На рубеже 1900-х и 1910-х годов — то есть ещё до возникновения акмеизма и до двух своих самых длительных и плодотворных путешествий — Николай Гумилёв пытался создать некое «геософское общество» с участием Веры Шварсалон, падчерицы, а впоследствии жены Вячеслава Иванова. В сущности, это была дань эпохе, когда мистическая (и часто оккультная) упаковка любой идеи была почти обязательной; «геософия» перекликалась с тео- и антропософией, но предметом мистического осмысления и переживания должна была стать, очевидно, «земля», данное человеку посюстороннее пространство. Отсюда прямой путь к попытке создания в 1918 году «учебника географии в стихах» (первой его частью должна была стать книга «Шатёр») и рекомендации вводить в стихи географические названия, «потому что они могут намекнуть на обширность земного шара» (записи лекций о поэтическом мастерстве, 1919–1920 годы).

В эпоху Гумилёва сами по себе путешествия человека по земле уже утрачивали налёт романтики и таинственности. Вокруг света можно было при желании объехать за 80 дней, по всем маршрутам курсировали пароходы, деньги за несколько дней переводились (например, через банк «Лионский кредит») почти в любую обитаемую точку суши. Было немало людей, подобных дипломату Чемерзину и его супруге (которых Гумилёв встретил в Аддис-Абебе), — обывателей, способных невозмутимо пить чай с вареньем под пальмой и при виде эвкалиптовой рощи вспоминать сад в родном среднерусском городке. Да, в конце концов, и для отца поэта, Степана Яковлевича, участие в кругосветном плавании в качестве судового врача не стало, видимо, значимым эпизодом биографии. Последнее крупное географическое открытие было сделано в эпоху Гумилёва и его соотечественником: в 1913 году Борис Вилькицкий открыл Землю Николая II Архипелаг в Северном Ледовитом океане, расположенный на границе Карского моря и моря Лаптевых. Открыт в 1913 году географической экспедицией Бориса Вилькицкого. Изначально был назван в честь правящего императора, но после 1926 года переименован в Северную Землю. Последний крупный участок суши, нанесённый на карту мира. ⁠ . Кстати, эмигрантская судьба позднее занесла полярника Вилькицкого в Африку, в Бельгийское Конго.

Мы можем противопоставить этой банализации путешествий миф о «золотой двери», которую Гумилёв, по свидетельству Ахматовой, искал в своих странствиях — чтобы в конце концов разочароваться в этих поисках. Можно отождествить эту «дверь» (врата в иной мир) с вокзалом, «на котором можно в Индию духа купить билет» из «Заблудившегося трамвая». Но если отказаться от самой идеи волшебного выхода из мира обыденного — что остаётся? Что могут дать перемещения в пространстве в мире, который если и не «открыт до конца», то близок к этому?

Остаётся, допустим, «мужское», воински-спортивное, поверхностно-героическое  самоосуществление. Это самоосуществление белого человека, колониста, завоевателя и цивилизатора, которое может иметь разные обличия — от простого утверждения своей власти и превосходства до идеалистически окрашенной насильственной службы «полудетям, получертям». Примечательно, однако, насколько мало отразился этот колониальный дискурс у «конквистадора» Гумилёва. В сущности, в чистом виде он сводится к нескольким строкам в «Алжире и Тунисе» и косвенно — к африканской поэме «Мик». И, разумеется, сюда вписывается важная в известный период для Гумилёва фигура властного европейца-путешественника, своего рода обобщённого Ливингстона или Спика Джон Хеннинг Спик (1827–1864) — офицер британской армии, исследователь Африки и Азии. Служил в Индии, исследовал Гималаи и Тибет, участвовал в Крымской войне. В 1856 году вместе с Ричардом Бёртоном организовал экспедицию в Восточную Африку, где в 1858 году открыл озеро Виктория. Позже между Бёртоном и Спиком произошёл судьбоносный длительный спор об истоке Нила. Накануне финальных дебатов Спик умер от огнестрельного ранения: не установлено, было это самоубийством или несчастным случаем. ⁠ :

Древний я отрыл храм из-под песка,
Именем моим названа река,

И в стране озёр пять больших племён
Слушались меня, чтили мой закон.

И наоборот, в «Египте», «Либерии», «Абиссинских песнях» и рассказе «Чёрный генерал» можно при желании увидеть антиколониальное содержание. Удивительнее всего, что в посвящённом Африке сборнике «Шатёр» не упоминается ни о зверствах бельгийцев в Конго (а это была актуальная тема в начале 1910-х), ни, к примеру, о Сесиле Родсе Сесил Джон Родс (1853–1902) — британский политик и предприниматель в Южной Африке, организатор британской колониальной экспансии. В молодости занимался торговлей алмазами в Южной Африке, за двадцать лет добился мирового господства на алмазном рынке. В 1890 году стал премьер-министром Родезии (названной в его честь) и возглавил Капскую колонию. Высказывал расистские идеи. ⁠ и его наследии. Кажется, в Африке Гумилёва привлекает всё-таки в первую очередь иное.

