладу разделили на частные квартиры, которые в 20-е годы, после уплотнения, стали коммунальными. 

С этими обстоятельствами связана сложная история создания музея, обсуждавшаяся за много лет до его официального открытия. Ещё в 1999 году квартиру выкупил фонд, специально основанный друзьями Бродского — искусствоведом Михаилом Мильчиком и писателем Яковом Гординым. Жильцов расселили — всех, кроме одной бывшей соседки Бродских, Нины Фёдоровой, которая наотрез отказалась переезжать ради того, чтобы увековечить память соседа — «диссидента и лоботряса». Однако в результате именно она предложила решение проблемы: её комнаты отделили, превратив в отдельную квартиру с дверью на другую лестницу, а музейное пространство расширили за счёт соседней квартиры.

Музей — плод совместной работы архитектора Александра Бродского (однофамильца поэта) и куратора Анны Наринской, которая в своей концепции отталкивалась от архитектурной идеи. Первую часть экспозиции и культурный центр предстояло разместить в квартире, пережившей евроремонт. Навесные потолки, пластиковые окна — из аутентичной обстановки сохранились только печи. Вместо того чтобы возводить на этом месте современное музейное пространство, Александр Бродский решил счистить все позднейшие культурные напластования и докопаться до подлинного: кирпича, дранки на стенах.

Главным экспонатом в первой части музея стала сама историческая анфилада, которую ещё визуально продолжают зеркала в торцах. Здесь находится лекторий, бар, стеллаж с экземплярами книг, повлиявших на Бродского и составлявших его библиотеку, с его собственными изданиями и изданиями его друзей: всё это можно полистать тут же, за письменными столами или в креслах 60-х годов. По ламповому телевизору крутятся отрывки из всех фильмов, упомянутых у Бродского, который в юности взахлёб смотрел трофейные ленты и впервые увидел в них Европу.

Переход между дополнительной частью и мемориальной — комната, посвящённая археологии квартиры, или, как говорит Наринская, «музей мусора». Здесь в витринах лежит всё, что было найдено за плинтусами при ремонте полутора комнат — и ради идеи сохранения подлинного, и потому, что вещи имели для Бродского большое значение: «Все его стихи про вещи. Глядя на вещи, он видит смерть, потому что понимает, что любая вещь его переживёт. Важнее всего здесь — окурок» (об окурке, который останется после нас и будет откопан археологом, говорится, например, в стихотворении «Только пепел знает…»). Спичечные коробки, стеклянные фотопластины, явно принадлежавшие отцу поэта — фотографу, запонка, вероятно принадлежавшая ему же (как пишет Бродский в «Полутора комнатах», отец был щёголем), — как и в настоящем археологическом музее, каждая вещь снабжена экспликацией. Интереснее же всего, пожалуй, карандашный огрызок, найденный за плинтусом, — как раз там, где стояла кровать поэта.

«Наша идея была в том, чтобы не было никакого фальшака», — говорит Анна Наринская. Её концепция музея — интерпретация эссе Иосифа Бродского «Полторы комнаты», где тот вспоминает квартиру своей юности и своих родителей: «Их плоть, их одежда, телефон, ключ, наше имущество и обстановка — утрачено и никогда не вернётся, как будто в полторы наши комнаты угодила бомба. Не нейтронная бомба, оставляющая невредимой хотя бы мебель, но бомба замедленного действия, разрывающая на клочки даже память». 

Так, как было при писателе, всё равно не сделать — об этом говорят многие создатели литературных музеев, но выходят из положения по-разному. «Нельзя притвориться, что есть жизнь, которой на самом деле уже нет. И поэтому наша идея была — заполнить пространство своими отношениями с Бродским, а не выстраивать муляж, купив в комиссионке примерно такие же вещи», — говорит Наринская. Последнее было бы нетрудно: в день отъезда Бродского в эмиграцию в 1972 году Михаил Мильчик подробно сфотографировал обстановку его жилища. Но вместо того чтобы стать источником информации, эти снимки стали видеопроекциями, которые деликатно воссоздают в абсолютно пустом мемориальном пространстве полутора комнат письменный стол и книжные полки поэта, буфет, напоминавший ему, как он писал, Нотр-Дам-де-Пари, родительскую кровать. В комнате соседей, тоже входящей в музейное пространство, всё же осталось кое-что из обстановки: раковина, стенной шкаф, старинное фортепиано, на котором в детстве играла соседка Бродских и которое никогда не покидало своего места. Сюда на несколько месяцев переехал американский кабинет Бродского из Фонтанного дома. Эта временная экспозиция, при всей, казалось бы, уместности и несомненном интересе (это домашний кабинет поэта, никогда не выставлявшийся в России), не совсем согласуется с главной идеей «Полутора комнат».

