«Деревянные глаза» — сборник статей знаменитого итальянского историка-медиевиста Карло Гинзбурга. В России он известен читателю книгой «Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в.» (опубликована в 1976 году, в русском переводе вышла в 2000-м): в ней на материале средневекового инквизиционного процесса Гинзбург показал, как независимый ум рождает собственное мировоззрение.

В новую его книгу вошло десять текстов о самых разных предметах (антисемитизме, Платоне, загадках христианской иконографии, средневековом культе мощей, живописи Возрождения и так далее), но их объединяет общая тема: метод историка, дистанция между ним и объектом его исследования. Каждый текст — это ряд пронумерованных параграфов, не всегда логически связанных. Приём этот восходит к киномонтажу: как пишет Гинзбург в предисловии к русскому изданию, на его метод повлияли фильмы и статьи Сергея Эйзенштейна, начиная со знаменитого текста о происхождении крупного плана. Другие столь же необычные для профессионального историка источники вдохновения — романы Льва Толстого, фрейдовский психоанализ и дедуктивный метод Шерлока Холмса. 

Проза Гинзбурга — не сухое научное исследование. Она очень сильно окрашена его индивидуальностью: предмет его интереса — частный человек, и жизнь самого исследователя органично включается в исследование. Автор жив, вернулся в свой текст и бдительно следит за тем, чтобы его личная история не влияла на интерпретацию фактов. Так, опыт выросшего в католической стране еврейского ребёнка, чей отец был убит нацистами, предопределил интерес историка к жертвам инквизиторских процессов, с которыми он чувствовал общность. Но непредвзятость в какой-то момент привела к неожиданному результату: «Не без смущения я обнаружил, что, помимо эмоциональной солидарности с жертвами, я ощущаю неприятную интеллектуальную близость с преследователями». (Так, вероятно, читатель «Преступления и наказания» не может не увлечься работой следователя Порфирия Петровича, даже если его симпатии на стороне Раскольникова.)

Так возник его метод — «уликовая парадигма». Историк как будто наводит микроскоп на отдельный случай в истории, на безвестного человека или прославленное событие, рассматривает сходные частности в разных контекстах — странах, эпохах, культурах, — чтобы выделить исторические закономерности в поведении людей. А для этого нужно стремиться увидеть мир как в первый раз.

Не случайно сборник открывается статьёй об остранении — литературном приёме, который впервые описал Виктор Шкловский, разбирая прозу Толстого. Гинзбург пишет, что этим приёмом пользовался ещё Марк Аврелий. В своих «Записках» император призывал самого себя «представлять себе насчёт подливы или другой пищи такого рода, что это рыбий труп, а то — труп птицы или свиньи; а что фалернское, опять же, виноградная жижа, а тога, окаймлённая пурпуром, — овечьи волосья, вымазанные в крови ракушки» и в целом «там, где вещи представляются такими уж преубедительными, обнажать и разглядывать их невзрачность и устранять предания, в какие они рядятся». Эволюцию этого приёма Гинзбург находит у Монтеня и у Вольтера, уже прямо повлиявшего на Толстого. Но для чего это понятие из теории литературы историку, работающему с документами? Вслед за Шкловским Гинзбург говорит: цель искусства — вернуть нам непосредственное восприятие жизни, «остранив» все вещи, чтобы увидеть их как в первый раз.

Идеология заставляет учёного искать в любом документе заранее готовый ответ. Постмодернизм объявляет все мнения и трактовки равноправными. Гинзбург сторонится и того и другого: он ищет «улики», доказательства. Часто это различия на уровне слов: нюансы переводов Библии, скрытые или явные цитаты, разночтения, неуловимо меняющие смысл. Это может показаться скорее работой филолога или даже лингвиста, нежели историка.