…Это нам здесь, в Европе, кажется, что борьба человека с природой закончилась или, во всяком случае, перевес уже, очевидно, на нашей стороне. Для побывавших в Африке дело представляется иначе.

Узкие насыпи железных дорог каждое лето размываются тропическими ливнями, слоны любят почёсывать свои бока о гладкую поверхность телеграфных столбов и, конечно, ломают их, гиппопотамы опрокидывают речные пароходы. Сколько лет англичане заняты покореньем Сомалийского полуострова — и до сих пор не сумели продвинуться даже на сто километров от берега. И в то же время нельзя сказать, что Африка не гостеприимна, — её леса равно открыты для белых, как и для чёрных, к её водопоям по молчаливому соглашению человек подходит раньше зверя. Но она ждёт именно гостей и никогда не признаёт их хозяевами.

Европеец, если он счастливо проскользнёт сквозь цепь ноющих скептиков (по большей части из мелких торговцев) в приморских городах, если не послушается зловещих предостережений своего консула, если, наконец, сумеет собрать не слишком большой и громоздкий караван, может увидеть Африку такой, какой она была тысячи лет тому назад… Но он должен одинаково закалить и своё тело, и свой дух: тело — чтобы не бояться жары пустынь и сырости болот, возможных ран, возможных голодовок; дух — чтобы не трепетать при виде крови своей и чужой и принять новый мир, столь непохожий на наш, огромным, ужасным и дивно-прекрасным.

Легко увидеть здесь русскоистскую идеализацию природного начала; следующим шагом неизбежно становится умилённое любование «благородным дикарём». Но для Гумилёва (который написал «Звёздный ужас» и пьесу из доисторической жизни «Охота на носорога»; из всех эпох, предложенных ему на выбор для драматического упражнения, он выбрал палеолит) доисторический мир — не царство утраченной невинности, а «базовая» эпоха, когда человек впервые и в чистейшем виде сталкивается с вечными коллизиями и проблемами. «Первые люди на первом плоту» не лучше и не хуже Колумба и Магеллана, но их опыт (который будет бесконечно повторяться) свободен от временного, от мишуры. И в этом смысле Африка Гумилёва — земля-первооснова, древняя земля, в которой, может быть, и нет «золотой двери», но есть универсальный ключ к земному опыту.

Африканские путешествия Гумилёва начались с Египта, который в первом десятилетии XX века виделся в контексте скорее не позитивных исторических и археологических знаний, а «герметизма» В данном случае — взгляд на мир, обусловленный эзотерической западной традицией. Знания, базирующиеся на мистических, астрологических, алхимических учениях, магическое мышление. ⁠ и разного рода эзотерических фантазий. О небогатых познаниях Гумилёва в реальной египтологии говорит тот факт, что, изображая в пьесе «Дон Жуан в Египте» «египтолога» Лепорелло, в качестве единственного примера его познаний Гумилёв упоминает «четвёртого Псамметиха» (на самом деле было три фараона с таким именем, и все они принадлежали к эпохе Позднего Царства — за пределами классической древнеегипетской цивилизации; они упоминаются у Геродота и Манефона).

Гумилёв не раз видел египетский берег с корабля по дороге из Одессы в Париж в 1906–1908 годах. Возможно и вероятно, что по крайней мере один раз он сходил на берег с парохода и что именно в этот раз (в июле 1907-го) имела место «инициация» в каирском саду Эзбекие: осознание того, что «выше горя и глубже смерти — жизнь». Во всяком случае, первое достоверное путешествие Гумилёва в Египет, длившееся всего пять дней, с 1 по 6 октября 1908 года, с посещением Каира и Александрии, но не внутренних областей, дало ему скорее человеческий опыт (безденежье и голодный обморок в порту Александрии!), чем глубокое познание страны и цивилизации.

Но вслед за этим идут три путешествия в Абиссинию, которые уже были результатом личного выбора поэта, а не влияния общих идейных поветрий эпохи. Стоит подумать о том, что за этим выбором стояло. В начале XX века Абиссиния была почти единственной африканской страной, сохранявшей независимость, и единственной ставшей предметом робких колонизаторских попыток России. Гумилёв что-то слышал об авантюре Николая Ашинова, пытавшегося создать близ Джибути колонию Московская станица, и наверняка не знал о миссии офицера Генерального штаба Артамонова Николай Дмитриевич Артамонов (1840–1918) — генерал от инфантерии, геодезист, картограф. До начала Русско-турецкой войны занимался организацией агентурной разведки в Болгарии. ⁠ или об исследованиях Александра Булатовича Александр Ксаверьевич Булатович (1870–1919) — корнет лейб-гвардии Гусарского полка, священник. В 1896 году отправился в Эфиопию в составе российской миссии Красного Креста. Стал военным советником императора Менелика II, помог в организации эфиопской армии, в результате чего Эфиопия сохранила независимость. Путешествуя по стране, открыл горный хребет и назвал его в честь Николая II. Позже по требованию  Советского Союза хребет был переименован. Отчёты Булатовича о путешествиях по Эфиопии вызвали волну интереса к стране у русских исследователей. ⁠ . В Аддис-Абебе Гумилёв встречает русского офицера-авантюриста Сенигова («старого бродягу в Аддис-Абебе») и позднее упоминает о нём в своём знаменитом стихотворении «Мои читатели». В любом случае всё это создаёт контекст: древняя христианская страна Восточной Африки была на слуху. Но для культуры её ещё предстояло «открыть». Гумилёв оказался в ней на закате правления Менелика II, пытавшегося модернизировать и европеизировать свою отсталую державу.