Пустота и видеопроекции, не скрывающие фактуру стен, первоначально выросли из идеи подлинности: в «Полутора комнатах» не должно оставаться ничего, что не могло бы помнить поэта. Но в музее этого поэта, как, наверное, никакого другого, архитектурная идея абсолютно естественно срослась с литературной кураторской мыслью. «Здесь прорастает множество тем, важных для Бродского, — говорит Наринская. — Например, одно из важнейших по частотности слов у него — «кирпич». В одном из последних стихотворений — «С натуры» — он описывает, как вода набегает на «кирпич, подверженный дерматиту», а в стихотворении «Архитектура» он упоминает «рябой кирпич» и пишет, что любой дом оправдан той руиной, в которую он превратится». 

Поэтому в доме Бродского посетитель, оглядываясь, «видит лишь руины», как в его известном стихотворении. Экспонаты здесь — «геометрические фрукты» лепнины, упомянутые в эссе, и виды из окон — им посвящён специальный раздел в путеводителе по музею. Балкон, на котором отец поэта фотографировал его каждый год, в день его рождения, восстановленный исторический паркет «в шашечку», следы протечек на потолке и газеты 1914 года, когда-то наклеенные под слоями обоев: любопытная антитеза кураторскому решению в Музее Ахматовой в Фонтанном доме.

Уникальность Музея-квартиры Александра Блока в том, что начало ему было положено сразу же после смерти поэта: с мыслью о будущем музее вдова Блока, Любовь Менделеева, бережно сохранила историческую обстановку и библиотеку и завещала всё это Пушкинскому Дому, в чьих фондах экспонаты и хранились после её смерти в 1939 году. Тем не менее ждать появления музея пришлось больше полувека: Блок в СССР несколько потерял актуальность, а в 1946 году его произведения даже изъяли из школьной программы. 

Своим появлением музей обязан прежде всего литературоведу Станиславу Лесневскому, который десятилетиями занимался сохранением блоковского наследия и в 1969 году напечатал в «Литературной газете» коллективное письмо о необходимости создания блоковских музеев по его петербургскому адресу и в его подмосковной усадьбе Шахматово. Его усилиями музей появился наконец в 1980 году, к 100-летнему блоковскому юбилею. В 1970-е Государственный музей истории Ленинграда купил частное собрание московского коллекционера Николая Ильина, который, в частности, целиком продублировал библиотеку Блока, отыскав идентичные издания по букинистам. Эта коллекция легла в основу музея, ставшего филиалом Музея истории: экспонаты из Пушкинского Дома находятся здесь на временном (хотя и бессрочном) хранении.

Открытие музея в квартире стало огромным событием: ведущий методист музея по научной работе Анна Горегина рассказывает, что в первые несколько дней очередь в него стояла до Английского проспекта. Дело было не только в культе самого Александра Блока: его музей первым в Советском Союзе отдавал дань Серебряному веку и возвращал запретные ещё недавно имена. Автор поэмы «Двенадцать», принявший революцию и включённый в канон, стал для них своего рода локомотивом. 

Помимо Блоковского семинара, который вёл литературовед, специалист по Серебряному веку Дмитрий Максимов, здесь же в 80-е годы проходили первые вечера и выставки, посвящённые Марине Цветаевой, Владимиру Соловьёву, Павлу Флоренскому. Чтобы это стало возможным, часть стен в квартире сломали, чтобы сделать затянутый красной тканью зал «Блок и революция» (вспомним эксперименты с чёрными занавесями в Фонтанном доме!). Теперь в этом зале — экспозиция «Блок и его современники».

Музей занимает два помещения в одном подъезде. В квартире № 21, где Блок с женой жили с 1912 по 1920 год, находится мемориальная экспозиция, а литературная — двумя этажами ниже, в квартире № 23, которую занимала мать Блока и куда Блок переехал под угрозой уплотнения и где умер спустя полтора года.

