Полина Барскова — поэтесса, писательница и исследовательница блокады Ленинграда. Именно с блокадой связаны её художественные и эссеистические книги последних лет: сборник «Живые картины», куда входит одноимённая пьеса (её герои — погибший в блокаду художник Моисей Ваксер и выжившая искусствоведка Антонина Изергина); книга «Седьмая щёлочь», посвящённая судьбам и текстам блокадных поэтов, и вот теперь — «Отделение Связи». 

Действие пьесы «Живые картины», отсылающее к популярному аристократическому развлечению, происходило среди полотен Эрмитажа, где еле теплилась жизнь двоих влюблённых друг в друга героев. Название новой книги также многозначно: «Отделение Связи» — это и потустороннее ведомство, чьи коридоры и помещения скопированы с реальных обиталищ советской бюрократии, и одна из процедур, которыми в этом ведомстве занимаются. Здесь разделяют связь между живыми и мёртвыми (в терминологии Отделения, оставившими и оставленными), помогают преодолевать боль утраты и тем, и другим. Ясно, что окончательно это невозможно — но можно хотя бы «превратить острую боль в тупую». Сотрудники Отделения могут даже передать прощальную весточку в мир живых — который в той же терминологии именуется малым миром. И двое сотрудников, двое героев книги Барсковой — знаменитый драматург и сказочник Евгений Шварц и художница Татьяна Глебова, ученица Филонова и подруга обэриутов («Её юность прошла среди поэтов самых страшных, самых надменных, самых обречённых»).

Мотив загробной рутины вписывает книгу Барсковой в любопытный ряд — от «Тёркина на том свете» Твардовского с изматывающей бюрократической волокитой до «Устного народного творчества обитателей сектора М1» Линор Горалик — исследования адских этнографии и фольклора (претекстом для мотива загробной бюрократии можно назвать «Божественную комедию» с её подробным ранжированием кругов). Параллелей с «М1» можно найти несколько: например, у Горалик единственные предметы в аду — те, которые соприкасались с их владельцем в момент смерти, а у Барсковой сотрудники Отделения Связи ходят с теми книгами, которые во время смерти читали). Горалик, собственно, пишет об «Отделении Связи»: «Барскова исследует горе от утраты того, кто делал твою жизнь прекрасной и невыносимой, со страстной любовью анатома-фетишиста». В самом деле, она передаёт чувства своих героев, оживляя — будто бросая в огонь — их непубличные тексты: частные письма, дневники, опубликованные лишь посмертно — например, «Московскую телефонную книжку» Шварца, в которой тот давал характеристики, иногда уничтожающие, своим знакомым, почитавшим его за доброго сказочника. «Если бы они знали. Но может быть, они и знали? Какие безжалостные зрячие слова ты для них находил; может быть, за эту упорную неслепоту они и мстили тебе немедленным посмертным уплощением». 

Это говорит не автор — а вдова Шварца Екатерина, безутешная оставленная, главная на самом деле героиня «Отделения Связи». Та, которую Шварц любил без памяти; та, ради которой он разошёлся с только что родившей первой женой; та, которой он писал, например, такие стихи: «Сижу я в Госиздате, / А думаю о Кате. / Думаю целый день — / И как это мне не лень? / Обдумываю каждое слово, / Отдохну и думаю снова».

Читателю предлагается проникнуть в эту документальную интимность. Она дополняет то чувство отчаяния, которое Барскова реконструирует в монологах оставленной Екатерины Шварц:

Самая страшная для меня вещь от тебя: твои книги с закладочками, с подчёркиваниями, с восклицательными и вопросительными значками, с заложенными страничными уголками, с кошечками и птичками на полях. Ты говоришь со мной чужими словами. Ты говоришь посмотри дорогая как это смешно.