Разумеется, на общем африканском фоне отсталость Абиссинии была относительной: эта страна застряла не в доисторической древности и не в раннегосударственном варварстве, а в зрелом Средневековье — но застряла намертво. Первые два путешествия Гумилёва в эту страну (в том числе второе, во время которого он провёл в Аддис-Абебе два месяца) сводились, вероятно, к погружению в мир поверхностно «цивилизующейся» (что выражается в наличии телеграфа и железной дороги) восточной феодальной страны. Это погружение включало, например, выезд на охоту в имение некоего лиджа (князя).

Разумеется, и это давало ощущение «подлинной жизни» в ницшеанском смысле.

Ночью, лёжа на соломенной циновке, я долго думал, почему я не чувствую никаких угрызений совести, убивая зверей для забавы, и почему моя кровная связь с миром только крепнет от этих убийств. А ночью мне приснилось, что за участие в каком-то абиссинском перевороте мне отрубили голову, и я, истекая кровью, аплодирую уменью палача и радуюсь, как всё это просто, хорошо и совсем не больно.

Эти слова, которыми завершается рассказ «Африканская охота», приобретают особое измерение в свете судьбы поэта и его последующего творчества (вспомним хотя бы палача «с лицом как вымя» из «Заблудившегося трамвая»). Вне этой кровной связи с миром легенда о Гумилёве-путешественнике сводится к немного пародийной фигуре поэта Заэвфратского из «Козлиной песни» Вагинова: «…Он взбирался на Арарат, на Эльбрус, на Гималаи — в сопровождении роскошной челяди. Его палатку видели оазисы всех пустынь. Его нога ступала во все причудливые дворцы, он беседовал со всеми цветными властителями».

Тем более что феодальный абиссинский мир всё-таки лежит на границе мира по-настоящему архаического — того, о котором поэт ностальгически вспоминает в письме Лозинскому с фронта 2 января 1915 года:

…Всё то, что я выдумал один и для себя одного, ржанье зебр ночью, переправы через крокодильи реки, ссоры и примирения с медведеобразными вождями посреди пустыни, величавый святой, никогда не видевший белых в своём африканском Ватикане — всё это гораздо значительнее тех работ по ассенизации Европы, которыми сейчас заняты миллионы рядовых обывателей, и я в том числе.

Однако, чтобы погрузиться в этот мир весной и летом 1913 года, Гумилёву пришлось принимать на себя роль носителя и посла современной цивилизации: роль исследователя, командированного Академией наук. Впрочем, этот статус (действительно позволявший воображать себя кем-то вроде маленького Ливингстона) не защитил его от тех насмешек и той недооценки, о которых он пишет выше в только что процитированном письме.

В этом стремлении к соприкосновению с первоначальными основами бытия Гумилёв-путешественник проходит мимо многого. Положим, беседуя с неким расом Высший военно-феодальный титул в Эфиопии. Присваивался императором правителям крупнейших провинций и верховным военачальникам. По значимости примерно соответствует европейскому титулу «герцог». ⁠ Тафари и фотографируя его, Гумилёв и его племянник Николай Сверчков не могли знать, что перед ними — будущий император и (что уж совсем невероятно) будущий мессия латиноамериканской религии. Но то, что в его беседах с харрарским миссионером, иезуитом Жеромом, ни разу не всплыло имя Артюра Рембо (который жил в Хараре менее четверти века назад и был с Жеромом дружен), — удивительно. И ещё удивительнее, что, посещая страну, считавшуюся в то время родиной Ибрагима Ганнибала, Гумилёв никак об этом не упоминает.

Так или иначе, абиссинский сюжет своей биографии Гумилёв, возможно, считал завершённым (хотя в 1917 году он пишет проект «относительно могущей представиться возможности набора отрядов добровольцев для французской армии в Абиссинии» — в чём явно и сам готов был принять участие). Его мечты о новых, послевоенных дальних путешествиях были связаны с Мадагаскаром — уникальной страной, находящейся на стыке африканской и южноазиатской цивилизаций. Однако, как мы знаем, судьба поэта сложилась иначе.

Суммируя, можно сказать так: экзотическое внеевропейское пространство (с которым Гумилёв впервые столкнулся ещё в отрочестве в Тифлисе) было для него, наследника романтической традиции, одновременно иным миром и этим миром в его последней подлинности. Трудно сказать, чем в первую очередь.