В отличие от «Полутора комнат», от квартиры Блока фотографий не осталось: она воссоздана по воспоминаниям и дневникам. Кабинет, например, описан в мемуарах очень подробно: стол Блока, принадлежавший ещё его бабке, фаянсовая фигурка таксы и книжные шкафы заняли свои исторические места. В столовой — подлинная бульотка, из которой Блок пил чай, синяя чашка, подаренная ему женой, венчальная икона Казанской Божией матери с венком из флёрдоранжа. Люстра — оригинальная, и разумеется, здесь тоже есть своя история про обои: при ремонте сняли множество слоёв, чтобы изучить те, которые видел Блок, и заказали новые — с идентичным рисунком. 

Здесь водят классические экскурсии о жизни Блока с опорой на экспонаты. Скажем, в гостиной — на территории Любови Дмитриевны — можно увидеть рояль (не её, но такой же) и старинные безделушки, которые она собирала: здесь посетителям рассказывают о театральной карьере Менделеевой и её «роли вдохновительницы в судьбе Блока».

Творчеству Блока посвящена литературная экспозиция в квартире № 23 на втором этаже. Маршрут экскурсии размечает периоды творчества, ключевые сборники. Помимо увеличенных автографов, книг и портретов, здесь тоже выставлены подлинные вещи: например, блоковский френч и кастаньеты, купленные им в Испании и символизирующие здесь его цикл 1914 года — «Кармен». Один из залов исследует связи Блока с театром, а в комнате, посвящённой его смерти (собственно, той самой, в которой поэт умер), — карандашный портрет Блока на смертном одре, сделанный Львом Бруни. Эта комната — последняя; смягчить тяжёлое впечатление от неё призваны шаржи Блока на друзей, висящие в коридоре.

Музей Блока — традиционная и образцовая мемориальная квартира. Здесь трудно представить какую-то иную концепцию — и понятно почему. Во-первых, в отличие от множества других мемориальных квартир и домов, где интерьер приходится симулировать, подбирая вещи той же эпохи, музею Блока повезло: здесь почти всё подлинное. Во-вторых, этот дом был местом паломничества задолго до появления музея. Одна из жилиц квартиры № 23, в бытность её коммунальной, Надежда Котова, не в пример другим соседям, не отказывала почитателям поэта, а приглашала их зайти и взглянуть, даже завела тетрадь впечатлений. Пусть глядеть в то время было ещё не на что — люди приходили поклониться стенам. Теперь это можно сделать с большим интересом.

Дом в селе Рождествено Гатчинского района Ленинградской области, где находится музей Владимира Набокова, действительно ему принадлежал — но очень недолго. Это была усадьба его деда, затем — дяди, от которого она в 1916 году перешла по завещанию к будущему писателю, а год спустя, после Октябрьского переворота, семья навсегда эмигрировала. Однако с этим домом связаны нежные детские воспоминания, приведённые в «Других берегах»: «Это был очаровательный, необыкновенный дом. По истечении почти сорока лет я без труда восстанавливаю и общее ощущение и подробности его в памяти: шашечницу мраморного пола в прохладной и звучной зале, небесный сверху свет, белые галерейки, саркофаг в одном углу гостиной, орган в другом, яркий запах тепличных цветов повсюду, лиловые занавески в кабинете… незабвенную колоннаду заднего фасада, под романтической сенью которой сосредоточились в 1915 году счастливейшие часы моей счастливой юности».

От дома родителей Набокова — Вырской мызы на другом берегу реки Оредеж, сгоревшей в 1944 году, — не осталось ничего, кроме фрагментов хозяйственных построек: как говорит старший научный сотрудник музея Данила Сергеев, и эти руины туристы растаскивают на память по кирпичу. Другая соседняя усадьба, принадлежавшая деду Набокова по отцу, — Батово — сгорела ещё в 1923 году, а вот рождественскому дому повезло больше. В сущности, все окрестности здесь — «набоковские земли Санкт-Петербургской губернии», как называл их сам писатель, так что здесь можно говорить о целом мемориальном заповеднике; форзац «Других берегов» украшает карта этих мест, ориентированная, против обыкновения, на юг — так, как, по воспоминаниям писателя, он ехал из Петербурга в усадьбу на автомобиле.

Господский дом в Рождествено (первоначально — дом городничего) был построен в конце XVIII века. Дед Набокова, Иван Рукавишников, купил усадьбу в 1890 году и придал ей тот вид, который застал писатель: разбил теннисный корт, оформил парковые аллеи. 