В 1605 году арест двух венецианских священников, обвинённых в мелких правонарушениях, вызвал ожесточённую дипломатическую войну между Венецианской республикой и Святым престолом. <…> Венецианскую точку зрения с большой силой отстаивал Паоло Сарпи, официальный теолог Республики, монах-сервит, который через несколько лет после этого прославился на всю Европу своей «Историей Тридентского собора» (изданной под псевдонимом). В 1607 году Сарпи был отлучён от церкви; ещё через несколько месяцев на него было совершено покушение рядом с его же собственным монастырём: пятеро человек попытались заколоть его кинжалами. Когда к тяжелораненому Сарпи привели врача, Сарпи прошептал ему, что раны были нанесены, как всем известно, «стилом Римской курии» («stylo Romanae curiae») — то есть «кинжалом, стилетом Римской курии», но в то же время и «приговором (буквально — пером) Римской курии».

Этим анекдотом Карло Гинзбург начинает статью «Стиль. Включение и исключение», в которой показывает, что стиль часто использовался в политике как оружие. Дальше в ход идут диалог Цицерона, критические высказывания Микеланджело о Тициане, мысли Бодлера о прогрессе в искусстве и история понятий «национальный характер», «стиль» и «раса» в XIX веке: Гинзбург показывает, что в конечном счёте этот комплекс идей приводит к появлению Освенцима. 

Распространено представление о том, что наука бесстрастна и не имеет иной морали, кроме профессиональной этики. Но Гинзбург показывает нравственный смысл скепсиса, и его новый сборник особенно актуален в контексте споров о «новой этике». Многие, оспаривая саму правомерность такого понятия, возражают: этика не бывает новой или старой, она в любом случае велит нам не делать с другим того, чего мы не пожелали бы себе. И всё же в новой этике действительно есть нечто новое: требование повышенной эмпатии.

Что такое эмпатия — или, как говорили прежде, сострадание? Гинзбург цитирует «Риторику» Аристотеля: 

Мы чувствуем сострадание к людям, подобным нам по возрасту, по характеру, по способностям, по положению, по происхождению, ибо при виде всех подобных лиц нам кажется более возможным, что и с нами случится нечто подобное. Вообще и здесь следует заключить, что мы испытываем сострадание к людям, когда с ними случается всё то, чего мы боимся для самих себя. 

Сегодня, с наступлением глобализации, с эмансипацией молчаливых прежде человеческих групп, мы сталкиваемся с чужими мировоззрениями чаще, чем когда-либо в истории, — и оказывается, что невозможно вести себя этично по отношению к другому, не поняв его гораздо лучше, чем казалось необходимым и достаточным. И первый шаг к пониманию другого — признание его инакости, его совсем другого опыта («судить по себе» уже недостаточно). Остранение из литературного приёма превратилось в добродетель.

Иные статьи Гинзбурга могут показаться сложными читателю, далёкому от медиевистики и современной исторической науки вообще, но это не умаляет их достоинства: по мысли Гинзбурга, чтобы восприятие было ясным, оно должно быть затруднено — чтение и не должно быть лёгким. Лёгкое понимание — это на самом деле вспоминание заранее вложенных нам в голову мыслей и понятий, обвешанных не всегда осознаваемой нами мифологией. Гинзбург предлагает нам каждый раз думать заново — а в этом все читатели равны, как в приведённом Гинзбургом анекдоте: 

Одна из дочерей Толстого вспоминала эпизод, который многое объясняет. Однажды она призналась старой крестьянке, помогавшей ей по дому, что у неё плохое настроение. «А вы бы почитали Марка Аврелия, — отвечала крестьянка, — вот и вся бы ваша печаль прошла». «Какого Марка Аврелия, почему Марка Аврелия?» — спросила Александра Львовна. «Да так, — отвечала крестьянка, — книжка такая есть, мне граф дал. Там и говорится, что все мы помирать будем. А коли смерть вспомнишь, так и полегчает. Я всегда, как горе какое на душе: эй, ребята! Читай Марка Аврелия!.. Послушаешь, и всё горе пройдёт».

Карло Гинзбург. Деревянные глаза: Десять статей о дистанции / пер. с итал., франц., англ. М. Велижева, С. Козлова, Г. Галкиной. М.: Новое издательство, 2021.