Быть свидетелями этого отчаяния трудно, это на грани неприличного вуайеризма — но стыд в работе Барсковой всегда продуктивен. В недавнем опросе журнала «Воздух» об этике в поэзии она говорит: «В случае моей работы вопрос этический стоит очень остро и специфически: я много лет пишу о катастрофических событиях истории (в первую очередь о блокаде Ленинграда), при этом используя то, что написали сами блокадники. Таким образом, встают следующие вопросы: пишу ли я «от имени и по поручению»? Если да, то с чего я взяла, что у меня есть такое поручение, что мне кто-то давал это право?» И тут же сама же пытается дать ответ: «Моё намерение — писать не ими, а про них, максимально отделяя своё авторское намерение и воплощение от их опыта. Я не испытала то, что испытали они, это навсегда разделяет, различает наши голоса. Но я много думала об их опыте, у меня возникло желание писать о нём, с точки зрения своего исследования». Шварц и Глебова «Отделения Связи» — это не реальные Шварц и Глебова, а некие приближения к ним в фантастическом мире (достаточно указать хотя бы, что в реальности Екатерина Шварц покончила с собой раньше, чем умерла Татьяна Глебова). Что же делают эти герои в загробной конторе?

Шварц служит здесь Переписчиком: это вновь игра слов, ведь при жизни Шварц адаптировал — переписывал — для своих сказок и сценариев классические сюжеты Андерсена, Перро, а в последние годы задумывался о «Буре» Шекспира. Глебова — Пейзажистка, рисующая «виды и видения» для посмертных сообщений. «Раньше она специализировалась по видам природы на балетных и оперных задниках и макетах: больше ничего ей продать своему времени не удалось». В книге Барсковой, как и в жизни, Глебова остаётся скорее в тени — но её незаметная работа кажется вознаграждением за перенесённые мучения. Одна из глав «Отделения Связи» — рассказ о том, как блокадной зимой Глебова старается нарисовать агитационную открытку и «Начальник по искусству» — соцреалист Владимир Серов — бракует один вариант за другим, упиваясь своей властью. В реальных воспоминаниях Глебовой Серову, кстати, дана такая характеристика: «растолстевший во время блокады».

Прижизненная глебовская работа над живописными фонами и театральными задниками, конечно, неслучайная деталь. Сама блокада в этой книге — постоянный фон, неуходящее воспоминание о коллективной катастрофе, которая породила новую антропологию. Глебова помнит о «тенях с зелёными мерцающими кружочками» — то есть об ослабевших людях, которые нашивали на одежду опознавательные знаки: «Кружок ткани пропитывался фосфором и нашивался на пальто во избежание столкновений в темноте — потому что, падая, чаще всего уже не вставали». Барскова вводит в прозу эту реальную деталь — так же, как пользуется реальными документами, например рассказом Нины Петрушиной, служившей в блокаду почтальоном: «Это уже когда голод начался, мне работники медицинские объяснили: «Ни в коем случае, товарищ почтальон, как бы вы ни чувствовали плохо себя, не ложитесь и старайтесь работать». 

Похожая установка помогает спастись и Глебовой, пережившей в блокаду смерть отца и любимого учителя. У Барсковой Глебова в Отделении Связи соединяет своё искусство с эмпатией: 

— Голубчик, так что же я могла бы сделать для вас? Что я могу для вас показать ей?
— Покажите ей для меня то наше ноябрьское ленинградское небо.
<…>
Зимние пейзажи удавались ей как никому. 

В конечном счёте «работа по искусству» — тоже способ притупить боль. Это не утешение, утешения нет. Даже встреча на том свете возможна лишь в том виде, о котором писали Гейне и Лермонтов:

Они расстались в безмолвном и гордом страданье
И милый образ во сне лишь порою видали;
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.

Но что-то — небольшая вещь, требующая большого труда, — позволяет «произвести ясность», «превратить острую боль в тупую, загнившую рваную рану — в гладкий шрам гусеничкой». И вся книга Барсковой, посвящённая памяти матери, — попытка ответить на вопрос, как это сделать.

Полина Барскова. Отделение Связи. СПб.: Jaromír Hladík press, 2021.