После революции в усадьбе разместили общежитие ветеринарного техникума, а музей впервые возник там в 1957 году безо всякой связи с запрещённым тогда писателем — как Музей Колхоза имени Ленина. Имя Набокова не звучало здесь до 1986 года, когда в СССР появилась его первая официальная публикация — внезапно, в журнале «64 — Шахматное обозрение»: две страницы из романа «Другие берега», где Набоков рассказывает о составлении шахматных задач. Это был период возвращения имён, десятилетиями бывших под запретом: уже через два года Рождествено наконец получило статус государственного историко-литературного и мемориального музея Владимира Набокова. Началась подготовка к реставрации, однако в 1995 году усадьба выгорела в пожаре — от неё сохранился в основном фасад. Все интерьеры восстановлены по фотографиям и воспоминаниям благодаря энтузиазму тогдашнего директора Александра Сёмочкина (и во многом его руками): например, изразцы для печей Сёмочкин собирал по ремонтировавшимся тогда петербургским особнякам. Он же изготовил из подручных материалов план местности — первый экспонат, который видит посетитель при входе в музей.

Главный мемориальный музей Набокова находится в Петербурге — в доме Набоковых на Большой Морской улице. Поэтому в Рождествено не так много подлинных экспонатов: то, что удалось собрать по местным жителям из уцелевшей обстановки всех трёх усадеб или было пожертвовано коллекционерами-набоковедами. Самый ценный экспонат — копии неопубликованных писем, которые Набоков в 1920–1922 годах писал родителям из Кембриджа: сейчас вопросом их публикации занимается Брайан Бойд. Это «оригинальные копии», как говорит Сергеев: их с оригиналов перепечатала на машинке одна из первых советских набоковедок Татьяна Артёменко-Толстая, вручную вписавшая туда семейные каламбуры на трёх языках. Экспозиция воссоздаёт историю и быт семьи. Многочисленные семейные фотоснимки — как будто иллюстрации к «Другим берегам»: на них можно увидеть, например, Василия Жирносекова, первого набоковского учителя словесности, площадку для лаун-тенниса и парк, как они описаны в романе. Описанный Набоковым «двусветный зал» с галереей воссоздали по фотографии, которая висит тут же: пол в шашечку — уже не мраморный, а нарисованный.

Музей производит впечатление энциклопедичности — отвечающей характеру самого Набокова. Особый стенд отведён под коллекцию пойманных тут же бабочек из разных набоковских произведений, от впервые поразившего его махаона до представителей семейства голубянок, которым он профессионально занимался. Здесь подробно рассказывают о серьёзном научном вкладе Набокова. Другим его интересам — таким как шахматы — отведены свои почётные места. А главные мемориальные предметы в музее — плетёный столик и кресло из Выры: на самой известной детской фотографии писателя, сделанной Карлом Буллой, Набоков сидит в этом кресле с атласом бабочек на коленях. 

Отчасти «Рождествено» до сих пор краеведческий музей, куда местные жители в 1950-е годы несли прежде всего старинную утварь — пресс для лимона, вафельницу, медную пароварку, маслобойку. Это не муляж набоковской кухни, а предметно-историческая рамка для рассказа о его книгах. В буфетной, скажем, стоит ледник начала XX века — а рядом висит фотография грота-ледника из Выры (именно ледниками писатель в «Лолите» окрестил американские холодильники, не имевшие тогда ещё русского названия).

Но самое подлинное, что есть в музее, — его география. Виды с восстановленного бельведера, регулярный парк с историческими аллеями и его дикая часть, ведущая к исключительно красивым пещерам из красного песчаника, где бьёт родник. Набоков описывал этот парк неоднократно, точно указав, например, место встречи со своей первой любовью: «В листве берёзовой, осиновой, / в конце аллеи у мостка, / вдруг падал свет от платья синего». Мост через овраг — новый, но овраг тот же, описанный в стихотворении: «Россия, звёзды, ночь расстрела / и весь в черёмухе овраг». 

В музее многие годы проводятся набоковские конференции и летние школы; Данила Сергеев рассказывает, что молодой японский набоковед, оказавшись в Рождествено, задался целью найти черёмуху — он никогда её не видел. И в овраге, в самом деле, ему удалось найти росток: «Черёмуха оказалась именно там, где предполагала реальность текста, что у Набокова всегда и интересно. Его интересовало не как текст повторяет реальность, а как реальность пытается угнаться за литературным текстом, который представляет собой реальность более прочную». 

В Рождествено воссоздан не столько реальный быт Набоковых, сколько мир «Других берегов», и это прекрасное решение — особенно если учесть собственную набоковскую любовь к деталям и описанию атмосферы. Поклонник Набокова, приезжая в «набоковские земли», получает совсем другой эмоциональный опыт, чем проходя по многократно перестроенным интерьерам домов-музеев или музеев-квартир.

Это, коротко говоря, главный литературный музей Санкт-Петербурга. И потому, что первый (год основания — 1905-й), и благодаря богатству фондов. Уникальные коллекции искусства, собрания книг, фотографий и предметов материальной культуры, относящиеся к русской литературе XVIII–XX веков, здесь не только источники, но и материалы для постоянного исследования: Литературный музей Пушкинского Дома — подразделение Института русской литературы.

История музея восходит ещё к 1899 году, когда с размахом отмечался юбилей Пушкина. Его организацией занималась специальная комиссия при Академии наук во главе в великим князем Константином Константиновичем (он же поэт К. Р.). В Петербурге открылась выставка пушкинских автографов, рисунков, книг и документов, собранных энтузиастами. Для сохранения этой коллекции и изучения творчества поэта было создано учреждение, которому предстояло заведовать уже не только наследием Пушкина, но и русской изящной словесностью в целом: Пушкинский Дом. В 1927 году институт и музей, переменившие несколько адресов, окончательно водворились в здании бывшей Санкт-Петербургской морской таможни на набережной Макарова, дом 4.

В Пушкинском Доме невероятно богатые фонды, а выставочное пространство невелико — всего пять залов: «Золотой век русской литературы» (первая половина XIX века: Батюшков, Пушкин, Гоголь), зал Лермонтова, зал Льва Толстого, где выставлена коллекция его первого петербургского музея, зал, посвящённый середине и второй половине XIX века (Тургеневу, Некрасову, Достоевскому, Гончарову и другим), зал Серебряного века и начала XX века в целом (Чехов, Есенин, Мандельштам, Куприн, Андреев, Горький). Каждый из этих залов набит под завязку, как антикварная лавка, а из оставшихся фондов выросли экспозиции многих других музеев, где экспонаты Пушкинского Дома находятся на временном хранении — как в Музее-квартире Блока, например. 

Помимо постоянной экспозиции, тут проходят выставки, часто приуроченные к научным конференциям: они дают возможность показать подлинные рукописи, рисунки и акварели писателей, которые нельзя хранить на свету продолжительное время.

Пушкинский Дом — апофеоз идеи литературного музея, о которой Честертон скептически говорил: «Собираются люди и с восторгом смотрят на ручку, которой Джордж Элиот писала «Мельницу на Флоссе». Может, лучше лишний раз перечитать «Мельницу на Флоссе». Только здесь эта идея оправданна: Пушкинский Дом — своеобразные закрома родины, редкий случай, когда количество действительно переходит в качество. «У нас другие условия и другая задача по сравнению с прочими литературными музеями, — говорит директор музея Юлия Веретнова. — Мы так это и показываем, как открытое хранение кабинетов писателей в таком огромном количестве, какого нет ни в одном другом музее. Если бы не Пушкинский Дом, всё это не сохранилось бы».

Здесь не ставилась задача условно воссоздать мемориальное пространство квартиры писателя при помощи реквизита, составляющего обрамление для исторической ручки: в Пушкинском Доме выставлены ручки, письменные столы и целые кабинеты всех русских классиков, и это производит сильное впечатление — хотя иные соседства в контексте истории литературы выглядят иронично. Получилась своеобразная коммуналка писателей: стол Тургенева здесь мирно соседствует со столом Гончарова, хотя при жизни их владельцы враждовали. Кресло Гоголя, детские рисунки Лермонтова, сапоги, сшитые Львом Толстым, портфель Гумилёва — и такие несколько макабрические экспонаты, как слепок с руки Фета и волосы Тургенева. При виде всего этого изобилия сразу хочется заняться сравнением писательских характеров, отражённых в их материальной культуре. Словом, если у вас есть возможность посетить в Петербурге только один литературный музей — то Пушкинский Дом, материальное воплощение русского канона, будет естественным выбором. Но лучше, конечно, побывать и во всех остальных музеях.